Лучиано, но и дьявола, он бы содрогнулся. Но он ничего такого не знал и теперь беспечно бросал кости, приглашая Лучиано присесть рядом.
От подобного приглашения никак не отвертишься - воспоследует обида жесточайшая, смертельная. Лучиано смотрит на меня, швейцарцы раздвигаются, дабы усадить гостя, а я становлюсь у него за спиной. Для них важен только Лучиано, плевать им на риторику и теологию. Для них я никто - так себе, какой-то занесенный ветром ученый жук.
Играют действительно на гроши. Получили солдатское жалованье в серебряных талерах, но не торопятся разменять капиталец, сосредоточенно отхлебывая пиво. Ставят и бросают по очереди. Кости стучат по столу, вертятся, подпрыгивают, замирают. Одному подфартило, другому опять не везет, но рассерженных еще нет. Медяки спокойно валяются у кувшинов.
Лучиано бросает последним, игрок из него вообще никакой. Он так неумело трясет кости в чаше, что смешит всех. И сам добродушно смеется, но, когда я смотрю на него, меня охватывает некоторое беспокойство. Оснований для тревоги вроде бы никаких, но это чувство у меня растет, я, кажется, начинаю ощущать страх перед предстоящей опасностью. Потихоньку осматриваюсь. Кажется, все в порядке. Мастера и подмастерья Вертхайма спокойно пьют пиво, гул в таверне стоит обычный, а здесь за столом сидят солдаты. Они друзья Лучиано, никто и пальцем не посмел бы нас тронуть,
Лучиано достает серебряный талер, кладет перед собой, раскручивает чашу. Кости весело подпрыгивают и останавливаются. Три креста. Редкая удача - полный выигрыш. Солдаты передвигают к Лучиано свои медяки, беззлобно поругивают - так всегда бывает, вечно везет самому неопытному. Лучиано должен бросать еще раз, три креста дают такое право.
Он смеется - выигранные деньги не интересуют его, но, конечно же, приятно изумить завзятых игроков тремя крестами сразу. Вот он снова раскрутил и…
Выпадает три креста.
У меня захватывает дух, теперь я догадываюсь о причине моего беспокойства. Солдаты смотрят на кости и удивленно молчат. Один попытался было заговорить, но сразу смолк. Лучиано удивлен не меньше других, он подозрительно уставился на меня через плечо. - Пойдем! - говорю я чужим голосом. Но игра есть игра. Счастливчик после трех крестов должен бросать, пока не передаст чашу следующему. Лучиано вертит чашу, кости стучат в ней, десятки глаз как завороженные следят за его руками. Снова три креста.
Гробовое молчание. Даже от соседних столов тянутся любопытные. Никто не привык видеть в таверне молчащих солдат. Что могло приключиться?
Лучиано встает, упираясь обеими руками в стол. Как по сигналу, тяжело поднимаются все остальные. Я пытаюсь схватить друга за плечи, увести, но понимаю, что это бессмысленно. Он должен играть.
Лучиано на сей раз даже не трясет чашей, просто складывает туда кости и переворачивает
Три креста.
Падает кувшин со стола раскалывая тишину. Лучиано приходит в бешенство. Он хищно хватает кости, швыряет их в чашу, шлепает ее на стол.
Я не смотрю туда, ибо знаю, что там, на столе.
Удивление в глазах солдат сменяется ненавистью, потом страхом. Они молча отступают, кое-кто тянется к ножу. Круг возле нас размыкается.
Лучиано мертвенно бледен. Он поднимает чашу над головой и изо всех сил грохает о земляной пол. Но она не разбивается. Глухо зазвенев, она закатывается куда-то под лавки. Лучиано тянется к костям, руки у него дрожат, а проклятые кости, будто живые, ползут и пропадают под столом. Свет сальных свеч отражается на серебряных рукоятях кинжалов.
Лучиано поворачивается и идет. Круг разрывается, мы спешим к выходу. Я двигаюсь как заведенный механизм, без единой мысли в голове. Только бы скорее выбраться отсюда, очутиться на улице, больше пожалуй, ничего.
И тогда я замечаю одного из солдат. Он стоит немного в стороне и глядит на меня без страха, но и без сочувствия - так, именно так взирал на меня Сибелиус. Такое же иссушенное лицо, без морщин, без примет возраста, такие же глубокие, пронизывающие глаза. Почему я не видел этого солдата раньше?
