— Вскрытие делали?
— В этом не было необходимости. — Аркадий Васильевич снова насупился. — Я достаточно опытный специалист и лечил ее много лет.
Мы помолчали, закуривая. «У него нет мотива!» — напомнил я себе, глядя на кусты бузины за оконной кисеей, в листве которых когда-то померещился безумный взгляд… А может, и не померещился, вон какой сатана у них тут разгуливает! У старика нет мотива, и вообще он мне симпатичен (этакий чеховский тип земского доктора минувших времен), но какая-то загадка в нем чувствовалась, сквозила в благодушной болтовне, в выцветших белесых глазах, в атмосфере желтого домика и большого «желтого дома».
Я сказал:
— Вы как-то мельком упомянули, что у вас тут появился новый интересный экземпляр.
— Что-что?
— Пациент из Москвы с манией преследования.
— А, есть такой! Хотите взглянуть?.. — Аркадий Васильевич встрепенулся, отразившись в самоварном зеркале стариком Хоттабычем. — Правда, начинается «мертвый час», но попозже — пожалуйста.
— Не к спеху, — пробормотал я, понимая, что проиграл партию: показать можно кого угодно…
— А почему он вас заинтересовал?
— В окрестностях, так сказать, «имения» по вечерам бродит безумец.
— Безумец? — переспросил доктор напряженно.
— С белой головой.
— Как это?
— Ну, головной убор или очень светлые волосы… В понедельник его заметила Лара в кустах напротив флигеля, а вчера он разжег там костер. Вы его не встречали?
— Я?
— Во время своих долгих прогулок.
— Никогда!
— Этот безумный…
— Не наш! — отрезал доктор. — На окнах решетки, на дверях крутые запоры, ограда больше двух метров с колючей проволокой. Случаев побега не было.
— Но из бывшей вашей лаборатории сбежать легче, правда? — Я поднялся, распахнул дверь: ничего подозрительного (что я ищу? кого?), никаких сиюминутных следов человеческого пребывания (открыл шкаф с больничной одеждой), только тот аромат, совсем слабый, почти неуловимый. Не болиголов, нет. И не запах увядающих роз. (По какой-то причудливой ассоциации возникло лицо брата в сигарном дыму в католической прихожей.) И не гаванский душок, нет! «Завтра же наследства лишу!» — его знаменитая саркастическая усмешка, ведь уже лишил, всех будущих убийц лишил и обошел, будто и впрямь готовился к посмертию и поминовению.
За спиной голос — такой земной, участливый:
— Родион Петрович, вы, простите, словно что-то вынюхиваете!
— Ищу следы бедного Евгения.
Старик остолбенел.
— Мертвый в моем доме?
В комнате зазвонил телефон. Мы вздрогнули.
— Вас! — воззвал хозяин отрывисто.
Степа.
— Откуда ты звонишь?
— Из машины. А ты, значит, в сумасшедшем доме?
— Ты что-то хочешь мне сказать?
— Вот что: желаю тебе остаться там навсегда!
Короткие гудки. Теперь я стоял столбом… Да, по словам здешнего Люцифера, пациенты (страждущие) прут отовсюду. Мой столбняк прервал доктор, повторив вопросительно:
— Мертвый в моем доме?
— Нет, живой. Кто-то очень живой. Значит, завтра вы мне покажете того маньяка?
— Да хоть сегодня, только попозже.
— Нет, мне уже пора. Кстати, а граф Калиостро его фотографировал или он появился позже?
— Кто появился?
— Ну, не синьор же у вас тут лечится!
Мы посмеялись. Вдруг доктор закричал:
— Граф Калиостро поднимался!
— Куда?
— В спальню, перед ее смертью!
— Четвертого сентября?
— Нет, накануне. Мы с Марьюшкой внизу сидели, а он перерисовывал дворянское древо!
Я прошептал:
— Паоло нацарапал слово «яд» на фреске?
Доктор сказал с сожалением:
— Я слишком много болтаю, между тем лечебная тайна — великая тайна, Родион Петрович.
— Чья тайна? Паоло Опочини?
— Уверяю вас, мой пациент не имеет никакого отношения к этим трагическим событиям. Если хотите знать, он беженец из ближнего зарубежья.
— Вы ж говорили, из Москвы?
— Сюда прибыл из Москвы.
«Ближнее зарубежье» напомнило мне о Киевском вокзале. Может, махнуть… кстати, и Степку расколоть! (Я было направился к автобусной остановке.) Если в желтой хижине действительно скрывается «поджигатель костров» или шалит сам доктор, то сегодня никто не проявится. Слишком раскрылся я перед дядей Аркашей. (Господи, о чем я? О ком? Больные фантазии!) Но ведь она дала слово, что придет ночевать к нему! Нет, этого допустить нельзя, опасно — вдруг не фантазии? Я круто развернулся и направился к родным пенатам.
