— Где был муж?
— Там же, с ними! Все подтвердил.
— А почему не он поехал за вами?
— Естественно, остался с умирающей женой… Она и вправду чуть не умерла. Самоубийство, Родион Петрович, натуральное самоубийство.
Я пребывал в растерянности.
— А письмо? А яд? Фреска, наконец!
— Ну а ваши соображения… Как бы вы реконструировали эту трагедию?
— Когда Марья Павловна написала «Погребенных»?
— Тогда же, в мае. Мы были в восторге. Конечно, я не знаток, но пробирает до костей, правда?
— Да, ощущение «загробья».
— И всего за неделю, она говорила.
— За неделю… — медленно повторил я. — Уже после того, как из лаборатории был похищен яд?
Доктор, казалось, вспоминал.
— Ну… да. Да, она показывала нам фреску накануне родов. Коллеги высоко оценили ее мастерство, особенно Ларина мама.
— Ни вас, ни их не шокировала пародия на икону?
— В искусстве нельзя повторяться, Родион Петрович, вам ли не знать. Надо идти вперед.
— В преисподнюю, — пробормотал я. — Ход моих рассуждений был таков. От кого-то Марья Павловна узнала об измене мужа…
— От кого? — живо перебил доктор. — Кто был в этом заинтересован?
— Ну, мало ли… какие-то сплетни в Союзе художников, например, дошли до нее. Она выслушивает ваш интереснейший рассказ о болиголове…
— Митенька сбегал в лабораторию, где якобы нашел свой мундштук. Она не входила.
— Погодите. Вы начали рассказывать о ядах еще за столом. Допустим, Марья Павловна прихватила мундштук Митеньки и подбросила в лабораторию. Он его вертел в пальцах и мог увериться, что случайно оставил там. И при свидетелях вторично посещает лабораторию. А на самом деле яд похищен позже, ведь она ходила к вам звонить?
— Ходила.
— А вы, как человек деликатный, наверняка оставляли ее вот в этой комнате с телефоном.
— Может быть… — уступил доктор. — То есть я действительно оставлял, но не уверен, что она приходила после того чаепития.
— Наверняка. Ведь она ждала писем, тревожилась за мужа. Кстати, что ее тревожило?
— Она не говорила прямо, но намекала, что за внешней жизнерадостностью Митеньки кроется тяга к суициду.
— И вы, конечно, об этом следователю доложили?
— А как же.
— Видите, почва была подготовлена. Между тем «предсмертная» записка, по свидетельству Петровича, носит совершенно безобидный, шутливый, иронический характер.
— Вы больше доверяете постороннему пьянице, чем друзьям Митеньки?
Я посмотрел на художницу. Она сказала серьезно:
— Я ничего не знаю… но до самой смерти мать относилась к Марье Павловне с уважением, почтением даже. И как бы завещала меня крестной.
— Что ж, моя версия рухнула.
— У вас была версия?
— Я исходил из натуры нашей бабки, затронутой тьмою, — так казалось мне во мраке «Погребенных». Но, разумеется, недостаточно знал ее. — Почему-то меня понесло к окну, к алым розам, я говорил словно себе: — Вот здесь она впервые услышала про яд и украла его, возможно, для себя… Нет, уже разыгран перед свидетелями пассаж с мундштуком, уже возник замысел убийства, который реализуется в пародии на Святую Троицу. Может, этим дело и ограничилось бы, искусство в некоторой степени обладает магической силой: изобразил — как бы убил в воображении, душе (и христианская проповедь подтверждает: не убий даже в мыслях). Как вдруг доктор вручает ей письмо от мужа с ироническим душком: «До встречи в нашем склепе»… Идеальное самоубийство. И брат мой упоминает этот проклятый родословный склеп из фрески!
Я замолчал, майское солнце, темные воды, черные ели, безумные мысли… в полутемной прихожей под раскрашенной статуей… Боже мой, чья злая воля действовала… и продолжает! Я с ума схожу, но будто наяву вижу, как она спешит домой, ухаживает за беременной, вдруг под каким-то предлогом ускользает и в вечерних сумерках мчится на своем велосипеде на станцию. И друзья Митеньки покрывают ее из жалости? Вполне правдоподобный вариант, кабы они не выбрали ее крестной матерью своего единственного ребенка, возлюбленной моей. Тайна глубже, ужаснее, «живая жуть» — не раз уже охватывало меня это «нездешнее» ощущение.
Я созерцал мрачный ельник за ржавой решеткой с колючей проволокой поверху — для здешних безумцев, к которым вот-вот присоединюсь… и вдыхал пленительную горечь роз, вовсе не похожую на тот тревожный аромат моих первых посещений докторского домика.
Вечерний ветерок подгонял в спину, а грязный после ночного дождя проселок замедлял шаги. Мы возвращались домой. Я повествовал о московских впечатлениях.
— «Погребенные», «Тринити триумф», «Троица торжествующая». Символическая перекличка, не правда ли?
— Да, потрясающе! — Я почувствовал, как глубоко загадка захватила ее. — Вы думаете, ваш кузен вступил в какое-то жуткое тайное общество и написал об этом поэму?
— Как будто так.
— Слишком фантастично.
— Вот уж нет. Обществ этих — сект, лож, братств — тьма! Наступила эпоха почти открытой сатанократии, и оттаявшая от атеистического льда Россия бросилась в объятия братьев.
