асхотелось жить; и не потому, что она ушла — что мне до чужих чувств, коль я разом и полностью утратил собственные. Мир омертвел. И казалось, словно омертвел он еще тогда, после взгляда на «Погребенных». А не причаститься ли зельем из диковинной бутылочки? Нет, не серьезное намерение, а так… усмешка.
Теперь я могу засвидетельствовать компетентно: самоубийца переживает раздвоение личности. В христианской терминологии: ангел умоляет, зверь соблазняет. И чем — небытием. В мгновение стресса (умопомрачения) небытие для человека предпочтительнее. И ведь врет, отец лжи — а вдруг земная мука только слабое отражение той, запредельной? «Попробуй — узнаешь!» — шептал голосок. И тут зазвонил телефон — ангел мой хранитель послал Евгения. «Что происходит, Родя?» В умопомрачении почудилось мне, будто он спрашивает про яд… «Что ж ты молчишь? Она действительно ушла к Всеволоду?» А я сам ушел уже так далеко, что про все забыл, про них забыл… «Да». — «Я уйду от него». — «Зачем?» — «Это подлость — отнять у тебя имение и жену». — «Ох, Жень! — Я засмеялся: реплика из классического романа. — Держись за финансиста — на что ты еще годен, филолог?» — «Пригожусь. Да, Родя, я останусь пока, чтоб вас соединить». — «Зачем?» — «Вы не сможете жить друг без друга».
Все получилось с точностью до наоборот: соединить не удалось, я живой, а они все умерли. Он меня спас тогда, но какой-то предел я успел перейти; и потом, в католической передней Всеволода, не дрогнул, ощущая себя мертвым. Но самое смешное — остался жив. И оправдание наготове: она вошла, когда я капнул яду брату, а себе не успел. И удрал в Опочку довершить деяние. Но почему в такую даль, коль свое жилище в двух шагах от Восстания? Теперь-то понятно: я и про художницу забыл — будто бы! — а на самом деле бросился за спасением к женщине — интуитивно, подсознательно: помню, очень удивился, увидев в окне флигеля свет. Мистический настрой конца (сопровождаемый галлюцинацией: меня преследуют — ни звука, ни тени, — чей-то яростный взгляд, «всевидящее око», сопровождал в пути через луг и поле, через парк; и я останавливался, озирался…), настрой конца сменился жаждой жизни — ненадолго, — когда я увидел свет, взошел на крыльцо, открылась дверь, и я ее обнял. И она не оттолкнула — вот что удивительно! — женщина почувствовала, что человек на последнем пределе, и пожалела его.
Тоже ненадолго. Но тот вечер и ту ночь я никогда не забуду. Мы пили чай на кухне, она смеялась: «Кузен ваш весьма расстроился из-за нового завещания». «Грозил наследства завтра же лишить», — отвечал я в тон; конечно, я все скрыл, скрыл про яд (бутылочка хранилась у сердца, во внутреннем кармане куртки). «Конец» я отложил на потом, меня заворожила энергия жизни — ее энергия, сила и страстность. А когда поднялся в бабкину спальню и включил ночник, то просто рухнул одетый на кровать и провалился в сон. К сожалению, ненадолго. Вдруг очнулся как от толчка (оказалось, так и сплю, прижимая руку к сердцу — к яду в склянке). «Погребенные» отпрянули от чаши и замерли. Все вспомнилось разом, и как будто наступила необходимая решимость. В темноте я прокрался на кухню за водой, нечаянно задел пустое ведро, застыл, пережидая грохот… ведро покатилось по полу, и вспыхнул свет. На пороге Лара в белой пижаме, ноги босые, волосы распущенные, глаза заспанные. «Ой, что случилось?» — «Извините, разбудил, хочется пить… извините!» — «Пустяки. Засну мгновенно, у меня сон как у младенца». — «Завидую». Она прошла мимо меня, нагнулась поднять ведро, я четко отдавал себе отчет в своих желаниях (энергия жизни и смерти — Эрос и Танатос боролись во мне, как два существа), я притянул — грубо рванул — ее к себе, взял на руки, вглядываясь в оживавшее смуглое лицо, вдруг блеснувшее белизной зубов. Она не сопротивлялась, я поднялся наверх с пленительной ношей. Все произошло быстро, как в страстной схватке двух врагов, и молча. Лишь потом она сказала: «Я просто пожалела вас». — «Нет, не обманешь, ты сама этого хотела!» — «Ну и что? — протянула она лениво. — Вам же хорошо?» — «Очень. Лучше не бывает». — «И не будет». Она усмехнулась и ушла. И не было. С той ночи ничего больше не было.
