— Достойное занятие. — Она как будто успокоилась. — И все же кто это мог быть?
— Ну… не Евгений же? — Глупость из меня так и извергалась. — Слушай! Ты тут давно… Тут кто-нибудь ходил по ночам? Что-нибудь подобное…
— Никогда. Усадьба — самое уединенное место на свете, в стороне от всего.
— Лара, почему ты не позвала, не дала мне знать?
— Я оцепенела. Хотела закричать, а он вдруг исчез — вот это меня и поразило.
— Ладно, одной загадкой больше, одной меньше… уже все равно. Счастливого пути тебе, девочка.
— А костер?
— Сам догорит.
— Нет, я дождусь.
Я пожал плечами и удалился в дом, на кухню, соображая, все ли подготовил как надо… Степе я назначил на завтра аудиенцию и дал запасной ключ от дома (на случай если не застанет и т. д.). Постмодернист выбран как человек деловой, особыми комплексами не обремененный, и Лариса девочка уравновешенная, без особых страстей, будить меня не станет. Значит… все.
Я налил Лариной брусничной воды из кувшина в глиняную кружку, поднялся в бабкину спальню и сел за шаткий столик как раз посередке между «Погребенными» и «родословным древом». Вырвал листок из блокнота. Никаких жалких слов, покаяний и пеней, кратко и банально: В моей смерти прошу никого не винить. 15 сентября. Расписался. Достал пузырек из внутреннего кармана пиджака, вылил в кружку все (пора с этим ядом покончить!).
Поднес к губам. Страшно? Нет, главный защитный механизм не работает. Кто-то налетел сзади и выбил тяжелую кружку из рук.
— Что ты наделала? Все разлилось!
— Что в том пузырьке?
— Снотворное.
— А это что? — Она упруго подскочила и схватила листок со стола. Я хотел вырвать, но она кинулась к окну, раскрыла и выбросила, крикнув: — В костер эту жалкую бумажку!
Значит, смысл уловить успела. Шустрая девица, черт бы ее побрал! Сам виноват… не мог до завтра потерпеть, приспичило!
— Почему?
— Потому. Я убил жену и брата и хочу умереть так же.
— Как убили? — Сказано чуть ли не с презрением. — Не врите!
— Честное слово.
— За что?
— Чтоб заполучить состояние.
— А потом отравиться? Что вы все врете! — Она взглянула на брызги в пыли на полу. — Что это?
— Болиголов. Вот тебе первое доказательство, что я не вру.
— Да откуда у вас?..
— От бабули.
— У Марьи Павловны был яд?
— А ты как думала? Такие картинки просто так пишутся? — Я уселся на перину под «Погребенными». — Я у нее отобрал, а ты… ты все пролила!
Лара усмехнулась:
— Думаете, я вас боюсь?
— Да отстань ты от меня!
— Значит, Евгения вы тоже… А куда спрятали?
— Его я не трогал.
— Что-то у вас не вяжется… Уверена, на такое слюнтяйство вы не способны.
Я рассказал ей то, что никому не рассказывал.
Марье Павловне весной исполнилось семьдесят, она была больна; и все-таки меня поразила ее твердая уверенность в скором конце. «Завтра я умру», — сказала она как-то мельком, вроде шутливо, но пепельные глаза глядели серьезно, даже торжественно. Всеволод уехал, я помог старухе подняться в спальню, уложил в кровать, не отрываясь от «Погребенных», — жутью несло от этой фрески, она завораживала и отталкивала. С усилием оторвался, подошел к окну: художница выводила допотопный велосипед из сарая… раз, другой, третий мелькнула на тропинке под деревьями и исчезла в зелени.
— Да, я ездила к доктору посоветоваться, — объяснила Лара. — Мне тоже не понравилась та фраза.
Я подсел на кровать и заговорил с ней об этом. Сроки, мол, человеку неизвестны. «Мне известны, человек может собою распорядиться, если имеет волю и средства». Она сунула руку под подушку и замолчала, но этот жест ее навел меня на мысль почти неосознанную; я бесцеремонно отстранил больную и достал пузырь. Яд? Она умоляюще протягивала руки. Я заговорил. Мне когда-то был дан дар слова (Степино брюзжание: «Ты любого уговоришь на подвиг или на подлость!»). Господи, я говорил о бессмертии души. Мы провели вместе час, и она добровольно рассталась с ядом. Но не предложила уничтожить, а заметила: «Это болиголов, порции на четыре. Может, и тебе когда-нибудь пригодится». Вот таким вот славным пророчеством отплатила она мне за «милость к падшим». Больше я ее не видел, но «завет» помнил и яд хранил. И прихватил пузырь с собой, когда всемогущий биржевик позвал меня на сделку.
— Вы задумали их отравить?
— Да.
— А как же проповедь о бессмертии души?
— Слушай, давай не будем копаться. Прими как данность… раздвоение личности: я хотел его убить и убил.
— А ее?
— Никогда добровольно я не причинил бы ей вреда.
— Но как же?..
— Не знаю. Ее смерть для меня непостижима.
