— Как съездили?.. А мне понравилось разводить костер по вечерам, так мы весь парк очистим от валежника.
— Тебе не страшно тут одной?
— Нисколечко. Я вам мешаю?
— Что ты! Но я за тебя боюсь.
— Да ну. Я-то кому нужна?
— Если б знать, что нужно убийце.
— Деньги?
— Тогда он должен был убрать меня, а не Евгения.
— Но ведь секретарь что-то знал.
— Знал, что Степа присвоил хозяйский миллион долларов.
— Не слабо! — Лара присвистнула. — Откуда вам известно? Он признался?
— Да, сегодня.
— Потрясающе! Вот вам и мотив.
— Все не так просто. Я знаю Степу с пятнадцати лет — это такой осторожный, расчетливый эгоист… Да он бы стоял насмерть, кабы речь шла о его шкуре.
— И как же сдался?
— Во-первых, признался я.
— Вы рассказали… — Она вдруг схватила меня за руку рукой своей в перчатке. — Зачем?
Я сжал ее пальцы, запачкавшись в пепле.
— Может быть, я тебе не так безразличен, как ты говорила позавчера?
— Ненавижу глупость! — Она вырвала руку и тут же спросила с любопытством: — А во-вторых?
— Степа раскололся только после того, как я сообщил ему, что Евгений, возможно, отравлен.
— И на таком ерундовом основании вы делаете вывод, что не он его отравил?
— Нет, категорически я бы этого утверждать не стал.
— Вот и успокойтесь на этом, пусть убийство останется на его совести.
— Так ведь я убийца! Я убил своего брата.
— А друзья ваши ни при чем?
— Сегодня я разговаривал с горничной Всеволода: она убрала из прихожей пустой бокал хозяина. Понимаешь? Он выпил мой болиголов.
— А французский флакон? А записка?
— В том-то и дело! — Я принялся яростно швырять приготовленный ею хворост в затухающий костер — и он яростно вспыхнул в ответ. — Ну невозможно, чтоб мы с кем-то действовали просто параллельно, ну не бывает таких совпадений!
— Вы же сами говорили: кто-то подсмотрел из внутренней двери, как вы подлили яд…
— Этот «кто-то» меня либо разоблачил бы, либо, желая смерти патрону, удовлетворился бы увиденным. «Кто-то» не стал бы спасать меня, подбрасывая улики!
— Вы уверены? — Лара долго молчала, а я глядел на игру огня на смуглом лице. — Спасти вас могла ваша жена.
— Не впутывай…
— Почему? Как я понимаю, она могла добиться от вашего кузена чего угодно.
Я прохрипел шепотом (вдруг голос пропал):
— Откуда у нее взялся болиголов?
— Ну, не знаю…
— Лара, ты недоговариваешь!
— Она приезжала сюда в августе и виделась с Марьей Павловной.
— Боже мой! И старуха изменила завещание… Почему ты молчала?
— Не люблю вмешиваться в чужие дела. Но нельзя же вам брать на себя все — это несправедливо.
— Значит, у старухи был еще яд?
— Понятия не имею, ни о чем таком я даже не подозревала.
— Рассказывай все.
— Да я почти ничего не знаю. Как-то в конце августа я пришла из лесу и кормила Марью Павловну наверху. Ну, она и говорит: «Приезжала жена Родиона, он совсем убит моей «последней волей». Так, с усмешкой сказала.
— Ты Наташу не видела?
— Нет.
— Что еще?
— Да ничего вроде.
— Ну, Лара, ленива ты и нелюбопытна.
Она рассмеялась беспечно.
— Нелюбопытна — правда, но не ленива. Все это «кружение страстей» — ничто перед искусством.
— Искусство наше светское, греховное, страсти питают его…
— Уж прям!
— Заметь, они имеют один корень со словом «страдание».
— Ну хорошо, постараюсь вспомнить все. После ее визита сюда подвалил еще один персонаж — граф Калиостро.
— Ну-ну?
— Да я с ними пробыла минут десять и уехала, у меня дела были в Москве.
18 сентября, четверг
— Шестого сентября ты уехал от Всеволода сразу после десяти?
Петр молчал.
— А домой вернулся в первом часу?
Наш красавец негромко рассмеялся и сказал, понизив голос:
— Родя, спасибо, что ты меня Алинке не заложил. — И отвел глаза, почти отвернулся — благородный профиль на фоне заоконной помещичьей липы.
Мы сидели в «трапезной»; Петр намекнул с паскудной улыбочкой, что он-де человек нервный, страстный (словом, творческая личность), а девочка соблазнительна как грех. Довез до Цветного бульвара и поднялся к ней. А ее родители? На дачке. «Все банально, Родя». Я не был в этом уверен: если парочка действовала сообща, то многое объясняется, многое… Но пугать приятеля пока не стал.
— Нина была любовницей Всеволода?
— Клялась, что нет. В принципе она в его вкусе, ты помнишь, он любил невысоких изящных блондинок. К Наталье твоей всегда вожделел…
— Да помню.
— Но при ней спать с горничной… Впрочем, черт их знает. А в чем, собственно, соль? К чему ворошить…
Я перебил с усмешкой:
— Кто ворошит пепел, рискует вызвать пламя, не так, Петр?
— Так, — ответил он серьезно и просто.
— Ты же сам предложил расследование.
— Да, но при чем здесь любовницы Всеволода?
— По утверждению твоей горничной, Наташа не была его любовницей. До последней ночи, конечно.
— Вот женщины! — восхитился Петр. — Самое интимное выследят.
— Ты ей веришь?
