Не может быть!
Я зачем-то спустился. Огонек озарения… вот зачем! (Осознал и захохотал, хохот ударился о плиты и свернулся бесовским свитком.) Забыл закрыть старухин гроб. Ладно, не сходи с ума, готовь ловушку любезному покровителю… Но я все стоял и стоял на коленях почему-то, в полной тьме, держась руками за полированную боковину разверстого гроба.
«Где ты ее прячешь?» — «Да не прячу! Все до цента вложено в газовые акции». — «Погребенные уже не скажут!» — «Клянусь, я верну!» — «Ты — убийца!» Быстрый, нервный диалог двоих, третий в пьяном порыве обнимает липку… Но зачем же такой крутой обман, ведь его легко проверить… А таинственный визит Наташи к бабуле? «Погребенные уже не скажут». Фреска. Сакраментальное слово «яд». Не припадок безумия, а попытка предупреждения? Но синьор сделал фотографии — опять ненужный риск!..
Я резко встал. Слово «яд» как будто сняло шок («ужас полуночи») и вернуло чувства — пыльная прохлада дерева, тишь, темь, вонь от разлагающегося трупа… изысканный аромат в хижине доктора… настой от бессонницы… «клейкие молодые листочки» и еще какая-то травка… забыл… сон, в котором оживает «Тринити триумф», руки тянутся к чаше с пурпуром… с тупым стуком захлопнулась крышка, я хотел уйти — и вдруг заблудился, натыкаясь на сырые плиты, плиты, плиты, каменный хлад мавзолея… вон наверху сереющая дыра — прогал в столетний сад… поднялся, ощупывая руками ступени… «Спасен!» — почему-то подумалось на студеном ветру, надо спешить, спасать… только бы она еще не ушла!
Она не ушла, костер не горел, окно «трапезной» светилось. Вот так же неделю назад я увидел свет, бросился на крыльцо, отчаянно постучал — тотчас отворилась дверь, будто она ждала меня за порогом.
— Ты? — Смуглое лицо вспыхнуло, она обняла меня за шею, прижалась всем телом. — Как хорошо! Я уже собиралась…
— Я не ездил в Москву. Был у доктора.
— Родя, ты дрожишь!
— Холодом подземелья.
— Твои шутки… Ты спускался в склеп?
— Да. Урны опять передвинуты.
— Господи, что происходит?
— Убийца хочет создать иллюзию жизни.
— Не понимаю!
— Сейчас поймешь. Но сначала чаю, продрог жутко.
— О, как раз чайник вскипел, я хотела на дорогу…
Мы прошли в «трапезную», сели к столу с чайником, возникли две дымящиеся глиняные кружки.
— Погоди, огненный… Рассказывай!
— Ну, прежде всего, дорогая моя, я не наследник брата своего.
— А что? Завещание нашли?
— Степа выкопал. О нем, видимо, никто не знает. — Исподволь я ее испытывал. — Он советует уничтожить, документ у нотариуса не заверен, свидетели мертвы.
— Кто ж счастливчик?
— Русская Православная Церковь.
Лара от смеха упала головой на стол.
— Вот уж действительно кузен твой — господин с усмешечкой.
Мы разом глотнули обжигающей жидкости.
— Так уничтожить?
— Еще чего! Да ты на это и не пойдешь.
— На это «слюнтяйство»?
— Извини, я была не права. — Она улыбнулась бесшабашно. — Стало быть, по святым местам не поедем?
— Нет, любимая. Тут надо дела закончить.
— Родя! — Художница подняла прелестное лицо. — Ты говоришь как-то… ты разгадал?
— Кажется, да. Слово «яд» на фреске — предостережение. Паоло поднимался в спальню накануне ее смерти и…
— Ой! — Лара вздрогнула, вмиг побледнела… Рука ее поднялась и опала.
Я побежал на выход, она за мной, крича:
— Сейчас! Я фонарик… Не выходи без меня! Страшно…
Выскочил на крыльцо, тут же она появилась и схватила меня за руку.
— Как тогда… вон там на опушке… белое пятно! Может, мне померещилось?..
— Нет! Вспомни костер.
— Но кто?..
— Откуда я знаю? Пошли!
Рука об руку пронеслись мы по пустынной аллейке, и проселок пуст, сквозь летучие тучи проплывали звезды и лунный блеск проливался. Вернулись. Она вприпрыжку вбежала в сарай. Я позвал:
— Куда ты, девочка?
— Хворосту наготовила. Разожжем наш костер!
— Обязательно. Но погоди, чаю выпью, в горле пересохло.
Мы вновь уселись за узкий тесаный стол, я поднял кружку:
— За успех безнадежного дела!
Она звонко засмеялась.
— Чаем не чокаются!
— А мы чокнемся. До дна! — И почудилось мне, будто высокое черное окно в мелких переплетах надвигается… Неужто и вправду кто-то наблюдает за нашими поминками — именно это слово я употребил мысленно и спросил: — В прошлую субботу на поминках ты подлила болиголов в брусничную воду? Не бойся, я никому не скажу.
— Я ничего не боюсь. — В черных глазах холодный вызов.
Плевать мне было на все, а ведь задело, такая ярость вдруг вспыхнула.
— Ничего не боишься? Сейчас я пойду в больницу к доктору…
Она стремительной тенью бросилась ко мне, наземь, буквально приникла, жесткие черные волосы рассыпались по моим коленям, натуральные слезы омочили мои руки.