Он ждал меня в прихожей с сигарой, с шампанским, в белом костюме и черной жилетке. Золотой лик мира сего. «Ладно, Родя, твои встречные предложения. Я готов удовлетворить их. — Он помолчал и добавил: — В разумных пределах». Дополнение о «пределах» любопытное, в западном, так сказать, духе (в нашем, особо если выпимши: «Р-рубаху р-разор-рву!» — не то чтоб нищему отдам, но — кураж, полет). «Дворянский обломок, Сева, не стоит таких денег. Ты мне за жену желаешь заплатить?» — «А, вот что тебя волнует! — Он вдруг взял с постамента статуи Петра маленькую сумочку, ее, из Венеции, и поцеловал. — Супругу отдаю в придачу. Мне она уже не нужна». Этими словами, точнее, интонацией — так говорят о продажной женщине, использованной проститутке, — он решил свою участь. «Мне надо подумать, Сева, о сумме. Принеси-ка сигарку». Кузен прытко удалился, я достал пузырь, отлил (кажется, четверть… впрочем, не ручаюсь) в его бокал, а когда взял свой (да, я желал его участь честно разделить), вошла она. «Что ты здесь делаешь, Родя?» — «Да вот Севка предлагает тебя за дворянское гнездо отдать. Хочешь?» — «Ты не в своем уме!» — «Но ты и мне не нужна». — «Я знаю. Но мне непонятно…» Тут вернулся Всеволод с сигарой, я сказал: «Иди ты к черту!» — и ушел, сбежал в Опочку.
— Значит, вы думаете, — голос Лары звучал недоверчиво, — они выпили шампанское из одного бокала?
— Так получается.
— Вы что-то недоговариваете.
— Евгений упомянул про какой-то французский флакон из-под духов со следами болиголова.
— Да, да, он говорил! Вы точно пузырек не оставляли?
— Зачем?
— Чтоб сымитировать самоубийство.
— Целью моей акции было умереть и самому.
— Вам никто не поверит.
— Я и не рассчитываю.
— Но я вам почему-то верю.
— Спасибо.
— И вот что скажу: раз этот флакон удостоверен, произошла какая-то жуткая путаница. Не валите на себя все, успокойтесь на их самоубийстве.
— Э нет, я что сделал, то сделал! Но вопросы совести обсуждать не намерен. И раз уж ты мне помешала…
— Надеюсь, вы эту глупость не повторите.
— Говорю же: обсуждать не намерен. Но раз ты мне помешала, я хочу найти убийцу Евгения.
— С этого и следовало начинать, а не поддаваться малодушию.
Я внимательно посмотрел на художницу: похожа на девочку, но ум и воля зрелой женщины. Конечно, ей должно быть тридцать, не намного моложе меня. Это хорошо.
— Меня удивляет, Лара, твое доверие ко мне.
Она улыбнулась: маленькие губы, вкус которых я вожделел ощутить.
— Меня тоже, я не очень-то доверчива. Но тот человек в лесу… Вас кто-то преследует.
— Зачем ты поднялась сюда? Как догадалась?
— Почувствовала неладное. Очень уж активно вы меня отсюда выпроваживали. Я пока не уеду.
— Азарт взял?
— Да, интересно. Странная история. — Она помолчала. — Страшная история.
Я проснулся на рассвете на бабкиной перине, один. Художнице я не нужен, между тем вчера (догорающий костер, угрюмая опушка с валежником) на миг вспыхнули полузабытые симптомы; отрадный испуг, когда незнамо откуда приходят образы и ты должен соединить их в гармонической развязке. Проще говоря, захотелось писать, но миг прошел, ушел в пушкинский «ужас полуночи».
«Произошла жуткая путаница», — сказала она. Это так. Произошла потому, что я не выпил свой бокал с братом. Вошла Наташа. Оба раза мне помешали женщины. Не лукавь, мог бы остаться со Всеволодом и испить чашу до дна, не оставив ни капли зелья. Помешало подленькое любопытство: досмотреть до конца эту мистерию. И вот я погубил жену, чего в мыслях не держал… Однако кто-то подыграл мне — умно, тонко, жестоко.
Само собой разумеется, о моих планах никто не знал (я и сам не знал, прихватил яд на всякий случай). Что же произошло? Некто в щель высокой двустворчатой двери подсмотрел, как я вылил в бокал кузена смертельную порцию? Я ушел, и любовники в эротической игре выпили отраву напополам (потому и скончались позже — маленькие дозы). Мой благодетель продолжал действовать, подыгрывая мне: каким-то образом заставил Всеволода (что почти невозможно) написать предсмертную записку о склепе и оставил на месте происшествия французский флакон со следами болиголова. Это самое загадочное.
Но — предположим: случилось невероятное совпадение, и они действительно покончили с собой. И Евгений, участвующий в заговоре, отравился. Но кто украл его труп? Кто прошел вчера темной опушкой, раздвигая ветви, с покрытой головой? («Человек с покрытой головой» — так выразилась художница; эта деталь кажется мне особенно жутковатой… ну, это нервы… если не страх, то сопутствующие болезненные симптомы налицо.)
Ничего я не умею объяснить. Кроме одного: считая себя могущественным распорядителем, оказался я жалкой игрушкой в чьих-то действительно сильных и беспощадных руках. Терпеть такое положение вещей я не намерен, и если уж уйду в мир иной, то не один!
Итак, высокая двустворчатая дверь, ведущая в недра дома, где за анфиладой комнат пировали поэты: Евгений, Петр и Степа. Заговор вассалов, мотив — бешеные деньги, совесть одного не выдерживает («Мне надо с тобой поговорить. Наедине»), его умерщвляют.
Как все складно! Кабы не болиголов пятнистый, произрастающий в поймах рек. Я владел ядом, я. А если бабушка поделилась и с кузеном? Нет, наедине в ту субботу они не оставались, и не приезжал он (будто бы) в Опочку много лет, как и я… Ладно, оставим пока французский флакон. Передо мною факт неоспоримый — я