Небо набухло, медля пролиться дождем… Вечерело, шаги мои звонко чеканились по просохшему проселку, рождая эхо. Я останавливался — эхо смолкало — натуральная мания преследования! Меня преследует граф Калиостро из сумасшедшего дома в Опочке… который нацарапал слово «яд». (Я расхохотался, мысли путались.) «Желаю тебе остаться там навсегда!» Самое мое место. «Посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверка, дразнить тебя придут». Зачем я отобрал у старухи яд? Еще не хватало поддаться жалости к самому себе, убийца… Оба друга, Петр и Степан, отнеслись к деянию (признанию) моему, так сказать философски, как будто другого и ожидать от меня нельзя. Но сегодня Степа сбесился. Он вдруг обнаружил эмалевый крестик на лобовом стекле и обвиняет меня? Но это же полная бессмыслица — так явно и грубо (и наивно) подбросить улику! Но допустим — у кого была возможность провернуть столь убойную шуточку (в духе усмешки Всеволода или Петеньки — «раздвоенное жало» оккультиста!)? Прежде всего — у меня: я уже сел на переднее сиденье, а Степа зачем-то поднимал капот. Машина была заперта, но легкий сквознячок… помню… наполовину приспущено стекло сбоку от водителя. Точно! Значит, в поле зрения входят Петр с женой — они отбыли раньше. (Например, «отвернись, дорогая, я тут в кустиках…».) Словом, нет проблем — зачем только, шутки ради?.. А вот еще один вариант. Доктор проводил Лару до флигеля, она осталась с Алиной, он вернулся в больницу один. Может, Степин автомобиль уже стоял у опушки парка (ну, время я у нее уточню).
Но зачем, Господи Боже мой?
Чтобы вычислить моего демона-покровителя (или ангела-хранителя), необходимо тонко прочувствовать логику его поступков, как мне кажется — совсем не безумных, а хладнокровно рассчитанных. Зайдем с другой стороны… Не раз заходил — без толку!.. Тыщу раз зайду, но найду! Кто мог знать о сцене в «католической» прихожей (и подстроиться) — о болиголове в бокале брата? Петр (через горничную), Наташа… наконец, сам Всеволод мог засечь мои действия. Наташа посмертно реабилитирована: она подписала тайное завещание и никак не была заинтересована в смерти богатого любовника (в ту последнюю ночь они стали любовниками). Покойник был способен отмочить любую шуточку, но не бесстрастно наблюдать, как ему подливают яд (и выпить его!). По духу он был борец и записку (ту самую, якобы предсмертную) написал, конечно, добровольно… тоже загадка. А, да что я гадаю об умерших, коли Евгений убит после! Да и новоявленный оккультист наш почти не скрывает своей причастности к преступлению. И Паоло поднимался наверх… об этом пока не надо, совсем с ума сойду.
Болиголов, черное растение над жутковатой «тройкой», — ключевой символ (и улика), связующий времена и судьбы. Доктор до сих пор балуется травками (как бы ни отрицал!) и знаком с Петром и Паоло… Петр и Павел — «апостолы» «новой веры». Материалиста, покорителя природы, подспудно всегда тянет к магии; они завербовали доброго дядю Аркашу; и теперь мне остается вступить в наследство, в нью-троицкий орден и отправиться в путешествие по святым местам. Все рассчитано, но они не приняли во внимание мою природу; до брата мне далеко, я отнюдь не борец, однако способен послать всех и вся к чертовой матери, прихватив с собою «покровителя». На прощание я сообразил сказать доктору, что до завтра уезжаю в Москву. Мы с художницей затаимся и проследим… кого? кто сюда является попугать нас (нас, не ведающих страха, подумалось с усмешкой) — старик ли, горничная, сам ли граф Калиостро? Какова цель этих явлений?
— Явлений! — повторил я вслух — и знакомый «нездешний» сквознячок холодной змейкой прополз по спине. Ну не материализацией же мертвых занимаются местные «оккультисты»! И осознал, что стою возле того самого кустика, уже безлиственного (брата болиголова с фрески), черного кустика, из которого той ночью торчала белая рука. Возле которого стоял сегодня управляющий, невнятно бормоча… А вон вековая липа пьяного Петра, а чуть дальше в сторону — осина Степы, под которой он положил труп. О чем же он бормотал?.. Никогда не испытанный трепет все сильнее проникал в душу. А если сам Евгений подвесил крестик — знак… что за знак — безумия? И всплыла фраза: «Мистерия — опыт прижизненного переживания смерти».
Бессознательно, не по своей воле словно, углубился я в полуобнаженные заросли, миновал трепещущую осинку… дальше, на кладбище… На мое кладбище (за пазухой согласно прошуршал конверт с помещичьим наследством), с моей часовней и моим склепом. И ключ при мне.
Мраморный мавзолей в полупрозрачном мраке манил, заманивал в глубь подземелья. Плесень склепа и роса в полночь — оккультные шуточки… Но кто-то действительно сдвинул урны — ритуальные принадлежности языческого погребения. Сама старуха лежит по-христиански достойно, более того, отравительница не посовестилась крестить ребенка (а от друга-атеиста сие таинство скрыла!).
Я достал из кармана ключ (есть ли слепок и у кого?). Отворил застонавшую дверь и спустился в уже гробовой мрак. Огненный язычок зажигалки слегка озарил застенок. Щелкнули бабушкины замки, услужливо подалась Митенькина крышка — мертвые на местах. А вот урны сдвинуты — нарочито, вызывающе расставлены по углам.
И не запомнил я, как очутился на поверхности (не иначе — оккультным духом выдуло). Траурное поднебесье опустилось на землю, сейчас начнется мистерия, скрюченные смуглые пальцы потянутся к яду, блеснет голубой глаз, кто-то зажжет высокий костер… И опять всплыло: «Мистерия — опыт прижизненного переживания смерти» — моя фраза, с которой начинаются записки, я сам ее сочинил, точнее, она возникла вдруг из каких-то духовных глубин, из глубины моего собственного падения. Граф Калиостро поднимался наверх — как сказал доктор — третьего сентября.