— Я тебе все расскажу, только не уходи. Ведь я люблю тебя.
— Мне уже не нужны твои признания.
Я и правду говорил, и не совсем, такое раздвоение души, такое мучительное… не до признаний мне было — и странное любопытство, почти извращенное, разъедало душу.
— Ладно, говори.
Она вскочила как на пружинках, по комнате покружила, заражая нервным подъемом, на пределе…
— Какой ты умный, Родя! Как ты догадался?
— Тебя выдали «Погребенные».
— Ты с ума сошел?
— Не я сошел, а ты лгунья. За два дня до смерти, по твоим словам, Марья Павловна запретила всем подниматься наверх. Между тем накануне ее кончины Паоло сфотографировал фреску с той прежней тридцатилетней чашей.
— Я ж тогда не знала про фотографии!
— А я видел сегодня у Аркадия Васильевича. Если б она сама испортила фреску, а потом восстановила изображение, вы с доктором (а ты — тем более!) уловили бы запах свежих красок. Ты попалась на лжи, на мелочах, хотя сработала умно и дерзко, восхищаюсь. Но местами переиграла.
— Выходит, переиграла, — согласилась она по-детски огорченно.
— Твои комбинации были безупречны, не надо было никого подставлять.
— Ты ж меня вынудил! Ты сказал, что угомонишься, когда докажешь вину Петра. На него я и сделала ставку.
— Логично… Связи практически непроверяемые, ведут за «бугор» и далее в «царство духов». От той вековой липы, которую пьяный обнимал, он никак не мог слышать разговор Евгения со Степой. Я сегодня Степу не расслышал — ни слова! Ты опять соврала — и зря.
— Из-за тебя, только из-за тебя!
— «Мистерия — опыт прижизненного переживания смерти» — ты тайком читала мои записки (я их прятал в комод) и ведь не случайно проговорилась — правда? — а повторила меня, чтобы продемонстрировать «родство душ».
— Если ты считаешь себя таким уникальным творцом слова…
— Не в этом дело, я и это пропустил. А впервые усомнился, когда ты вдруг выдумала, будто Марья Павловна тебя крестила. Нет, я тогда поверил, но очень удивился. Это неправдоподобно психологически. Из разговора с ней (и из позднейшего расследования) я вынес впечатление муки, ее многолетний «затвор» — покаяние. Не то что детей крестить — она видеть никого не могла. И особенно твоих родителей (по словам доктора) — людей, которые ее спасли!
— Ага, все брехня, — пролепетала Лара легкомысленно. — Я некрещеная. А с тобой играла евангельскую овечку.
— Переиграла. Понятно, что тебе хотелось воссоздать передо мной несуществующую гармонию между Марьей Павловной и вашей семьей. Твоя мать донесла ей про Митеньку?
— А что? По справедливости.
— И впоследствии рассказала тебе про болиголов?
Лара улыбнулась лукаво:
— Детская передачка «Хочу все знать». — Взгляд ее скользнул вниз, я проследил: смуглая сильная рука на столешнице, на запястье — большие мужские часы. — Ты имеешь право, Родя.
Да, за это право я наконец заплатил, но мне не под силу тридцатилетний «затвор», не выдюжить: все или ничего!.. через мгновение, ну, через час, который пролетит как мгновение. О вечности стоило бы подумать, а меня заводил азарт.
— Мамочка ничего от меня не скрывала. Она презирала мужчин.
— Понятно. Твои родители ведь развелись?
— После моего рождения. Да, мама рассказала старухе про ее мужа, а та, по слабости характера, чуть не умерла и ограничилась фреской: все чувства в нее вложила.
— По слабости характера, — повторил я. — То есть не она, а твоя мать украла болиголов из лаборатории?
— Ага. Ты верно рассудил: она прихватила яд и подбросила Митенькин мундштук, чтоб на него подумали. А когда старуха получила письмо, у мамы был уже готов план.
— И ты его повторила шестого сентября?
— В общих чертах… да ты некстати влез.
— Как же Марья Павловна поддалась?
— А ты как? — Художница снисходительно усмехнулась.
— Она поддалась, когда уже свою «черную мессу» написала, — остальное техника.
— Но как сумела?..
— Очень просто. Явилась к Митеньке неожиданно с бутылкой вина — выпить с ним и его секретаршей мировую: она-де полюбила здешнего доктора и желает отпраздновать расставание. Это и был мамочкин план.
— Да матери твоей какая корысть вдохновлять на убийство?
— Никакой, — сказано твердо и жестко. Всплыли в памяти Уста Ада. — Как и для меня, — продолжала Лара.
— Да уж, для тебя!..
— Никакой корысти! — взвизгнула она. — Для нас обеих ничего не было выше искусства.
— Какое, к черту, искусство!..
— Такое! Сам говорил: кто победит — творец или его демон?.. Победил тебя, победил… — Она вдруг успокоилась.
— Старуха не выдала секрет, была как камень…
— Какой секрет?
— Состав красок на фреске. Даже мне не выдала.
— А, «плесень склепов и роса в полночь»…
— Мамочка подозревала: кровь.
— Кровь? Чья?
— Бабки твоей. Когда она узнала про мужа, все руки себе изрезала. Но мама ее спасла — тогда у них и завязались своеобразные отношения.
— Заведением дяди Аркаши запахло. От чего он Марью Павловну тогда лечил?
— От малокровия.
— И во время этой свистопляски мать носила тебя в утробе… мадонна с младенцем. А отец? Отстранился?