— О, Ниночка! — протянула Наташа. — Тот еще фрукт.
— Шпионка Петра. Та девушка искала погибшую подругу… Эти несчастные живут теперь в России инкогнито (удивительно, что ты назвала себя тоже беженкой — потаенная перекличка, правда?). О них в розыск не заявляют, должно быть, сутенер потерял терпение. Сегодня я собирался на Киевский. У Лары зародились подозрения, сначала смутные… Первый костер в воскресенье — ты прошла по опушке в белой косынке?
— Да.
— И подала мне знак — четверостишие. «Шорох крыльев в глубине — кто он? где он? — внятны мне свист подземного бича, блеск небесного луча». Спасибо за доброту. — Я взял ее руку через стол и поцеловал; она руку вырвала.
— Никакой доброты! Я вас ненавидела.
— Не надо, не вовлекайся хоть ты! После твоего костра… — И хотела разрушить ваше безоблачное существование. — Ты этого добилась. Костер ее напугал до смерти. Она читала мои записки: горничная донесла, что любовники не были любовниками… аромат духов в докторском домике, его намеки — какая-то медсестричка ему пироги печет… Художнице вдруг приспичило написать мой портрет, нужны фотографии. Она была у нас дома, посмотрела альбом, увидела наконец твое лицо — и поняла, как ошиблась.
— Да, сегодня она была в больнице и договорилась со мной о свидании: «Я вам открою тайну, мы вместе должны спасти Родиона Петровича».
— То-то она все смотрела на часы и боялась, как бы я не ушел (потому и все рассказала). Вдруг встречусь с тобой, успею принять противоядие в больнице или упаду, как Евгений, только где-нибудь далеко, без пузырька с ядом, на котором должны быть мои отпечатки пальцев. Ты согласилась…
— Да, прийти после дежурства — после десяти.
— Я собирался в Москву с ночевкой, а для тебя был приготовлен чай. Но меня понесло в склеп, где наконец раскрылась тайна убийцы. И я сдался.
— Ты хотел добровольно выпить…
— Да, Севка угадал: с весны у меня возникают такие припадки смерти.
— Раньше у тебя такого не было. Эта одержимость…
— Как в бесноватом, — перебил я. — Не было, но факт: я захотел попить чайку и выпил его.
— И ты был уверен, что там яд?
— Да! Я сразу объявил ей, что существует завещание и я останусь всего лишь мелкопоместным, так сказать, дворянином.
— Неужели она все это затеяла только из-за денег?
— Художница твердила, что и она, и мать ее действовали по большому счету бескорыстно.
— Бескорыстное зло? — Наташа вздрогнула. — Что-то уж совсем фантастично.
— Уста Ада, — вспомнил я. — Был такой инквизиторский термин — малефиция: бескорыстное деяние, зло во имя зла. Лару окрестили «погребенные», — я с трудом рассмеялся, — и не хотели выходить из нее. Ладно, оставим чертовщину. Убийца поняла по моему намеку (слово «яд» на фреске — предупреждение), что раскрыта. Ей якобы померещилась та «белая голова» в зарослях. И когда я выбежал, она вылила яд, а потом проколола шину на велосипеде в сарае — вдруг я пойму все слишком рано и доберусь до доктора. Что ты видела?
— Твоя «незапятнанная» возлюбленная была мне слишком подозрительна. Я пришла раньше и стала наблюдать в окно, как вы пили чай и разговаривали… как вдруг вскочили, ты выбежал, я успела спрятаться за крыльцом и подсмотрела, как эта женщина вылила в твою кружку что-то из пузырька… как тогда в прихожей у Всеволода! Я вошла в дом и переставила кружки.
— Лучше б ты вылила чай из обеих!
— Тебе ее жалко?
— Тебя жалко!
— А я сделала то, что сделала!
Мы вдруг разом вскочили, она — на крыльцо, я — за нею.
— Прощай!
— Опять хочешь меня бросить?
Она уходила, по ступенькам спускалась. Я ее за руку схватил и рывком втащил наверх.
— Не отпущу! Я идиот, я не «покровителя» своего вычислял…
— Демона, ты сказал сегодня.
— Демона, гения… мне никто не нужен, кроме… Я тебя искал!
— Кабы так — давно б нашел.
— Да ведь через такие чертополохи пришлось продираться, через такие топи и склепы!.. Она нас прокляла перед смертью, меня бы ладно, по делу, но и ты… надо было вылить эту последнюю порцию… теперь и ты присоединилась ко мне, мы оба преступники, по высшему счету.
— Я должна была тебя спасти.
— Даже ценою…
— Беса! — перебила она с жестокой радостью. — Что тебе его проклятие?.. Он вырвался, она умерла. Это она тебя заразила смертью.
— Или я ее.
Небо постепенно очищалось, проступали студеные звезды, приметы поместья, древесные тени, крыша сарая, зола пепелища…
— Когда Всеволод составил завещание?
— После встречи с иностранным родственником. Пир закатил — действующие лица те же. Я вскоре ушла. А ночью Сева меня разбудил и потихоньку позвал в кабинет. Там был Евгений.
— Иностранец ночевал на Восстания?
— Поэтому мы и действовали тайком: Всеволод взял с нас слово объявить завещание только в случае его смерти.
— Какой мрак.
