Петр поморщился, заговорил осторожно, подбирая слова:
— Меня потрясло самоубийство друга… и именно после чтения поэмы. Захотелось вникнуть в его переживания, тем более что мы не слышали концовку.
— А зачем ты уничтожил итальянскую переписку?
— По просьбе Паоло. Естественно, он не хотел быть замешанным в громкий скандал.
— Хорошо. Мне нужен окончательный вариант. Где он?
— А по какому, собственно, праву…
— По праву наследника. Или и его Паоло потребовал уничтожить?
— Да, он попросил.
— Вот, значит, как тебя смерть друга потрясла… И к чему такие предосторожности? О мультимиллионерах и капиталах в поэме нет ни слова. Нет никаких имен. Про место действия я догадался по косвенным намекам — и только потому, что сам был в то время в Италии.
— Родя, я всего лишь исполнил просьбу человека влиятельного, который нас великолепно принимал.
— Ага, ты надеешься еще не раз…
Он перебил с твердостью:
— Этим знакомством я дорожу, правда. А насчет римского телефона… я с ним свяжусь и узнаю, не против ли он.
— А тебе самому не приходило в голову, что просьба иностранца очень необычна?
— Приходила. Но я, повторяю, не посвящен в тайну их отношений со Всеволодом… если там вообще были какие-то тайны.
— А иначе зачем заметать следы?
— Не знаю, Родя. Я человек маленький.
Последняя ложно-смиренная фраза убедила меня окончательно: врет. Врет от начала до конца. Петр — человек крайне самолюбивый и независимый, и на службе у Всеволода не сломался, и на побегушках у синьора промышлять не будет. В этой тайне он играет вполне самостоятельную роль.
— Значит, концовку поэмы вы не слышали?
— Две последние страницы. Севка позже начал, все пыхтел по поводу ускользнувшего поместья. В семь Наташа принесла кофе и подогрела страсти: «Теперь ты настоящий помещик?» — говорит. Ну, он сорвался тебе звонить. Она тоже ушла, мы остались втроем.
— О чем говорили? Учти, я сравню твои и Степины показания.
— Я вообще молчал. Эти двое, — Петр улыбнулся презрительно, — как лакеи, обсуждали хозяина.
— А именно?
— Женька завелся. Как русские самоистребительно отдаются Западу… обычная болтовня.
— Это поэма навела его на обобщения?
— Он и раньше не одобрял антирусскую, по его мнению, политику Всеволода и хотел от него уйти.
— Что ж удерживало?
— Возможно, твоя жена. А что? Он каждый день имел счастье ее лицезреть.
— Возможно. — Я размышлял. — Жаль, что Евгений не дослушал поэму до конца.
— Не понимаю! (Но мне показалось, он напрягся.) Эти байронические излияния… какое они имеют отношение к действительности?
— Такое, что твой Паоло приказал их уничтожить.
— Это простая любезность…
— Такой «любезностью» ты отплатил покойному, слуга двух господ.
— Не тебе бы обвинять!.. Никому слугой не был.
— Верно. Ты впервые попал в столь властные и энергичные лапы. Вы оба попали, но Всеволод отказался.
— От членства в международном клубе? — уточнил Петр с усмешкой.
— «Тринити триумф», — в непонятной связи вдруг вспомнилось вслух; латинские слова, словно стихи; после паузы Петр откликнулся запоздало:
— Что это значит?
— «Троица торжествующая».
— Откуда тебе известно это выражение? — Голос его звучал бесстрастно.
— От Паоло Опочини.
— Не может быть!
— Почему «не может быть»? Чего ты испугался?
— Я не… Разве ты виделся с Паоло?
Я полез в карман за сигаретами, стараясь выиграть время для верных ходов, догадываясь, что затронул некий нерв в подтексте нашего диалога.
— Нет. Но не прочь бы повидаться.
— Наверное, это можно устроить, вы же родственники, — подхватил Петр небрежно. — Но сначала объяснись. Откуда тебе известно про латинскую Троицу?
— Итальянец сфотографировал «Погребенных».
— Знаю, у меня есть фотография.
— И назвал фреску «Тринити триумф». Наш местный доктор знает латынь.
— И это все?
— Кое-что есть и в бумагах Всеволода, — произнес я многозначительно.
— Что?
— Пока не скажу. Поэма называется «Погребенные»?
— Да.
— Как же ты не догадался поискать черновик?
— Я думал, это и есть черновая рукопись — от руки, по марки, исправления… Автор сам сказал: вещь сырая.
Я произнес вполголоса, глядя в темные глаза напротив:
— «Где ты ее прячешь?»
— Кого?
— Рукопись.
— Я не прячу!
— Евгений сказал перед смертью: «Где ты ее прячешь? Погребенные уже не скажут. Ты — убийца!»
Петр словно онемел от ужаса — какое-то время мы молчали, — наконец прошептал:
— Кому сказал?
— Разве ты не слышал? Тогда ночью, в парке, Степану…
— Вот пусть Степан и отвечает.
— Ответит — за свое. А ты — за свое.
— А ты, наследник? — вырвалось у него злобно.
— Каждый ответит. Итак, получишь инструкции от своего иностранного босса — приезжай в Опочку.
— Ничего заранее обещать не могу, но…
— Меня очень интересует «Троица торжествующая».
