мных» рек?.. Детальки любопытные, но, скорее, аксессуары для главного действа — «живой жути» мистерии, подспудного огня. Его источник скрыт, вне сюжета, и направлен на золотую чашу с пурпурным зельем, к которому тянутся скрюченные пальцы «погребенных».
И чем дольше смотрел я на этот смертоносный сосуд, тем более странное ощущение проникало в душу, сюрреалистическое (той самой «живой жутью» когда-то обозначил я его). Серый, подернутый пеплом колорит картины усугубляется, по контрасту, пурпуром и золотом этого центрального символа пира. «Что ж, так и было задумано!» — произнес я вслух; и мистическое чувство, словно неуловимое воспоминание, иссякло.
Что-то я хотел… Взгляд переместился в левый угол фрески. «До скорой встречи в родовом склепе». Да, похож, но переть в предрассветных потемках на кладбище не к спеху. Но и лежать тут невмоготу. Встал, оделся, выключил ночник, прижался лбом к холодному оконному стеклу с редкими проблесками капель. «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник». Что мне дает силу жить? — впервые задал я этот вопрос. Что (кто) щадит мою жизнь? Не знаю. «Запертый сад — сестра моя, невеста…» — зачем я сказал? Я так чувствовал. Но это подло, об этом я говорил под римским небом возле Дома Ангела, говорил с отчаянием, стихи не шли, дух творчества иссяк… И вдруг вспомнил сегодня — это любовь? Зачем она мне теперь? «Заключенный колодезь, запечатанный источник»… Не библейским садом — погибающим парком обнажилась на исходе ночь. В этом парке кто-то живет. Ну, не впадай в бред! Как она сказала: «У вас же нет запасного яда». Запасного не было… Но значит ли это, что Евгений жив? Тьфу, бред!
Но меня уже потянуло туда. Я прокрался на цыпочках на кухню, дверца шкафа простонала жалобно. Замер, выждал — ни звука, в коридоре постоял, борясь с желанием войти и забыться… «как любезны ласки твои»… одолел соблазн и выскользнул на волю. Умом понимая, что нервы расходились, покоя не дают… но как бы не своим умом действуя.
Прошелся по опушке парка, выхватывая лучом фонарика пожухлую крапиву, репейник, влажные от недавнего дождя стволы осин и лип… «Шорох крыльев в глубине — кто он? где он? — внятны мне свист подземного бича, блеск небесного луча». Никого. Тишь. И двинулся, огибая парк, на кладбище. А когда, достав ключ, подошел к склепу, услышал натуральный шорох за спиной, обернулся, кусты шевелились на опушке, мелькнуло будто белое пятно, я засек уже на бегу и провалился впотьмах в неглубокую яму — опавшую могилу, — выбрался, вломился в чащу. Никого не видать, не слыхать… Какое-то время я еще метался по парку, окончательно вымок и поплелся в дом.
19 сентября, пятница
Пришлось растопить на кухне печку, одежка высохла к утру, к появлению художницы, выспавшейся, такой молодой и свежей, не замешанной, — что подумалось: плюнуть на все это, вступить в «империю» и отправиться с возлюбленной в кругосветный круиз. Или навсегда. К златознойному солнцу, к белопенному морю, к вечноцветущему саду… к Дому Ангела, где остались наши тени… меня уж нет, а те — неподалеку, в запаянных металлических сосудах.
Оказалось, Ларе тоже надо в Москву в художественный салон (что-то там насчет выставки), и мы действительно отправились в светозарное путешествие под пасмурным низким небом. «У нас в поместье живет леший». Говорил я небрежно, не хотелось ее пугать. «Что за фантазии?» Кратко пересказал свое ночное путешествие. «Такое впечатление, будто Евгений приходит по ночам навестить погребенных». — «А вы клялись, что в склеп ни ногой!» — «Хотел сравнить изображение на фреске, ключ прихватил на всякий случай». — «Дня не могли дождаться?» — «Не мог. Или я болен, Лара, или кто-то жаждет свести меня с ума. Не убить — возможностей было сколько угодно, — а именно довести до психушки, — я усмехнулся, — к Аркадию Васильевичу травку кушать». — «Пусть попробует! Я с тобой». — «Поезжай на Волгу, прошу». — «Ни за что. Здесь интересней». Мы сидели друг против друга на лавках (в электричке), и она рассматривала меня с отстраненным каким-то интересом. «Что ты так смотришь?» — «Хочу написать тебя». — «И не думай. И не хочу, и некогда позировать». — «У тебя твои фотокарточки есть?» — «Лара!..» — «Пожалуйста!» Я злился — ничего не хочу! — но не смог отказать. «Ладно, я как раз домой собрался заехать за чистой одеждой…» — «Я с тобой, сама выберу».
Так мы очутились у меня на Патриарших, откуда ушел я тринадцатого сентября на встречу с братом. А если б вернуться в тот день?.. Не знаю, уже давно, с весны, неизъяснимая холодная злоба — на все, и на себя! — овладела мною; и лишь изредка — вот как сейчас — я отдавал себе в этом отчет… словно другой, со стороны.
Я переоделся, собрал кое-что из вещей в сумку, вошел в кабинет — она листала семейный альбом, — заглянул через плечо. Нет, тошно, не все пока чувства атрофировались. «Я взяла вот эти пять. Можно?» — «Хоть все!»
И мы расстались.