— Да ничего подобного. Женечка поразился: «Ты действительно все оставляешь Церкви?» — «Не дождутся! Ни те, ни другие, но какая хохма…» Это была его очередная шуточка — всех в дураках оставить. Он не собирался умирать. Вляпался (его выражение) в оккультное братство — шикарно, забавно…
— Ага, со смеху подохнешь!
— Но там существует одно условие: члены общества должны быть повязаны кровью.
— Кровавая расписка, что ль? Мы в детстве в разбойников играли.
— Надо убить своего врага.
— В каком смысле?
— Ну, может, мысленно, духовно… Он воспринял как средневековую условность, шутку.
— Однако трое мертвых, — пробормотал я, и вновь тот холодок прошел — змейкой по позвоночнику.
— Но какая же связь?
— Не знаю.
В наступившей паузе, казалось, мы подошли к тайне за пределами наших земных возможностей. Я сказал:
— Символическая-то связь налицо, ее сам Паоло подчеркнул. Эти тайные структуры испокон веков функционируют как евангельские перевертыши: Святая Троица — «Тринити триумф», возлюби врага — убей, Литургия — черная месса, Крещение — яд «погребенных»…
— Да Всеволод и не воспринимал про врага буквально!
— Но завещание на всякий случай составил… Нет, воспринимал! — воскликнул я. — Помнишь Дом Ангела? Он был потрясен: «Вот так встреча в вечном городе! Кто тебя сюда послал?» Я говорю, деньжат, мол, удалось подзаработать, построил дом. А он сказал с усмешкой и как-то странно, невпопад: «Неужели ты мой враг?» И я пережил — тоже невпопад — секунду ненависти. Вдруг — мы стали врагами.
— «Вдруг» такого не случается. Вы были соперниками во всем, и в творчестве, и в жизни. Ты беден…
— Это соперничество он давно изжил — компенсировал, так сказать, капиталами.
— Не изжил. Зачем он донес про тебя и художницу и мы расстались?
— И все-таки не он пытался меня отравить, а я его!
— Защитная реакция — заразился.
— Мне, конечно, хотелось бы свою вину свалить на покойного… — Я усмехнулся. — Впрочем, какая-то доля истины в твоих словах есть. Инициация в оккультной традиции имеет своим элементом шок, когда потрясенный человек меняется кардинально, как бы переживает второе, «мистическое» рождение. Я это очень сильно в Петре почувствовал, и в поэме есть намек: «Вы причастились ядом знанья — и пережили жизнь и смерть, ваш враг умрет…»
— Ой, какой забубенный романтизм!
— Что ж, Севка был графоманом, но в байронических ветхих одеждах чувства-то искренние. Представь! В белом палаццо ночью на пиру некто заявляет: вы выпили бокалы с ядом и сейчас умрете.
— Да кто ж поверит!
— Зависит от силы внушения. Паоло обладает ею, Марья Павловна почувствовала и недаром прозвала его граф Калиостро. Итак — шок. Потом разрядка: не вы умрете, а ваш враг.
— Да! Всеволод сказал, давая нам завещание подписать: «Уж если мне суждено иметь врага, он от меня ничего не получит!»
— Поздно спохватился. Паоло их уже закодировал.
— Их?
— Судя по всему, ко мне по наследству перешел Петр. Думая, что держит меня в руках (почти буквально — на берегу пруда показалось — сейчас задушит), он слишком раскрылся. А структура секретнейшая, раз все бумаги уничтожены, даже вариант несчастной поэмы… — Я замолчал. — Нас было пятеро друзей, — выговорилось с трудом, ком в горле, — юных друзей «Аполлона». Понимаешь, радость моя… — Я сбился, нечаянно обратившись к ней по-прежнему, когда мы любили друг друга.
— Почему ты замолчал?.. Родя, что с тобой?
— Я плачу.
Она дотронулась пальцами до моих глаз, мне не было стыдно. Как я жил без нее?.. Наконец выговорил:
— Вот с той ненависти все и началось, магический импульс передался мне, я искал смерти… Наша несчастная бабка… «Погребенные» — пародия на причастие не виноградом и хлебом, а смертью.
— Паоло подарил мне фотографию, они такие живые и страшные. А теперь совсем другие. Я включила свет, но не успела рассмотреть, спустилась к тебе…
— Да, мы сегодня затронули, разрушили центральный символ.
— Скажи, может, он всерьез все оставил Церкви?
— Может быть.
— А мы-то с Женечкой ничего не поняли!
— И он не успел поговорить со мной!
— Где он, Родя?
— Недосягаем. Она намекнула. В родовом имении есть дворянский пруд, черные ели и болотная топь, в которой погребен Евгений.
Мы вошли в дом, в «трапезную», остановились над нею.
— И тебя ждало это место?
— Тебя, радость моя. Я не беженец, а богатый наследник (если уничтожить завещание), обо мне есть кому побеспокоиться.
— Но как же…
— У нее была моя записка. Вот она. — Я поднял с пола и разорвал жалкий клочок бумаги. — К твоему приходу она оплакивала бы самоубийцу, и ты присоединилась бы к ней, и доктор объяснил бы, как по примеру великих поэтов я несколько дней носил при себе предсмертное письмо.
Наташа произнесла сурово:
— Напрасно она так понадеялась на мое простодушие.
— Напрасно. Ты слишком любишь жизнь.
— Слишком?
— Нет! Так, как надо.
Она сказала что-то тихо-тихо, а я не стал переспрашивать, потому что послышалось «я тебя люблю». Нет, не буду переспрашивать… А она вдруг говорит: