— Ладно. Твоя взяла. Я убийца.
Я наблюдал за ним и размышлял: почему он все-таки сдался? Странно.
— Рассказывай.
— Ничего не знаю ни о каком яде! В смерти Всеволода не участвовал. А Женька… — Натуральные (и не скупые!) слезы вдруг пролились из янтарных глаз. — Женька был…
— Ну, ну!
— Он был добрый. — Наверное, высшая похвала из уст финансиста. — И кроткий.
— Так, Степа, понятно, что ты обокрал своего патрона…
— Выбирай выражения! — опомнился управляющий злобно.
— Ну, позаимствовал некую немалую толику… сейчас речь не об этом. Евгений подозревал?
— Да. Он говорил, что все расскажет тебе.
— Когда говорил?
— После «Криминальной хроники» мне позвонил Петр. Ну, я за голову схватился! Звоню на Волхонку. Евгений сказал: тебя не беспокоить, ты в курсе… — Модернист вытаращил воспаленные глаза, слезы иссякли. — Значит, он знал про тебя!.. Или вы вместе орудовали?
— Здесь загадка, Степа. «Орудовал» я один. Не отвлекайся!
— Естественно, я сказал, что немедленно тебя разыщу. А он отрезал: «Чем позже Родя узнает про… про твои махинации (так он выразился), тем лучше для тебя».
— Евгений-то откуда узнал?
— Господи, от Всеволода, конечно! У того же нюх был… Но это никакие не махинации. Все сложнее, Родя. Да, я воспользовался миллионом долларов — всего одним миллионом! — чтоб приобрести газовые акции, которые уже принесли доход. Я бы успел вложить, Сева меня понял бы…
— А я не желаю понимать, не это меня интересует. — Я засмеялся. — Финансового гения ты поменял на дурачка, да, Степ?
— Мы с Севой договорились бы!
— Сомневаюсь. В Опочке ты слышал, как Женя сказал, что нам надо поговорить с ним наедине. И подумал: о твоем (чужом) миллионе.
Он кивнул.
— И решил убрать его.
— О черт, нет! Всего лишь попросить, уговорить… Мне нужно время, Родя, я все вложу, ты не пострадаешь!
— Кончай причитать. К делу.
— В общем, Женька уронил стакан — помнишь? — и вышел проветриться. Я хотел за ним — ты выходишь, девица эта, доктор… Ну никак! И вот мы двинулись с Петькой…
— Он действительно был «мертвецки»?
— По виду — да. — Модернист задумался, лучистые глазки блеснули, повторил: — По виду — да. Идем по тропинке, слева кусты зашевелились… силуэт. Я его вперед отвел, прислонил к дереву, вернулся. Ну, стал просить: все верну, поклялся. Евгений молчит…
Степа опустил голову на могучие кулаки на столе, у него вырвался тихий стон.
— Ну! Так все и молчал? — не выдержал я.
— Нет, сказал.
— Что?
— «Где ты ее прячешь?»
— Кого?
— Сумму. Миллион. — Степа забормотал: — «Где ты ее прячешь?» — «Да не прячу! Все до цента вложено в газовые акции!» — «Погребенные уже не скажут». — «Клянусь, я верну!» — «Ты — убийца!»
От этого дикого диалога мне стало как-то физически дурно, душно. Встал, распахнул окно, ворвался скрежет Садового кольца, заглушая бормотание. Впрочем, Степа молчал. Пронеслись секунды.
— Он набросился на меня, схватил за горло.
— Женька? Ни за что не поверю!
Степа меня не слышал.
— Я отодрал пальцы и оттолкнул. Изо всей силы. Он упал. В кусты. Громкий стук. Я нагнулся. Не дышит. Что делать? Голос: «Жень!» Я в заросли. Родя склонился над телом…
— Я тут! Ты мне рассказываешь.
— …и произнес: «Мертв!» Убежал. Я схватил, потащил…
— Куда?
— Тут Петька меня зовет. Мы уехали. — Блуждающий взгляд его наткнулся на меня, проявился осмысленным блеском. — В жизни не переживал такого ужаса, Родя.
— Ну-ка позови Петра.
— Кого?.. А, на телевидение уехал, сегодня не будет.
— А завтра отпусти его в Опочку.
— Слушаюсь.
— Ну что, Степа? Тебе осталось указать место, где ты спрятал тело.
— Оставил в парке. Мы уехали.
— Где в парке?
— Там его уже нет, мы ж вчера смотрели. Под осинкой.
«Где ты ее прячешь?» — всплыла фраза из предсмертного бормотания. Сумму?.. Что за бред! И прокрался потусторонний сквознячок по позвоночнику… как бы предчувствием грядущего страха, который будет наконец отпущен мне в полной мере. «Погребенные уже не скажут».
От нашей ближайшей станции надо ехать семь километров на автобусе по шоссе до села Опочка — там лечебница. И еще три километра своим ходом по заброшенному полузаросшему проселку — в дворянский флигель. Вот в каком уединении жила покойная бабушка. И прабабушка, и прапра… Дворец был построен в середине восемнадцатого века. На этой земле мои предки рождались, крестились в сельском храме Святого Иоанна, плодились, умирали, чтобы в конце концов появился на свет я — чудовище, которое покончит с этим коловоротом, доконает древний род по прямой линии… Впрочем, как сегодня выяснилось, существует какой-то итальянский родственничек. Любопытно, знала ли об этом Марья Павловна?