Любопытно, что и в самые острые секунды я не забывал о склянке с ядом (в куртке, брошенной на стул), эта мысль — мерцающая во тьме идея — словно усиливала наслаждение борьбы и смертной истомы. И сразу после ее ухода я перепрятал бутылочку.
— Куда? — спросила Лара.
— Под подушку.
— Так с ней и спали?
— И спал, и днем носил с собой.
— Господи, к чему такие предосторожности?
— Нет, я не боялся, что на болиголов покусится кто-то, а держал при себе, как человек держит необходимое для жизни лекарство.
— Для смерти, — поправила Лара. — Вы боялись ареста?
— Надеялся его опередить.
— И где же бутылка была в субботу, когда мы сидели за столом?
— Там же — во внутреннем кармане куртки.
— Разве вы сидели в куртке?
— О черт! Она висела на вешалке в коридоре… да, я надел, когда вышел за Евгением.
— Вот видите! А потом — не обратили внимания: уровень жидкости в бутылке не понизился?
— Точно не скажу. Да это и не показатель: если яд на время позаимствовали, его могли разбавить водой. Я не акцентировал на этом внимание, я ж тогда не знал, что Евгений отравлен.
«А вдруг нет? — пришла мысль. — И доктор не уверен… Что произошло на самом деле с Женькой?.. Урны сдвинуты…»
Паузу прервала Лара, заявив решительно:
— Нет, Родя! Похитить так, чтоб никто из нас не заметил, и подложить потом… слишком сложно.
— Ты так увлеклась следствием, дорогая, что забыла про мое отчество. Мне приятно.
— Да, увлеклась! Не могу видеть, как человек себя топит ни за что ни про что.
— Я убил брата и жену, черт возьми!..
— И там не все просто! Французский флакон, записка… Вы же не подбрасывали, не заставляли его писать.
— Заставить Всеволода не смог бы никто.
— Вот и успокойтесь на самоубийстве.
— А Евгений?
Она промолчала. Уверен, у нее есть своя версия событий; и врожденная детская непосредственность, прямодушие (прелестное лицо ангела — открытый крутой лоб, пышные волны волос' подобраны, точно крылья, над висками) борются в душе с нажитой взрослой деликатностью.
— Лара, моя жена погибла — это снимает с нее подозрения.
— Она пользовалась французскими духами?
— Ну, я подарил весной на день рождения.
— Фирмы «Коти»?
— Не разбираюсь, просто дал денег.
— Так вот. Наташа вам подыграла, чтобы спасти вас.
— Да Евгения-то кто отравил?
— Не вашим болиголовом.
— Это не доказано.
— Но и не доказано, был ли секретарь отравлен. (Не у одного у меня сомнения!) Этот толстяк ваш мог так его толкнуть, что это вызвало смерть.
Мы помолчали.
— Не вашим болиголовом… — повторил я. — Другой яд? Но если б доктор был замешан, он бы ни за что не упомянул про отравление.
— Неужели вы подозреваете дядю Аркашу? — удивилась, даже возмутилась Лара.
— Нет, с какой стати… И все же какая-то тайна в нем есть.
— Тайна?.. Он такой простец. Что за тайна?
— Может, он продолжает тайком свое зелье варить? — Я рассмеялся натужно. — У него в доме необычно пахнет.
— Болиголовом?
— Нет, нет, как бы аромат роз.
— Правильно, он выращивает розы.
— Я становлюсь неврастеником, — сознался я. — И розы в желтой хижине кажутся мне ядовитыми.