— Вполне. Я же тебе говорил: ты потерял единственную в своем роде любовь.
— Ею двигала не любовь, а месть.
— Месть? Кому?
Я промолчал. Она не отомстила, а спасла меня, но исповедоваться Петру я не собирался.
— Кому — Всеволоду? — продолжал он. — Ты намекаешь, будто Наташа затеяла все это… Но ведь она сама погибла!
— А кто, по-твоему, затеял?
— Разберемся! — прозвучало решительно и резко. — Поставим все точечки над i.
— Хорошо. Я тебе рассказывал как-то, что встретил брата весной в Риме. Но ты не поделился со мной, что тоже был там.
— Я дал слово Всеволоду.
— Но теперь…
— Теперь расскажу.
Когда капитал Всеволода легально проник на Запад и в прессе замелькала наша фамилия, ему прислал по факсу любезное письмо итальянский Опочини с нижайшей просьбой счесться родней. Посчитали — троюродные дядя и племянник. Последовали взаимные приглашения, племянник откликнулся первым.
— Почему он взял тебя с собой?
— По дружбе, — холодно отчеканил Петр. — Ты, наверное, уже и забыл, что это слово значит.
— Ну не источай из меня слезу, дружок. Кто еще знал про графа Калиостро?
Петр как-то странно рассмеялся, чуть не захрюкал.
— Евгений. Переписка шла через него.
— Но его по дружбе не пригласили, а? А Степа?
— Всеволод не очень-то доверял ему.
— Ты видел этого Паоло?
— Да, на вилле под Римом, современная стилизация под палаццо. На берегу Тирренского моря прекрасный белый дворец, пинии, магнолии. Мы провели там сутки.
— Что делали?
— Разговаривали, пировали, Паоло очень интересовался родословной, но Всеволод не такой уж знаток был… поэтому граф Калиостро, как ты его назвал, приехал сюда покопаться по архивам.
— О чем разговаривали?
— Господи, да обо всем! О России… Его дед сумел пробраться в восемнадцатом через Украину на Запад и жениться на богатой итальянке. Но внук гордится русским родом, свободно владеет языками, как живыми, так и мертвыми… Марья Павловна его чрезвычайно заинтересовала, загорелся познакомиться.
— Разочарован не был?
— Нет, что ты! Он тут сидел «древо» перерисовывал, фотографировал…
— И фреску, доктор говорит.
— А? Ну да. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», Пушкина знает.
— Ишь ты, какой ловкач… На наследство племянника претендует?
— На твое наследство? — уточнил Петр с некоторой долей сарказма, мне показалось. — Ничего не слыхал… да и с какой стати? Нет, Родя, это теперь твоя ноша.
— Он католик?
— Никакой определенной конфессии не придерживается, по-моему.
— Атеист?
— Идеалист. Гуманист. Гражданин мира.
— Это он так себя рекомендует? — удивился я набору интеллигентских штампов. — Масон, что ли?
— Да ну, шучу. А от кого ты про Паоло узнал?
— От Евгения, — соврал я, поостерегшись закладывать своего информатора — Алину.
— Трепло! — вырвалось вдруг у Петра с презрением, он тут же поправился: — Согласись, Родя, неблагородно предавать друга. Всеволод просил — никому.
— Это была такая конфиденциальная информация?
— Такая не такая, но ведь просил!
— Да что тут скрывать? Отвечай.
— Нечего, действительно нечего. Меня возмущает сам факт предательства интересов патрона.
— Ну, не строй из себя раба-клерка, все равно не поверю. Паоло здесь все видели — и доктор, и художница. Чего ты на покойника вскинулся?
— И правда, — согласился Петр охотно. — Сдуру. Нервы, Родя, стали ни к черту.
— После общения с графом Калиостро? — незамысловато пошутил я; Петр отвел взгляд, уставился на липу за окном; что-то тут кроется, за этой космополитической болтовней и родословной трескотней; но пока что поймать его не на чем.
— Тебе тоже фотокарточку фрески подарил?
— Да.
— Значит, вы с ним в России виделись?
— А как же. Принимали на Восстания, русское гостеприимство по высшему разряду. Он и с тобой желал познакомиться.
— Со мной?
— Вы ж родственники. Но тебя в Москве не было.
Я даже удивился: никак граф Калиостро для меня с родственником не ассоциировался.
— Да, я приехал четвертого сентября, в день смерти Марьи Павловны.
— Паоло прислал телеграмму с соболезнованием.
— А после смерти Всеволода не прислал?
— Он в курсе, — сообщил Петр после паузы. — Я лично ему звонил.
— Оживленные отношения вы поддерживаете.
— Ты намекаешь, будто Паоло тут всех поотравил, чтоб тебе наследство досталось? — огрызнулся Петр; его обычная манера — «резать правду-матку», но ускользающий взгляд лукав; вдруг засобирался в Москву.
Я пошел проводить его до проселка, до машины. В редеющей чащобе сквозила тайна. «Видишь куст?» Красноватые, пышные еще заросли. Вдруг в глубине мелькнуло белое пятно… нет, не рука — бледная поганка выросла на могиле… нет, могила его неизвестна. «Видишь кустик?» Петр остановился, содрогнувшись. «Ты здесь нашел?» — «Да». Он обернулся бледным лицом, уточнил недоверчиво: «И побежал в дом за фонариком?» — «Было очень темно, ощущалось чье-то присутствие». — «Мертвого?» — «Живого». — «Ты знаешь кого?» — «Кажется, знаю. Нет, пока не расспрашивай». Мы зашагали быстро, молча. По выходе из аллейки — беспечные голос