Я вышел из автобуса (последнего, восьмичасового) вместе с доктором, который тоже зачем-то мотался в Москву. Проводил его до желтой хижины за ржавой оградой, мы посидели на осевшей лавочке, покурили.
Бабушка, оказывается, знала. Да, недавно в Опочку приезжал иностранный господин — смуглый жгучий брюнет лет пятидесяти, свободно изъясняющийся по-русски. Посетил флигель, ходил в храм в сопровождении доктора (тот, как полноценный дарвинист, остался стоять на паперти), на кладбище, где вдруг опустился на колени средь чертополоха и лопухов, произнеся: «Liberavi animam mean». («Что на латыни означает, — заметил доктор с удовольствием, — «я облегчил душу свою».) Очень желал спуститься в склеп, но Марья Павловна ключ не дала: «Там только кости моего мужа, а прах Опочининых развеян по ветру». Она иронически называла его графом Калиостро, что синьору, кажется, понравилось.
— Кем же он нам приходится?
— Седьмая вода… будто бы троюродный племянник деда Марьюшки. Паоло Опочини.
— И на что он претендует, не знаете?
— Марьюшка не говорила… Да на что он может претендовать? Про Всеволода Опочинина он узнал из прессы, заинтересовался (фамилия родовая), списался, пригласил его в Рим. А потом отдал визит, так сказать. В смысле наследства, Родион Петрович, он вам не соперник, не волнуйтесь.
— Аркадий Васильевич, в Италии можно достать яд на основе болиголова?
— Как причудливо работает ваше подсознание. Я думаю, там все можно. Классическая в смысле отравления страна. С другой стороны — какая ему выгода?
— Когда он приезжал, не помните?
— В самом начале сентября, кажется.
— Он католик или православный?
— Господи, какая разница! По-моему, ни то и ни другое.
— Он ходил в местный храм.
— Как просвещенный путешественник. Экзотика… и в то же время родина. Прародина. Фреску Марьюшкину сфотографировал (мне карточку подарил). «В этой аллегории скрыт глубочайший смысл» — его слова. Знаете, что такое «Тринити триумф»?
— «Троица торжествующая»?
— Совершенно верно. С латыни.
— В чем же смысл? — Великое волнение охватило меня. — Торжество смерти?
— Никакого смысла не вижу, но красиво.
— И вы не поинтересовались?
— Видите ли, я случайно услышал его восклицание, по лестнице в спальню поднимался, чтоб его позвать.
— Это иностранец Марье Павловне говорил?
— Нет, он в одиночестве наслаждался фреской и «родословным древом». Я и спустился, не стал его тревожить.
— Почему?
— Ну, как-то торжественно, проникновенно он говорил, будто молился.
— Интересно. Чем же этот латинист занимается?
— Вроде промышленник. Бизнесмен.
Стремительно темнело, дымки от наших сигарет, извиваясь, вползали в черный узорчатый ельник, подступающий к решетке.
— Я был сегодня у мастера, ремонтировавшего склеп.
— Правда? И что он сказал?
— Марья Павловна отравила мужа и его любовницу.
— Сплетни! Его предсмертную записку тщательно проверяли органы.
— Ее написал Митенька, да. «Он является почти каждый вечер и требует от меня окончательного ответа». Петрович являлся, они торговались насчет ремонта.
— Не может быть! — вскричал доктор. — «Перед ликом смерти», «до встречи в родовом склепе»…
— Обычное интеллигентское ерничанье. Она задумала убийство…
— Да откуда вы…
— Фреска. Замысел реализовался в творчестве. И вдруг восемнадцатого мая Марья Павловна получает шутливую записку (написана шестнадцатого, а почта тогда работала получше, вы должны помнить).
Старик опустил голову, подтверждая.
— Яд украден. Она воспользовалась письмом…
— Но ведь алиби!
— В этом предстоит разобраться.
— Но мать Лары умерла, отец неизвестно где.
— Да, трудно, но… В этой пародии есть что-то… колдовская прелесть соблазна, она слишком живая… Сама расскажет.
— Записка?
— Фреска.
— Ну, это мистицизм, — проворчал старик.
— А вот вам реализм: Марья Павловна написала убийство, а потом совершила его как по писаному.
Мы распрощались, я углубился в чащобу, суровую, нестеровскую, кажется, вот-вот возникнет древний скит и выйдет согбенный старик… и я, «к милосердным коленям припав», облегчу душу свою. Убийство, по христианским первозаконам, грозило двадцатилетним отлучением от церкви. Ну, мне столько не протянуть. Я захохотал, громко и принужденно, чтобы развеять гнетущую тишь. Смех, как живое существо, просквознул в елки-палки и вернулся ко мне слабым эхом — хихиканьем. Тут тебе и леший бродит, и русалка… а старца нет!
Проселок протянулся меж кустами и ракитами под низеньким, мутненьким небом — ни одной звезды, никакой грозы… лишь мои шаги. Господский парк приближался, странно, слабо озаренный, словно там в глубине разыгрывался старинный праздник. Вступил в аллейку, подумав мельком: а вдруг пожар?.. — и побежал. Она разожгла костер — высокий, до неба, — тонкий черный силуэт на золоте геенны огненной. «Мы оба, оба догорим дотла — зачем мне вечность без тебя нужна?..» — продолжали наплывать ненужные строчки… Громко треснул сучок, прошуршала листва, будто кто-то крадется в чащобе… Ну конечно, привидение из склепа, усмехнулся я и приблизился к подвижному пламени.