— Поэму? — переспросил я.
— «Погребенные»! — вдруг прогремел Евгений.
Я похолодел.
— Так называется фреска Марии Павловны! Ведь так, Лара?
Художница кивнула, тоже вроде пораженная. Я пробормотал:
— Три фигуры — три фурии, сидящие за трапезой, лиц не видать, перед ними чаша с вином…
Петр вставил:
— Об этом в поэме ни слова.
А Степа возразил:
— Но он же не дочитал до конца… Что-то уж больно знакомое, Родь, уж не композиция ли рублевской «Троицы»?
— Это пародия: демоны вместо ангелов. Фреска написана нашей двоюродной бабкой тридцать лет назад на стене в спальне. Действует угнетающе.
Доктор как будто обиделся:
— Марьюшка была очень талантлива, очень.
— Откуда вы знаете?
— Как откуда?
— «Погребенные» — ее последняя вещь.
— А вот и нет! Она еще рисовала дворянский пруд, тут, в окрестностях, но уничтожила.
В наступившем молчании художница сказала тихонько:
— Надо же, я сейчас над этим пейзажем работаю.
Я спросил:
— Почему он не дочитал этих самых «Погребенных»?
Ответил Петр:
— Он вдруг сказал: «Возникло срочное дело, надо позвонить. Ждите». И ушел почти на час.
— Он звонил мне, — пояснил я; друзья так и впились в меня взглядами. — Мы с ним виделись.
— Виделись? — цепко уточнил Петр.
— По его настойчивому приглашению. Торговались насчет семейного склепа, я не уступил.
— Почему к нам не зашел? Мы в гостиной сидели.
— Не хотел.
Степа нахмурился:
— Петь, не лезь в семейные дела. Самоубийство установлено, дело не заведено.
Петр тяпнул водочки.
— Мой друг погиб! — Сейчас рванет рубаху на груди («Мой друг бесценный…»). Сдержался.
Я кивнул Евгению:
— Рассказывай.
— Я нашел трупы в постели. Они погибли одновременно, занимаясь любовью.
Даже эта безобразная картинка не смогла вывести меня из блаженного бесчувствия, почти равнодушно слушал я рассказ Евгения, скупой и монотонный. В ту субботу он остался ночевать у патрона по его просьбе (так случалось иногда). Воскресенье, у горничной и у охранников выходной. Он ждал до полудня.
— А зачем ты ждал? — уточнил Петр.
— Сева приказал: «Меня не беспокоить ни под каким видом. Завтра опознаешь наши трупы».
— У вас такие шуточки в ходу? — изумился доктор.
— У Севы. Надо знать его юмор… макабрический, так сказать. Он много пил в тот вечер, имелось в виду… то есть я имел в виду: буду возиться с его похмельем.
— Он был алкоголик?
— Алкоголики не сколачивают миллиардные состояния. Но иногда, изредка, ему нужна была разрядка.
«Однако! — Я усмехнулся про себя. — Однако как везет убийце! Нет, просто все одно к одному…» Я спросил:
— Во сколько вечером вы расстались с Севой?
— Где-то в одиннадцатом я спать лег, а он удалился в спальню.
— Вы вместе пили?
— Нет. Он был с Натальей Николаевной.
Евгений постучался, вошел — любовники, голые, лежали на огромном белом ложе-жертвеннике, — попятился было, но что-то поразило его, заставило приблизиться… Мертвые тела. На полу записка: Я, Всеволод Юрьевич Опочинин, выражаю свою волю: захоронить в моем родовом склепе подателей сего документа.
— Что за черт! — закричал я. — Кто такие «податели»?
— Он сам и Наташа — так я объяснил следователю.
— И тот поверил?
— Рядом на тумбочке стояли два пустых бокала и бутылка с шампанским, половина примерно… везде отпечатки пальцев самоубийц. На полу — пузырек, пустой, но анализ показал…
— Пузырек? — перебил я. — Что за пузырек?
— Из-под французских духов Наташи, на нем обнаружились отпечатки пальцев Всеволода.
— В нем был яд? — уточнил доктор.
— Следы яда. Очень слабые — в бокалах. Ну и в трупах при вскрытии. Я объяснил, что покойник, — бубнил Евгений монотонно, — в силу своего саркастического характера мог оставить именно такую предсмертную записку. Дата — шестое сентября, почерк его.
— Ну а мотив?
— Горничная подсказала: сложные взаимоотношения между любовниками.
— Как же меня не вызвали?
— А кто знал, что ты в Москве? — Евгений на секунду поднял голову, взглянул — какая мука в глазах! — Я сказал, что муж с мая отсутствует, уехал на заработки.
— Я вернулся в тот день, шестого сентября.
— Кто ж знал…
Наступившую паузу нарушил доктор:
— Каков состав яда?
— Какой-то сложный, в основе — болиголов.
— Ага! Болиголов пятнистый, произрастает в поймах рек. Весьма ядовит. Откуда у Всеволода Юрьевича взялся такой редкий яд?
Евгений пожал плечами:
— Он же химик по образованию, когда-то в НИИ работал. В общем, дело закрыли, покойников выдали, сегодня я получил урны из крематория.
Наступила выпивальная пауза, мужчины приняли по полной; художница потягивала из глиняной кружки брусничный морс, курила, глядя в высокое окно с вековой липой, еще пышной. Заговорил управляющий Степа — толстый здоровяк, кровь с молоком — «с коньяком», уточнил бы я, зная его пристрастие (правда, сегодня он пил водку):
— Завещания нет. Вступай, Родя, в дело. Впрочем, дело терпит, можешь отдохнуть пока.