По дороге домой я заглянул к доктору в желтую хижину: они с Ларой распивали чай и меня угостили. Скудное солнце светило сквозь кисейное кружево, зажигая нежным пламенем алые розы в стеклянном кувшине на подоконнике, отражаясь в зеркале самовара на столе. От этой старинной пасторали у меня заныло сердце.
Художница уговаривала старика разрешить ей сделать несколько зарисовок больных.
— Ты можешь напугать, Ларочка…
— Я незаметно, из кустов, ну пожалуйста!
— Ты ж вроде меня собиралась увековечить.
— Само собой! Но ваш портрет требует времени и полной отдачи. А это просто несколько набросков. Меня ужасно заинтересовало, дядя Аркаша, ваше наблюдение о мистиках в сумасшедшем доме. Босх в гробу перевернется.
— Ну, если очень осторожно…
— Клянусь!
— Аркадий Васильевич, и давно вы в Опочке процветаете?
— С пятьдесят первого. Как назначение после института получил, так вот на всю жизнь и застрял. И лежать, конечно, в этой земле.
— В дворянском склепе не хотите?
— Нет, увольте! — Доктор засмеялся. — Я уж на кладбище, рядышком с женой. Она тоже медичка была, вместе учились. Из-за жены и остался в Опочке навсегда, на повышение не шел — у нее легкие слабые, а у нас тут сосны, ели, воздух! Ну а потом уж к могиле привязался, — как-то странно добавил он.
— От туберкулеза умерла?
— От пневмонии. — Старик закурил папироску. — В сорок лет.
— С Марьей Павловной была знакома?
— Ну да. Борьба за помещичий флигель началась в шестьдесят шестом. Марьюшка часто приезжала, заработала нарыв на левой ноге. Вот мы и познакомились.
— А вы вроде говорили, в шестьдесят седьмом.
— То с Лариными родителями. И с Митенькой. Да, год спустя.
— Как его отчество?
— А Бог его знает. Не помню. Митенька да Митенька, он все молодился, и девушка, что с ним отравилась, молоденькая была. Я и фамилии его не знаю, на конвертах подпись неразборчива. Марья себе, понятно, девичью оставила, дворянскую.
— На каких конвертах?
— Почта во флигель (ведь на отшибе, три километра) через меня шла. Она попросила, я передавал.
— Аркадий Васильевич, вы говорили, что отлично помните тот день, когда Лара родилась.
— Вовек не забуду!
Художница улыбнулась.
— Днем вы ездили к больной…
— Вот к ее матери. Меня тревожило состояние беременной. И пожалуйста — к ночи преждевременные роды!
— Так. По дороге вы встретили Марью Павловну. Она писала пейзаж с прудом.
— Да. И его уничтожила. Позже я просил на память — увы.
— Но пруд расположен довольно далеко и с дороги не виден.
— Так она уже несколько дней там работала, я знал.
— И, тревожась за роженицу, сделали такой крюк, чтоб перекинуться двумя словами с художницей?
Лицо доктора напряглось, сморщилось — старик Хоттабыч отразился в зеркальном самоваре.
— Родион Петрович, вы натуральный сыщик! Так тонко подвести прямо к сути. Конечно, я передал ей письмо.
— От Митеньки?
— Наверняка. Ради казенного (к ней иногда приходили из Союза художников) я б так не торопился. — Я глядел выжидательно, и доктор добавил: — Она сильно тревожилась за мужа.
— Вы рассказали про эти подробности следователю?
— Нет. Зачем?
— Затем, что он потребовал бы от вдовы письмо, судя по всему, написанное одновременно с предсмертной, так сказать, запиской.
— Вы намекаете, — он вздохнул, — что эту записку я в конверте Марьюшке и передал?
— Аркадий Васильевич, откуда, по-вашему, взялся у моей бабки спустя тридцать лет болиголов?
— Я думал над этим! При виде мертвых ей стало плохо, я бросился на кухню за водой. Что, если она успела перелить оставшийся после самоубийц яд, чтобы покончить с собой?
— В принципе это реально. Вы в незнакомой обстановке, замешкались… Но вторая бутылка из вашей лаборатории как там оказалась? Не вы же ее принесли!
— Боже сохрани и помилуй! — изумился материалист и повернулся к Ларе: — Деточка, тебе родители рассказывали что-нибудь об обстоятельствах твоего рождения?
— Что я родилась в барской усадьбе, — она улыбнулась лукаво, — что нас с мамой спасли дядя Аркаша и моя крестная.
Я удивился:
— Марья Павловна твоя крестная? В первый раз слышу.
— А вы и вообще обо мне мало слышали. И что тут странного?
— Да все!
— Нет, позвольте! — вмешался старик решительно. — Сам я последовательный материалист, но искренние заблуждения могу уважать. Родион Петрович, вы как поэт и мистик…
— Не преувеличивайте.
— Нет, скажите! Как могли родители — даже не друзья, чужие люди — доверить таинство крещения отравительнице?
— Они могли заблуждаться…
— Исключено! Или они ей устроили фальшивое алиби, или оно было настоящим, стопроцентным! Мы со следователем сверяли их показания с моими. На обратном пути из флигеля я столкнулся с Марьюшкой уже в аллейке, она возвращалась домой. И по моей просьбе почти до двенадцати не разлучалась с беременной, а в полночь примчалась за мной на велосипеде.