— Не знаю, что думать. Может, не покойник тут по ночам ворон пугает, а подруга Петра выполняет спецзадание.
— Кто-кто?
— Прелестная горничная, помнишь? Он ее к Всеволоду пристроил следить.
— Слушай! — воскликнул Степа в волнении. — А ведь тут целый международный заговор.
— И как бы ты разработал этот сюжет?
— Ну, в общих чертах… — Степа сосредоточился. — Петр тогда же узнал от Нинки про твои манипуляции с бокалом брата и помог тебе, избавившись чужими руками от непокорного и рассчитывая в дальнейшем на твою покорность. Ну и Евгений, конечно, стоял у них поперек горла. Как тебе моя версия?
— Красива и убедительна.
— Все, Родя, можно закрывать лавочку.
— И уничтожить завещание, да, Степ? И поехать с тобой по святым местам грехи замаливать.
— Не уподобляйся своему братцу с его неуместным сарказмом! — прозвучало как угроза. — Плохо кончишь.
— Плохо, ты прав. У меня не будет ни денег, ни времени для богоугодных паломничеств. Поехали.
Могучую машину швыряло на поворотах в грязных колеях; перед глазами на лобовом стекле мотались черненький божок — амулет — на витой веревочке и цепочка с православным крестиком. Ну, Степа ото всего застраховался — и от высших сил, и от низших. «Крепко и мудро подумай, Родион!» — прозвучал суровый наказ на прощание. А когда автомобиль вихрем унесся по магистральному шоссе и я зашагал к больнице, меня вдруг как огнем прожгло: это ж мой крестик! Перепутать невозможно: индивидуальная работа по эмали, один ювелир (да, ювелир — ярый поклонник поэзии) сам лично сработал мне в подарок. Давно это было, лет пять назад, и однажды — в порыве братской любви, ну и водочка — мы с Женькой обменялись крестами. И он был на нем неделю назад на поминках… «Душно», — произнес бедный брат, уже умирая, и расстегнул верхние пуговицы рубашки: блеснула лазурь эмали и серебро цепочки…
Я стоял на обочине и растерянно смотрел вслед исчезнувшему железному вихрю. Банальный мошенник, верный претендент на место в заведении дяди Аркаши… Что за черт! Загробный такой холодок просквозил по позвоночнику… «Где ты ее прячешь?» Цепочку? Да ну, абсурд! «Где ты ее прячешь?» На самом видном месте, как в знаменитой новелле основателя жанра ужасов Аллана Эдгара По.
Еле слышный звон колокольчика. Пауза. Наверное, на дежурстве. А зачем, собственно, я пришел к доктору?.. Не помню. Эмалевый крестик в переплетении с черным божком помутил рассудок. Я затрезвонил, яростно дергая кончик проволоки… Передо мной за ржавой оградой, как из-под земли, возник мужик с окладистой бородой и в потертой фуфайке, спросил приветливо:
— Вы к доктору?
— Да.
— Он исцелением занимается. — Мужик вдруг презрительно усмехнулся. — Позвать?
— Подожду, пожалуй… — Я сделал над собой усилие — успокоиться! — сел на лавочку у калитки. Мужик не уходил.
— Он скоро, уже кончает.
— Благодарю вас, не беспокойтесь.
— Закурить не дадите?
— Да, да, пожалуйста.
Мы закурили.
— Сразу видно человека мыслящего, интеллигентного.
— А вы здесь работаете?
— Тружусь.
— Санитаром?
Он опять усмехнулся.
— Я тут по электричеству.
— Скажите, в больницу за последнее время новые пациенты поступали?
— А как же.
— И из Москвы?
— Отовсюду. Не надо говорить «пациенты». — Мужик иконописно воздел указательный палец. — Страждущие. Вы тоже?
— Что?
— Страждущий.
— Пожалуй. Я знакомый Аркадия Васильевича.
— Остерегайтесь этого старика, — многозначительно произнес незнакомец. — Он — убийца.
— Убийца? — Я вскочил, уцепился пальцами за прутья решетки, а мужик обхватил мои кулаки энергичными лапами и сжал так, что я (сам не слабый, плотник по ремеслу) понял: не оторваться, не уйти, пока не отпустит. Карие глаза напротив просветлели, вдруг засверкав золотыми монетами.
Шепот:
— Он — главный отравитель.
Спокойный голос из-за кустов:
— Люцифер, месса начинается. Как там народ без твоего электричества, подумай!
— Ангел мой на месте? — пророкотал одержимый.
— Ждет тебя.
Глаза потухли, лапы разжались, мужик сказал деловито:
— Иду на включение. — И ушел.
— Это наш сатана, — пояснил Аркадий Васильевич, отпирая калитку. — Обед никогда не пропустит.
— Кто ж его ангел?
— Медсестричка одна. Ларочка его утром писала, колоритная личность, пророчествует.
— И он у вас свободно гуляет?
— Буйные приступы случаются крайне редко и без членовредительства. Впрочем, сегодня распоряжусь проследить, уж очень возбужден.
— Он вас назвал отравителем.
— Ну как же без лекарств?
— И без травки?
— Всякое бывает. Несчастным необходимы покой и забвение. — Доктор улыбнулся грустно. — Как можно после этого поверить в милосердного Бога?
Я с любопытством взглянул на него:
— А ведь вы верите, Аркадий Васильевич. Просто боитесь, что Он вашего доверия не оправдает.