— А ваш Петр говорил о респектабельном клубе.
— Дымовая завеса. Стал бы респектабельный синьор беспокоиться о какой-то романтической поэме.
— Но ведь побеспокоился. Что в ней криминального?
— Ничего. Кроме того, что ее автор отравлен, а рукопись уничтожена.
— Не слабо! — Мы разом остановились, и она зашептала жарко: — Но если поэма сама по себе безобидна, значит, мешал ваш кузен. Они поняли, что доверять ему нельзя, и избавились от него.
— Не забывай, дорогая, о бабушкином болиголове, который я пустил в ход.
— Не забывайте, дорогой, о французском флаконе и о склепе в записке. Нет, тут проглядывает не только ваш импульсивный порыв, а тщательная подготовка к преступлению: горничная внедрена с весны, после Италии, так? И синьор виделся с Марьей Павловной.
— Да что, она всем яд разливала, что ли? Доктор говорил о шести дозах… — Я запнулся. — Итальянец и с ним виделся.
— Ерунда! Дядя Аркаша — человек редкостной доброты и тридцать лет назад закаялся.
Мы взволнованно и бодро зашагали по грязи к чернеющему вдали парку.
— Ты понимаешь, Всеволод переменил название поэмы.
— Это важно?
— Если из эстетических соображений — для нас не важно. Но если из осторожности, из каких-то опасений… «Тринити триумф» — «Троица торжествующая». Петр обомлел, услышав от меня это выражение.
— Но уничтожил он «Погребенных»!
— Видимо, в самом содержании поэмы почуял опасность: некий дух искушает героя в белом дворце — на вилле Паоло в стиле палаццо на берегу Тирренского моря.
— Это так необычно и так далеко от нас, — заметила Лара. — С тайной организацией вам не справиться.
— Я и не претендую. Только б узнать, какой такой «демон» мне покровительствует, искажая мою волю.
— Эти оккультисты, разве не понятно?
— В общем, понятно… Но мне необходим последний штрих, ну хоть намек на их причастность к убийству Евгения. Тогда, может быть, я успокоюсь. — «Упокоюсь», — уточнил я про себя.
— Успокойтесь. Петр мог слышать их разговор со Степой в аллейке, а потом захоронить труп. А план созрел, когда они все слушали поэму.
— Возможно. Чтение прервалось на торжествующей ноте: «В подлунном мире будет мне подвластно все: блеск золота, дрожь страсти, знанья торжество!»
— Биржевик страдал патетикой. — Лара усмехнулась.
— Не суди слишком строго, он был гений в другом.
— И тут вошла ваша жена.
— Да, как назло… как напоминание: не все подвластно. И склеп, оказывается, ускользнул. Трое друзей остались ждать хозяина, никто из них не покидал гостиную.
— А горничная? — воскликнула Лара.
— Молодец, девочка!
Она продолжала в азарте:
— Петр знал от нее — вы подлили что-то в бокал кузена — и подстроился под ваши действия. Понимаете? Если б он знал, что у вас яд, он бы с облегчением умыл руки. Дело и так сделано! Но он мог предположить, например, снотворное. Вы хотите усыпить соперника, чтоб объясниться с женой.
— И отравил ее и Всеволода именно болиголовом? Невероятное совпадение.
— Почему невероятное? Паоло виделся с Марьей Павловной, вы ж сами сделали вывод, что она кому-то…
— Это я так, в горячке следствия. Не кому-то — я вырвал яд у бабули чуть ли не силой. Стала б она ублажать залетного иностранца.
— Ну вот, мы опять вернулись к французскому флакону, — протянула Лара разочарованно. — Где ж разгадка?
— Где-то рядом, я чувствую. Ее знал Евгений.
— Секретарь был раскаявшимся соучастником, несомненно!
— Я был бы готов согласиться с тобой… Он не дослушал поэму до конца, где герой молитвой прогоняет демона, раскаивается и возвращается на «пепелище предков».
— То есть Всеволод отказался от тайного братства?
— В идеале — да.
— Секретарь не знает об этом, — подхватила Лара увлеченно, — не доносит на убийцу, уверенный, что, если капитал перейдет к вам, вы будете проводить национальную политику.
— Все складно, Ларочка, но знаешь, одно дело теории (даже самые неблагородные), а другое — убийство. Как он мог стерпеть смерть Наташи?
— Был поставлен перед фактом: мертвую не вернуть, теория торжествует, надо договориться с вами.
Я задумался. Мы быстро приближались к парку, ночному нашему прибежищу, в котором, может быть, скрыта тайная могила. Остановились. Я закурил.
— Покойник был кабинетный мыслитель, мечтатель… как подросток, не из нашего века, да. И мог бы ради высочайшей цели пожертвовать жизнью. Но — своей, а не чужой. К тому же он был человек верующий.
— А вы?
— В Бога я верую.
— Как же вы живете?
— Плохо. В какой-то момент я разлюбил Его.
Она заметно вздрогнула.
— Мне еще не приходилось слышать таких оригинальных признаний.
— Тебе неприятно это слышать?
— Не скажу. Когда это случилось?
— Что?
— Ваша «нелюбовь».
— Весной. Оставим эту тему.
Лара поднялась на цыпочки и поцеловала меня в губы.