— Оставим. Я опустошен.
— Не сказала бы.
— Да, единственно, кого могу выносить, — это тебя.
Она нырнула в темный прогал, влажный, благоухающий вином осеннего настоя. Я за нею. Тихий голос сказал в темноте:
— Ваша жена вошла в прихожую, когда вы возились с ядом.
— Да.
— Она могла видеть.
— Не хочу думать об этом.
Лара обернулась, схватила меня за руки, яростно встряхнула.
— Она могла видеть?
— Наверное.
— Ради нее секретарь пожертвовал бы чужой жизнью?
— Не знаю. — Я отвечал как деревянный, губы и горло одеревенели.
— Знаете!
— Не ты первая намекаешь мне, что Наташа вовлекла Всеволода в совместное самоубийство. Зачем? Она бы одна выпила тот бокал. Раз! Два: зачем все усложнять французским флаконом?
— Чтоб отвести подозрения от вас. Секретарь, исполняя ее последнюю волю…
— Погоди. Бог троицу любит. — Я засмеялся. — Три: кто отравил Евгения?
Тут с диким ужасом заметил я, как по смуглому ее лицу разливается неземное свечение, ослепшие глаза замерцали золотыми монетами.
— Что это? — закричала Лара и бросилась бежать прочь к проселку. Я догнал, развернул, и рука об руку мы пронеслись к «пепелищу предков»… Нет не пожар. На нашем месте горел ежевечерний костер, озаряя дом, лица, лес, рождая в нем фантастические тени.
— Евгений! — позвал я. — Евгений!
— Он же мертв, — прошептала Лара.
— Ключ от склепа у меня с собой, — почему-то сказал я.
— Родя, не сходи с ума!
— В гробницу кто-то ходит, ты же знаешь!
— Ну и черт с ними со всеми! — крикнула она. — Объявляю всем призракам в лесу, что согласна стать твоей женой! — Прижалась ко мне изо всех сил, поглаживая мое лицо кончиками пальцев. — Только не сходи с ума.
Однако я настоял — и напрасно: мавзолей оказался заперт, урны и гробы не сдвинуты.
20 сентября, суббота
«Ночи безумные, ночи бессонные…» С утра возлюбленная моя отправилась рисовать психов, я — в Москву. Допотопный, бабкин еще, велосипед она вела с собою.
— Когда вас ждать?
— А можно наконец навсегда — «тебя»? — попросил я с улыбкой (дни и ночи разделяла резкая черта), и она мельком улыбнулась в ответ:
— Тебя ждать?
— Наверное, я переночую дома. Понимаешь, заинтересовала меня одна девица, таинственная, так сказать, незнакомка.
— Уже?
Мы разом усмехнулись; так легко и хорошо было шагать в редком ельничке на обочинах, из которого пушистыми пластами надвигался туман.
— Нет, дорогая, не то, совсем не то. Вчера вдруг является на Восстания и спрашивает Всеволода. А горничная эта лукавая брякнула (предупредила, что ли?) о его смерти.
— Ну, у богатого холостяка могли быть самые разнообразные связи.
— Вот я и хочу проверить эту связь. Что-то в ней есть несообразное… Девочка дико испугалась, потом обнаглела, да и обстоятельства знакомства с кузеном вызывают сомнения.
— Она должна туда прийти?
— Нет. Хочу поискать ее на Киевском, попозже, к ночи.
Но, как писали классики, этому не суждено было сбыться: события закружили самым стремительным вихрем, увлекая к развязке поистине потрясающей (о которой пишу я сейчас в бабкиной спальне в свете ночника, ощущая за спиной ровное дыхание моей возлюбленной).
Пока же я проводил Лару в психушку; мы постояли перед ржавой оградой с колючками; она вдруг поцеловала меня, как ночью (поцелуй прожег насквозь), я забыл обо всем, о Москве, но в кисейном окошке промелькнуло бледное лицо доктора. А на остановке из автобуса вывалились Петр с Алиной. «Наша «Волга» совсем раскапризничалась, сцепление не тянет, а Петьке приспичило к тебе… Ну и я от него не отстала: хочу наконец увидеть твое поместье, склеп и фреску». Пришлось вернуться и дать ей ключи от дома. «Сначала схожу на кладбище ощутить атмосферу, поброжу в окрестностях…» — «Не советую. У нас живет призрак». — «Настоящий родовой призрак? Тем интереснее…» Наш любезный лепет прервал мрачный муж: «У нас с Родионом конфиденциальный разговор, я тебя предупреждал», — и увлек меня было в парк… «Что за призрак? Шутка?» — «Шутка — ложь, но в ней намек». — «Тогда пошли отсюда!» В конце концов, проплутав, оказались мы в черном Ларином ельнике, за которым черный пруд — последний пейзаж моей бабули.
— Ну что, синьор дал указания?
— Нет, он в отъезде.
— Где?
— За границей.
— То есть в России?
— Нет! — Что-то сверкнуло — испуг? — в темных выразительных глазах Петра. — Еще в воскресный мой приезд сюда я предложил тебе провести приватное расследование, помнишь?
— Помню. И понимаю, зачем оно тебе понадобилось: ты жаждал вывести меня на чистую воду.
— Сообразительный ты парень, Родя.
— А ты так уверен, что я убийца?
— Ну, во-первых, ты сам продемонстрировал нам бутылочку из-под бабушкиного зелья. Во-вторых, интересовался у Нины, вымыла ли она бокалы — те самые, из прихожей, где вы с братом пили шампанское. К сожалению, она нечаянно уничтожила улики.
