— Для нас, — поправила Лара. — Понимаешь, Родя, до поры до времени мне не хотелось выступать перед тобой в роли…
— Отравительницы, — подсказал я. — До той поры, пока я не стал бы твоим законным мужем. Две дозы пошли на Митеньку с его возлюбленной, две — на кузена с Наташей, пятая досталась Евгению. Есть еще одна, последняя. Так?
— Да, любимый мой. — Она смотрела на меня так кротко, по-детски. Неужели существует абсолютное зло?
— Как Марья Павловна догадалась, что болиголов у тебя?
— А как ты догадался?
— Когда тебя вычислил. Забавный эпизод с моим «спасением» ты разыграла, испугавшись, что я выпью воду и все пойму. Я предположил: Марья Павловна узнала про болиголов и свалилась в параличе, но захотела предупредить доктора. «Яд у Лары», — что-то в этом роде пыталась она нацарапать, но не хватило сил. Я прав?
— Эх, Родя, как мы могли бы с тобой прекрасно жить.
— Ах, Лара, как мы с тобой умны и проницательны и как остались у разбитого корыта.
— Из-за тебя! Ты — ненадежный союзник. Когда я узнала, что жена тебя бросила, то разработала план. Бабушка и внук погибли бы вместе в родовом имении.
— Но вскрытие…
— Нет проблем. На ее труп я собиралась положить Митенькину записку. Дядя Аркаша…
— Так вот почему письмо уцелело.
— Да, старуха бумаги жгла, его везде искала и, кажется, начала ко мне приглядываться… В общем, дядя Аркаша всколыхнул бы старую историю: ушла, мол, вслед за мужем, наследственность бы приплел.
— Насчет Всеволода не поверили бы.
— А если она и внука отравила? Родовое проклятие, тридцатилетняя мания, совсем спятила… Ты был далеко и вообще не фигурировал бы, у меня нет мотива.
— Что ж помешало осуществлению такого безупречного сценария?
— Биржевик мотался по всему свету, бешено сколачивая свою «империю». А я не могла слишком часто звонить секретарю. Вдруг в Опочку является итальянский родственник (что мне было даже на руку — всех впутать, перепутать) и сообщает: Всеволод только что прибыл в отечество, сегодня у них пир на Восстания. На другой день, четвертого, я ему позвонила, он обещал приехать к вечеру (в строгом секрете — я намекнула насчет некоторых затруднений, связанных с дворянским наследством). Все шло как по маслу. Днем — Марья Павловна спала — я хотела положить пузырек с ядом в тумбочку…
— На которой кувшин с брусничным морсом стоит?
— Ну да, в «трапезной». Открыла ключиком верхний ящик и вдруг услышала крик: «Что ты делаешь? — Старуха стоит наверху на площадке и смотрит на меня. — Что это?» Она меня загипнотизировала, произошла невероятная странность, я хотела сказать «снотворное», а произнесла «яд». Что за мистика!
— Бес, с которым ты в паре работаешь, тебя не раз подводил.
— Это ты, что ль? — Она засмеялась. — Подводил, подводил…
— Вы обе были зафиксированы на отравлении, на «Погребенных» (ты — так прям с молоком матери впитала) — отсюда и проговорка: одержимость прорвалась, как застарелый гнойник… и разлился яд.
— Ой, какие мы умные задним умом!
— Марью Павловну хватил удар?
— Она смогла дотащиться до кровати и упала головой к фреске — паралич, силилась что-то сказать, но не могла, не могла и шевельнуться.
— Как же ты не насладилась ее концом, а бросилась за доктором?
— Он должен был прийти к трем, как всегда (потому я и болиголов заранее хотела подложить), перехватила его уже по дороге. Она была еще жива, я сразу засекла фреску, подбежала поправить подушку, загородить… подняла с пола маникюрные ножницы. Но доктор занимался только умирающей, ни на что не обращал внимания… да хоть бы и обратил… Разве это улика — если только против себя самой. Потом он ушел, Всеволода известил о похоронах. Мы остались наедине. Я пошла наверх, «Погребенные» притягивали меня неодолимо, как будто оживали. Ты не замечал?
— Надо бы этот фантом уничтожить.
— Сквозь стены проступит! — сказала она с торжеством. — Если только дворянский дом снести до основания…
Я вспомнил поэму брата, и представилось, как твари больной фантазии бродят по обломкам «отчизны»…
— Граф Калиостро был в восторге от символа новой веры, и я…
— Теперь ты надеешься синьора обольстить? Тонкий ход.
— Перестань!.. Впрочем, жизнь создает удивительные комбинации. Знаешь, именно ради уникальности «Погребенных» я и решила их восстановить. Работала всю ночь.
— Ты великолепный стилизатор, я уже заметил, и могла бы зарабатывать немалые деньги на подделках.
— Я — творец!
— Нет, душечка, ты не уникальна. Марья Павловна так и не передала тебе секрет. (Она не отвечала, замерев, устремив взгляд в ночное окно.) Ты кого-то ждешь?
— Нет, с чего ты взял?
— Тогда продолжим.
— Зачем? — Она передернула плечами, словно отмахиваясь от мухи. — Ты проиграл, Родя.
— Продолжим, твоя игра заразила меня азартом. Почему ты хотя бы не соскоблила со штукатурки слово «яд»?
— Но я же ничем не рискую. — Глаза ее загорелись нестерпимым блеском, я отвел взгляд. — Нет, пусть «Погребенные» так и несут в своей утробе тайну, к которой и я руку приложила. Сегодня же восстановлю фреску.