— Отдохнуть?
— Оправиться от удара. Нам всем не помешает… Деньги у тебя есть?
— Одолжить?
— Шутник! У тебя масса возможностей, — заторопился Степа с мелькнувшей улыбкой змия-искусителя. — Поезжай по святым местам… Ты же хотел, помнишь, Родя?
— По святым местам? — Я усмехнулся. — Это было бы славно. В путешествие я, возможно, отправлюсь…
— Давай паспорт. Максимум через неделю…
— Не по святым местам, дальше. А пока здесь посижу. — У меня внезапно вырвалось: — И вообще не уверен, что приму это наследство.
— Вы серьезно? — неожиданно подала голос художница; впервые я вызвал у нее проблеск чувства — любопытство… И вдруг нечаянно поймал тяжелый взгляд Евгения.
— Родька, не пижонь!
— Да так, Жень, тоска.
— Переживешь! — сказал сурово мой робкий и мягкий друг. — Душно. — Расстегнул верхние пуговицы рубашки, блеснул эмалевый крестик на безволосой груди. — В чью пользу ты отказываешься от капитала?
— Ты что, с ума сошел? — даже испугался управляющий. — Он не отказывается, скажи, Родь!
Я поморщился:
— Не будем делить шкуру… — запнулся, а Петр подхватил:
— Убитого медведя.
— Кем убитого, Петя?
— Пардон, неуместная поговорка, — отчеканил рекламщик, кажется, уже пьяненький. — Все-таки интересно, почему в предсмертной записке не указан мотив.
Доктор выпил и предположил:
— Расстроился, что Марьюшка не ему оставила родовое гнездо?
— Он сотню таких гнезд мог заиметь! — отмахнулся Петр.
— Не таких — чужих. Она была одержима своим родословным древом. Может, и он? Оскорбленный в лучших дворянских чувствах…
— И Наташа? Или он ее отравил?
Все поглядели на меня, Евгений вмешался сердобольно:
— Не стоит сейчас затрагивать эту тему, Роде тяжело. — Из задрожавшей руки его выпал со стуком стакан, пролился в пыли плит.
Роде тяжело — это факт; но эти дурачки даже представить себе не могут, как тяжело!
— Кажется, я перебрал, в глазах темнеет, — пробормотал Евгений и удалился. А я все медлил, хотя многозначительная его фраза — «нам надо с тобой поговорить» — застряла занозой и ныла.
Наконец вышел на крыльцо, закурил. Уже совсем стемнело, черные тучи, чреватые дождичком, колобродили в поднебесье. Я позвал:
— Жень!
Дверь протяжно всхлипнула; доктор и художница. Она тоже с сигаретой, вполголоса:
— Ваши друзья останутся ночевать? Тогда надо приготовить постели.
— Нет, я их выпровожу… хотя Евгений, может, заночует.
Старик — проникновенно:
— Родион Петрович, держитесь!.. Болиголов — очень интересно, очень… — И канул в ночь со своим велосипедом.
Мы с ней постояли молча, жадно затягиваясь, я почему-то спросил:
— Где ключ от склепа?
— В шкафчике на кухне. Вы сейчас собираетесь навестить прах?
От этих странных слов меня на миг настигла дрожь… не страха… нечто сильнее страха.
— Думаете, я сумасшедший? — Она молчала. — Вы меня боитесь?
— Да ну! — Она швырнула окурок, схватила меня за руки и резко встряхнула. — Как сказал доктор, держитесь.
Эта девушка смела и бесстрастна и сумела — тоже на миг — меня взволновать.
— Ну что, орлы? — сказал я, входя с ней в «трапезную». — В силах до столицы долететь?
— Родя, не боись. — Степа поднялся, за ним Петр, пошатываясь. — На нервах долетим, не привыкать. Где Женька?
— Где-то прохлаждается. Не ждите, мне с ним поговорить надо.
— Навещать-то тебя можно?
— Навещайте. Но не злоупотребляйте.
— Может, телефон проведем, а, Родь?
— Мне он не нужен.
Она убирала со стола, я как-то задумался. Где, действительно, Евгений? Вышел.
— Жень!
Я пошел по едва угадываемой тропинке через парк, время от времени подавая голос. Споткнулся о еловое корневище, упал на колени возле кустов — из колючек торчит белая рука, дотронулся до пальцев, раздвинул веточки и вытащил на дорожку мертвое тело.
Он был мертв, Евгений, я сразу понял, и волосы зашевелились у меня на макушке. Стрелой промчался к дому. «Электрический фонарик! — крикнул. — Скорее!» Она метнулась к буфету… наконец нашла. «Пойдем со мной, поможешь!»
Расторопная девочка, ни слова не произнесла, устремилась во тьму следом. Заросли, тропинка, место я запомнил точно, но трупа не было. Где-то в отдалении почудилось шуршание автомобильных шин. Так же молча пронеслись мы через парк к проселочной дороге. Нигде ни души. Тишина.
— Что мы ищем?
— Я видел мертвого Евгения.
— Как мертвого? Где?
— Пойдемте назад.
Мы прочесали подлесок вдоль тропинки — тщетно. Однако тот кустик растерзан, ветки поломаны.
— Вот тут он лежал, рука… — Так явственно вспомнились белые, еще теплые пальцы, мягкие; меня передернуло от внутреннего отвращения. — Я увидел руку, вытащил его на тропинку…