Горничная узнала меня по голосу и открыла дверь. Лицо испуганное. Я, не дав опомниться, гаркнул еще с порога:
— Что это вы в прошлый раз так стремительно меня покинули?
— Я… не знаю, — пролепетала Нина, пятясь в глубь прихожей. — Как-то вдруг испугалась…
Я смягчился:
— Не бойся, девочка, я не сумасшедший.
И подумалось с сомнением: «А так ли это? Мир вокруг искаженный, другой в моем восприятии…»
В дверь позвонили; мы переглянулись, словно застигнутые врасплох. Я отворил: незнакомая девушка, очень молоденькая, черноволосая, личико простенькое, некрасивое.
— Твоя подружка, что ли?
— В первый раз вижу, — отозвалась Нина высокомерно, явно успокаиваясь.
— Кто вам нужен? — обратился я к незнакомке; она произнесла неуверенно:
— Всеволод.
— Он умер, — ляпнула горничная, прежде чем я успел метнуть на нее яростный взгляд; она съежилась, но докончила, мерзавка: Говорят, его убили.
— Марш на кухню! — вмешался я. — А вы проходите!
— Нет-нет…
Но я схватил ее за руку и втащил в прихожую. Мы остановились у той же роковой статуи святого Петра.
— Отпустите меня! — прошептала она умоляюще. — Я ничего не знаю.
— Но Всеволода знаешь.
— Почти нет! Честное слово. — Теперь она говорила очень быстро, по-детски простодушно. — Мы познакомились на улице, ну, я ему понравилась, понимаете?
— Вы встречались?
— Ни разу, честное слово!
— Он дал вам свой телефон?
— Нет-нет.
— Адрес?
Она помолчала, с каким-то ужасом глядя на раскрашенную статую.
— Дело было так. Мы познакомились вот тут, на Садовом кольце.
— Когда?
— Не помню… давно. Он просто указал на высотку: я здесь живу, заходите, мол, в гости. Вот я и зашла — в первый раз, честное слово!
Чего она так боится?
— Как вас зовут?
— Галя.
— Вот что, Галя. Дайте мне свои координаты, на всякий случай.
— Я в Москве проездом, сегодня вечером уезжаю домой.
— Куда?
— В Миргород.
— Так зачем вы сюда пришли?
— Просто так… то есть я опять в Москву собираюсь через месяц… и подумала: может, у Всеволода можно будет остановиться.
— А сейчас где живете?
— У подружки, но сегодня вечером…
— Можете дать ее телефон?
— А я не помню… не помню наизусть, записная книжка в чемодане, а чемодан уже на вокзале.
Идиотский этот разговор скрывал в себе непонятный подтекст — откуда этот страх, желание оправдаться (в чем?), ускользнуть?..
— Понимаете, Галя, я брат покойного.
— Брат? — перебила она с живостью.
— Двоюродный. Он скончался при странных обстоятельствах, и не один, а с женщиной.
— Когда?
— Вечером шестого сентября. Это убийство. Я расследую…
— Так ты мент или не мент?
— Нет, я…
— Ладно, пока, братик!
Я и опомниться не успел, как она скрылась за дверью, догнал уже на площадке. Удивительная метаморфоза: лицо отнюдь не детское, нагловатая улыбочка, а в глазах слезы.
— Галя!
— Лучше тебе за мной не ходить, парень! — Серьезное предупреждение, многозначительное.
В прихожей на меня набросилась другая «прекрасная дама», в истерике и не стараясь скрыть, что подслушивала.
— Больше я тут ни на минуту не останусь, так и передайте своим друзьям!
— Сама своему любовнику позвонишь.
Она не слушала.
— И так ваша компания — убийцы какие-то сумасшедшие! А тут еще воровка-наводчица!
— Да о чем ты?
— А то вы не поняли! Они хотят квартиру обчистить, запустили сюда эту шлюху, а она вас за мента приняла, а вы ляпнули: брат…
— Ты б не ляпнула про убийство!..
— В общем, я ухожу!
— Уйдешь, но сначала поговорим.
— Нет уж!..
— По-го-во-рим, — раздельно повторил я; она, вздрогнув, покорилась. — Пойдем присядем…
— Нет! Спрашивайте — и я уйду.
— Когда ты стала любовницей Петра?.. Только не вздумай врать, я все знаю, — соврал я. — Просто нужно кое-что уточнить.
— Зимой, в феврале.
— А в мае, после поездки в Италию, он тебя устроил сюда, так?
— Так.
— То есть продал патрону?
— Я не проститутка.
— Разве я обозвал тебя? Ты соблазнительна, прелестна, ну прямо идеал моего кузена — и Петр это прекрасно знал.
Она проговорила уже менее враждебно:
— У нас ничего не было со Всеволодом Юрьевичем, ничего.
— Верю, детка. А почему? Ты знаешь.
— Да, из-за нее, наверно. Вообще-то я ему нравилась.
— Не сомневаюсь. Более того… У моего кузена был своеобразный комплекс… только не обижайся, ладно?
— Ну?
— При своей колоссальной энергии он терялся перед дамами.
— Не понимаю.
— Только с простыми женщинами, без претензий (не своего круга), он ощущал себя настоящим мужчиной. Потому и не женился, а крутился с обслугой, так сказать. Наталья Николаевна была ему не по зубам, он и увел ее назло мне.
Гордость горничной была задета, но слушала она с жадностью, с запоздалой горечью от потерянных возможностей.
— Забавно! — наконец сказала мрачно. — У бабы с дипломом, значит, шансов не было.