— Бог, как говорится, в помощь. В прошлую субботу мы с тобой не нашли Евгения. Ты угостила меня снотворным в водке (помнишь, стопку поднесла?) и обнаружила в парке труп.
— Не рискнула закопать — ты собирался продолжить поиски. Мне показалось забавным собрать их всех в мавзолее — тебя черт дернул вскрывать гробы!
— Но ты успела упредить…
— По запискам догадалась о твоей маниакальной страсти к склепу.
— Нет, не так! Ты сдвинула урны…
— Да нечаянно, не заметила!
— …и тем самым сосредоточила мое внимание на родовой усыпальнице. Но зачем вся эта возня с трупами? Тебя никто не подозревал.
— Ты собирался обратиться в органы, как только найдешь его. Забыл? Или соврал?
— Но тебе-то что грозило?
— Родя, я думала о нас. Я еще не знала, насколько ты опасен! Кто корчил из себя сыщика? Кто растрепал доктору и друзьям — этим ничтожествам — о болиголове? И хотел признаться в убийстве брата и жены следователю, если обнаружишь труп? Ты все испортил!
— Все испортил Всеволод своей прелестной шуточкой…
— Пустяки! Мы бы договорились со Степой.
— Ну-ну… тебе остается связаться с моими ничтожными друзьями, завладеть завещанием и выйти на Паоло Опочини — как-никак он последний родственник. Вдвоем вы горы своротите. Ты подсунула крестик с цепочкой Степе, уверенная, что это машина Петра?
— Ты ж говорил: тебе нужен хоть намек на его причастность к гибели Евгения. Я показывала окрестности этой претенциозной тетке…
— Которая тебя разоблачила с подделкой.
— Да черт с ней! Ну, вижу черную «Волгу», окошко приоткрыто, улучила момент… Ты ведь собирался с ними в Москву.
— Я понял, что улика предназначается для меня.
— Всю эту неделю я боролась только с тобой.
— Грубая работа — подлог очевиден. Или ты на это и рассчитывала?
— Вот именно — грубо и глупо. Если это не сделал сам Евгений — подал знак. Сознайся, ты ведь так и подумал. А духовный твой побратим гниет где надо!
Все чаще в прелестной девочке прорывалась дикая злоба.
— Где?
— Не скажу.
— Ты побывала в склепе и опять сдвинула урны.
— В первый раз это случилось нечаянно. Но когда я поняла, что ты одержим поисками Евгения (не совестью, а гордостью — кто твой «покровитель»!), я стала играть тебе на руку. Надо было создать иллюзию жизни.
— Призрак с белой головой не являлся?
— Ты ж его никогда не видел! Иллюзия, любимый. «Погребенные» подействовали на тебя инфернально… ну и я постаралась.
— А кто разжег костер?
— Дядя Аркаша раскололся. Он тут от нечего делать наблюдал за нами — и вот устроил сюрприз для новобрачных.
— Где мертвое тело?
— Я боялась, что ты догадаешься… но уже поздно, милый.
— Поздно… Там темно?
— Везде темно… Разве ты не ощущаешь?
Я глядел в высокое стрельчатое окно, за которым ночь. Художница говорила тихонько:
— Разве ты не ощущаешь ночь? «Черный квадрат» Малевича — дешевка, незаслуженное везенье… А моя мечта — написать абсолютную тьму.
— Ты рисуешь черные сосны и черную воду. — Сердце мое вдруг заколотилось неистово, рванувшись к свету, к жизни. Поздно, Родя!
Она засмеялась с торжеством.
— Да, меня притягивает дворянский пруд, то место, где старуха прочитала письмо от своего Митеньки и умело им воспользовалась.
— С помощью твоей матери. Ты сохранила ту записку, ты ее не бросила в костер, а?
— Ты очень умен, Родя, задним умом.
— Яд кончился, ты использовала последнюю дозу.
Лара взглянула на часы. В надвигающемся трансе мерещилось мне, как меняется смуглое лицо из «Песни Песней» (не Суламифь, а Саломея, дочь Иродиады): ноздри жадно раздулись, словно в предчувствии будущего смрада, сладострастная гримаса растянула губы до ушей, нос свесился, приподнятые брови изрезали лоб морщинами, а глаза горят, как уголья в пламени костра. Не этот лик хотелось бы мне созерцать в предсмертии, но я другого не заслужил…
— Ты наконец догадался — я использовала последнюю дозу. Или… знал?
— Знал.
— Ты не союзник! — взвизгнула она. — Воображаешь, что принес себя в жертву? Слюнтяй, слабак! И подохнешь, как проклятый поэт! — Тонкий голос внезапно перешел в мужской бас, она вскочила и принялась кружиться по «трапезной» как будто в ритуальном танце, сбивая на своем пути лавки, колченогую тумбочку — та рухнула и перевернулась (треножник для жертвоприношений — и впрямь без одной ножки), кувшин разбился на мелкие осколки, забрызгав пол.
— Осталась посмотреть агонию, ты питаешься энергией распада! — Мой голос неожиданно окреп.
Она вдруг рухнула на каменные плиты и в корчах — припадок падучей? — подползла ко мне.
— Я ничего не вижу! — Блестящие выпуклые глаза глядели прямо мне в лицо.
— Не притворяйся, встань!
— Я не могу!
— Встань, я тебя прощаю, я сам захотел. — До меня еще не доходило…