Наш костер догорал, почти догорел, изредка вспыхивая рдяными глазами, как добитое копьем издыхающее чудовище, которое вдруг начал оплакивать реденький, робкий дождик.
Мы вошли в дом, разделись, повесили свои куртки на оленьи рога в коридорчике, возле круглого зеркальца без оправы, в котором я только сейчас разглядел ее глаза — пестрые, с ярко-зелеными искрами.
— Ты смугла, как цыганка, Лара… как Суламифь.
— Приятно слышать от поэта.
— Ты такая хрупкая, гибкая — и так много работаешь.
— Я очень сильная. А вот кстати: на что живут поэты, ездят в Италию, покупают французские духи?..
Я засмеялся.
— Не на помещичью ренту. И съездил-то я всего один раз в жизни, выполнил крупный заказ перед этим — настоящий дворец под восемнадцатый век. Я плотник.
— Нет, серьезно?
— Абсолютно. Этим ремеслом всегда и жил, у нас дружная шайка, высокой квалификации, работаем по нескольку месяцев в году.
— А, вот почему вас не было все лето.
— Да, после заграницы впрягся до сентября. Я тебя разочаровал?
— Нисколько, наоборот — оригинально. Я так и подозревала, что вы настоящий мужчина, а не трепещущий творец.
— Я умираю по тебе, девочка, — знаешь? — хотя и не предлагаю стать моей женой…
— Почему?
— Я человек конченый.
— Ну, пошел трепет. Не разочаровывайте.
— Да ты ж не хочешь.
— Хочу. — Она улыбнулась в зеркале, я вправду затрепетал.
— Неужели ты меня не боишься?
— У вас же нет запасного яда? — Она вдруг устремилась вверх по лестнице; я, понятно, за ней; и там, перед «Погребенными», она сказала серьезно:
— Я вообще не собираюсь замуж, но вы возбуждаете во мне очень сильное любопытство, как никто.
И я ответил холодновато:
— Прости, что воспользовался твоей любознательностью в ту ночь, я не владел собой.
— Оставьте свой сарказм. Я тоже желаю умирать от любви.
Это желание вдруг отозвалось во мне (вспыхнуло римское солнце над Домом Ангела в осенней ночи русского захолустья), отозвалось словами вечными, и сказалось нечаянно:
— «О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…»
Она вздрогнула:
— «Песнь Песней». Вы читали, помните?
— Да, у тебя в мастерской.
— Еще!
— «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, ласки твои лучше вина… лучше всех ароматов… Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник…»
Странно прозвучали эти царские заклинания в бедной комнате перед кощунственной Троицей с золотой чашей, озаренной косым лучом ночника; однако я был словно в горячке исступления (да и сейчас еще не отошел, пишу — и сердце колотится как бешеное, и руки дрожат). Она подарила мне час — подробности опускаю, — и все чудилось чье-то чужое присутствие… этих, конечно, с проклятой фрески. Она ушла, я лежал на кровати и смотрел, внимательно рассматривал каждую деталь — впервые! — пересилив отвращение… к себе: с самого начала этот потаенный пир подсознательно воспринимался как символ собственного преступления. Вневременная аллегория: позы, наклон головы, тусклые темные одеяния и куколи скрывают фигуры и лица, лишь смуглые ступни и кисти рук обнажены, да центральный персонаж, почти отвернувшись, взирает левым ярким зраком на чашу… Низкий стол — не стол, не сундук (как я было предположил), а деталь комода (точно, я сравнил!) — средний продолговатый, похожий на гроб ящик, в котором хранилось письмо Митеньки. Вот первая реальная деталь. «До скорой встречи в родовом склепе». А вот, кажется, и вторая! Не фрагмент дворца в левом углу, а драгоценный мрамор нашего треугольного мавзолея, и вправду едва различимого в дымке времени… Надо проверить. А черное растение на заднем плане прямо над головой средней фигуры? Не яблоня рая и не кипарис смерти… уж не болиголов ли это, произрастающий в поймах «подзе