Старик промолчал. Мы прошли в желтую хижину, в комнату с кисейными занавесками и увядающими розами. Жестом пригласив меня присесть на диван, старик отпер ключиком ящик письменного стола, пошарил и протянул конверт большого формата.
— Вот завещание Марьюшки, заверенное у нотариуса.
Итак, сегодня день «последней воли» умерших. Я бегло, почти не вникая, просмотрел: «…десять гектаров… со всеми угодьями и строениями… и прочее имущество… моему внучатому племяннику Родиону Петровичу Опочинину…» Кратко, по делу, без объяснений и мотивировок.
— Там в конверте еще купчая на владение.
— Вижу. Кто ж все это подстроил, Аркадий Васильевич?
— Вам-то какая разница! Владейте себе на здоровье, заслужили.
— В каком смысле? — насторожился я.
— Вы — последний потомок старинного — с тринадцатого века, изучайте древо! — некогда блестящего боярского рода. Возрождайтесь.
— У меня нет детей. И уже не будет.
— Будут. — Старик добродушно улыбнулся. — Оба здоровы, молоды… Впрочем, поспешите, годы летят.
Я улыбнулся в ответ, встряхнул на ладони завещание.
— И все-таки признайтесь, Аркадий Васильевич, не вы ли мой тайный покровитель?
— Вы уже интересовались. — Он поглядел внимательно. — Ни вас, ни вашего кузена я раньше не знал.
— И вас удивило ее решение.
— Да, Мария была человеком трезвым и практичным.
— Ну, знаете! Последние тридцать лет ее жизни свидетельствуют о безумной экзальтации, что вы, как врач, не замечать не могли.
Старик сказал строго:
— Меланхолия (по-современному — депрессия) — не безумие. Ее состояние подавленности выражалось только в нежелании общаться с людьми. Отсюда — многолетний «затвор».
— Вы явились исключением.
— Я сам в то время лишился жены… Да, констатирую с гордостью: я один поддерживал Марьюшку в ее суровой судьбе.
— И крестница.
— О да! Редкая самоотверженность, благородная, ведь Марьюшка никогда не скрывала от нее, что в смысле наследства сироте ничего не светит. — Он искоса взглянул на меня. — По-моему, это было несправедливо.
— Да, в идеале духовные узы должны быть крепче, чем кровные.
— Ну, это слишком мудрено, я об этом и не знал ничего… А вот двухлетняя забота о больном и капризном в старости человеке должна была как-то вознаградиться. Я ей говорил, но в данном своем «помещичьем» пункте Марьюшка была непреклонна.
— Пусть вас это не беспокоит.
— Теперь — нет. — Доктор подмигнул лукаво, потом вздохнул, пригорюнившись. — Не выходит из головы ваше следствие, Родион Петрович, у нее не было от меня тайн.
— Ошибаетесь. Например, она скрыла от вас, что крестила Лару.
— Ну, какая ж это тайна! Наверняка говорила, но я не придаю особого значения подобным ритуалам, сразу забыл.
— А может, вы забыли и еще одно «незначительное» обстоятельство?
— Какое же?
— Дня за два до ее смерти кто-то нацарапал на фреске, на золотой чаше, слово «яд».
Старик вздрогнул, потом пролепетал:
— Я не видел… Разве там есть надпись?
— Под слоем свежей краски, которую сегодня сняли Лара и жена Петра — искусствовед. Ах да! — наконец вспомнил я, зачем приперся к доктору. — У вас есть фотография фрески, сделанная Паоло Опочини. Можно взглянуть?
Аркадий Васильевич вскочил, поспешно пошарил в столе.
— Пожалуйста!
Снимок размером с открытку, отличного качества, и, конечно, золотая чаша с пурпурным питьем не выделяется так пронзительно, так пугающе ярко!
— Ну что, что? — вскричал старик в нетерпении.
— Профессионалы в один голос определили: ее рука, она скрыла сакраментальное словцо под новым изображением.
— Ничего не понимаю!
— Я тоже… Вы ведь виделись с Марьей Павловной в те дни перед кончиной?
— Ежедневно я совершаю пятикилометровую прогулку и обязательно заходил к ней по дороге. Но она мне ничего не сказала! Вообще была такая, как всегда.
— Вы навещали ее в спальне?
— Да она спускалась, ходила!.. Обычно мы сидели на крыльце, если погода хорошая, или в той комнате со стрельчатыми окнами. Я не видел надписи… и даже не представляю, кому и зачем понадобилась эта чудовищная акция. Напугать до смерти?
— Так ведь не до смерти, Аркадий Васильевич, если успела восстановить изображение и два дня вела себя обычно. Вы поили ее какой-то травкой от бессонницы?
— Настой из молодых листьев березы и крапивы. А что?
— Может, она крепко спала, когда кто-то проник в дом и изобразил «огненные письмена» на стене. — Я выжидательно уставился на доктора: у него, по словам Лары, хранился ключ от флигеля. Он понял и из того же ящика стола вынул тяжелый старинный ключ.
— Возьмите, — сказал с достоинством. — Марьюшка мне доверяла, и в таких садистских целях я им не пользовался. Я был ее врачом, а не мучителем.
— Не обижайтесь, Аркадий Васильевич, уж больно много загадок. Смерть ее была обычной?
— Естественной, вы хотите сказать? Вне сомнения. — Старик оттаял, привычная приветливая словоохотливость вернулась к нему. — Атеросклероз, гипертония… в результате — кровоизлияние в мозг, апоплексический удар, когда-то называли. Она была уже в параличе, когда я пришел, и умерла на моих руках.