— А ведь ты не собираешься давать делу законный ход!
— Ты опять прав!
— Но мечтаешь держать меня на коротком поводке: чуть что…
— Разве это мечта?
Конечно, мечта. Человека, не дорожащего жизнью, никто и ничто удержать не сможет. Однако я согласился (благоразумно, в целях изощренной игры, сдержал неуместную свою гордыню):
— Да, я сделал это. Доволен?
Старинные приятели — Степа и Петр — оба попались на моем признании. Он вдруг рассмеялся.
— Доволен, вижу. Всеволод вам мешал, а теперь можно все свалить на меня. Но почему умерла Наташа? Как свидетельница?
Петр как-то странно, оценивающе присматривался ко мне, я продолжал притворяться:
— Можешь говорить совершенно свободно, поскольку я свободен от всяких чувств к ней.
Да, от любви! Но смерть ее доводила меня до исступления.
Он спросил жадно:
— На художницу променял?.. Ну, не бесись, это абсолютно твое дело. Только не надо притворяться, я тебя слишком хорошо знаю.
— Что ты имеешь в виду?
— Допускаю внезапное убийство: эту вспышку молнии благодетель наш был вполне способен спровоцировать… Ты обезумел, но низким человеком ты не был никогда.
— Что это значит?
— То, что ты и себе подлил в бокал болиголова, а?
— Я не успел.
— Ты не успел выпить, и они допили шампанское вдвоем.
Тыщу раз прокручивал я в воспоминании последний эпизод — неужели то мгновение выпало из памяти, чтоб застрять в подсознании и мстить?.. Тут я опомнился.
— А записка Всеволода — я что, его загипнотизировал в прихожей?
— Вы торговались по поводу поместья, неудавшийся барин взвинчен, подогрет шампанским… ну, выражает надежду, что хотя бы прах его будет покоиться в родовом гнезде. Такие выходки в его духе, обычный сарказм, вроде того приказа секретарю: «Утром опознаешь наши трупы».
— Тебе не откажешь в логике, — уступил я. — Но французский флакон — со следами болиголова! — я в глаза не видел.
— Женька подстроил, тебя спас — об этом и хотел с тобой поговорить.
— И в благодарность я его убрал?
— Так получается.
— Откуда у него взялся болиголов?
— Господи, да он тут не раз бывал. Они с этим сумасшедшим доктором активно общались.
— Да зачем Евгению спасать меня?
— Он преклонялся перед твоим, так сказать, гением, — сухо отчеканил Петр, — и воображал… — Вдруг захихикал (захрюкал — такого смешка я за ним раньше не замечал). — Дурачок воображал, что тем самым спасает Россию.
— Не утрируй, ты не Смердяков, он не дурачок. И не простил бы мне смерть Наташи.
Петр сказал серьезно:
— На свете есть вещи важнее сексуальных драм.
Итак, мы подошли к тому «важному», ради чего уединились почти за километр от дома у гнилого помещичьего пруда.
— «Тринити триумф» ты имеешь в виду, я знаю из бумаг кузена. — Конечно, я брал его на понт, не давая опомниться. — Некая тайная структура, в которую вступили в палаццо Паоло.
— Я просил его: «Не подходи!» — вырвалось у Петра.
— «Не подходи»?
— Вы с Наташей стояли возле статуи на мосту.
— Да, напротив Дома Ангела, — я усмехнулся, — где, между прочим, похоронен граф Калиостро.
Так живо вспомнилось сверкание небес, смятение сердец и бесов суета («О как ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе», — бормотал я — не ей, себе, с горечью, что мой «стих» кончился! Она озиралась жадно, мы были еще живы), так вспомнилось, что чуть не пролилась пресловутая слеза. Я прислушался, Петр вещал:
— Гробница римских императоров и древняя папская резиденция. Символическое сочетание, правда? Где святость, там обязательно бес.
— Там была темница Уста Ада.
— Вот это название, а? Через века звучит! Паоло знаком кое с какими секретными документами из архива инквизиции. Ходят слухи, что их собираются опубликовать — подарочек к двухтысячелетнему Рождеству. Черта с два они все опубликуют!
— Ты испугался, увидев нас на мосту?
— Нет, но… Всеволод сразу нарушил тайну исповеди.
— Исповеди? — Я усмехнулся. — Ничего тайного он не поведал.
— Все равно не должен был… Я понял, как он беспечен и неосторожен.
— И тем самым опасен, правда? Ты подключил свою подругу следить за ним. — Петр молчал, мы глаз друг с друга не сводили. — А послушав поэму, решил избавиться от него.
— Вопрос о том, кто кого избавил, мы, кажется, уже решили. Ты же признаешь себя виновным?
— Признаю, признаю, — поддакнул я нетерпеливо. — Дальше! Ну, что молчишь? Я ж у вас в руках, не выдам… более того, заменю брата!
Петр молчал как камень.
— Это оккультная структура, да?
Он отшатнулся, по-прежнему молча, смуглое красивое лицо на секунду исказилось, словно в молитвенном экстазе. Наконец бросил:
— С чего ты взял?
— Подсказали бабкины «Погребенные» — перевертыши христианской Троицы.
— Сильный символ, Паоло оценил. Я не уполномочен тебе что-нибудь раскрывать. Подожди.
— Не могу ждать.
— Да ведь все улажено, — сказал он спокойно. — Самоубийство. Женьку никто искать не станет.