Но времени на раздумья нет, надо убираться восвояси. Такое ощущение, будто вот-вот всадят нож в спину. Наконец мы на выходе. Я слышу, как позади в гнетущей тишине кто-то глухо говорит:
- Его рукою водит сам дьявол! Сам дьявол!
Мы сидим с пастором Фромом и беседуем на возвышенную тему - о спасении души. Кротко, спокойно беседуем, как и подобает двум знатокам человеческих душ. Вино у пастора превосходное, полуденное солнце пробивается сквозь занавески и плетет свои кружева на мозаике пола. Пастор смотрит на меня голубыми глазками, улыбается.
Нам обоим доподлинно известен предмет столь кроткой и спокойной беседы. Речь идет не о спасении души, а о продаже, притом души вполне конкретной - Маргариты Реалдо.
Пастор Фром не удивился, когда я вытащил шитый золотом кошелек и положил на стол. Он как будто ожидал этого. Только слегка вслушался в звон. Да, в кошельке золото, святой отец.
- Я несказанно счастлив, уважаемый отче, что чужестранец, каковым являюсь я, ваш покорный слуга, может вкушать плоды гостеприимства в вашем городе, не находя слов выразить свою признательность…
И так далее. Да примет святой отец сей скромный дар. Да употребит его, как сочтет лучше - облагодетельствует нищих, тех, у кого нет крыши над головой, тех, кто голоден и бос.
Солнце плетет свои кружева по мозаике, я же плету кружево словес. Пастор Фром держится достойно и улыбается. Он принимает дар. Моя доброта не останется незамеченной. Есть только Один, кто видит все и все знает. Все, что дано для спасения души, дано Ему.
Кошелек покоится на столе. Стало быть, надо дать еще. Не прерывая беседы, запускаю руку в карман и достаю еще один кошелек - точно такой же. Кладу и его на стол, продолжая нестись по волнам красноречия. Никогда я не говорил столь красиво и возвышенно. Пусть добрые люди проявляют заботу о больных, пусть они молятся о спасении души моей и славят Его, единственного и милосердного. Ни о чем другом я, грешный, и не помышляю.
А вообще-то я помышляю о том, во что обойдется Маргарита Реалдо. Довольно дорого, ежели судить по ходу кроткой и спокойной беседы. Неужто пастор снова начнет развивать тезис о Нем, всевидящем и всезнающем? Тогда придется ударить его по рукам.
Но и пастор Фром, кажется, прикидывает, не слишком ли он увлекся рассуждениями о спасении души, а прикинув, встает, берет кошельки и крестится. Я крещусь тоже. Мы абсолютно единодушны.
Потом он садится, мигает своими глазками и говорит:
- Э, сынок, я всего лишь старый и больной человек. Но чем может помочь старый и больной человек тебе, постигшему все науки?
Никаких особенных благ мне не нужно. Нужно лишь, его снисхождение к нам, грешным, ибо кому мы можем быть судьями здесь, на этом свете?
Он полностью одобряет мой тезис о неподсудности и снисхождении. Сидит, кротко кивает головой.
Ах, как было бы славно, чтобы достопочтенный пастор сидел бы вот так и размышлял о спасении души не обращая внимания на то, сколько времени задержится Маргарита Реалдо в исповедальне. А об остальном позаботимся мы с Лучиано - в церкви святой Анны несколько выходов. Маргарита исповедуется каждую пятницу…
Пастор Фром задумывается. Скорее всего прикидывает на незримых весах вес моих кошелей и тяжесть грехов - будущих грехов вдовы. Думает он долго, несколько раз пригубляя бокал, пока наконец не принимает решение;
- Я, сынок, человек старый, больной. Глаза мои видят неважно, да и со слухом все хуже и хуже. Но в одном я согласен с тобой, вельми ученый муж. Надлежит прощать кающихся!
Все, что сказало о слабеющем зрении и неважном слухе, - ясно. Мы, кажется, столковались, А дальше? Пастор улыбается, в его глазах лукавые чертики.
- Сынок, - говорит он, - золото твое употребится на помощь нищим. Мне оно не нужно. Зачем мне золото, рассуди? Все мы грешны, и да пусть нас судит Тот, кто единственный имеет право судить. Мы же в смирении своем да накормим голодного, да оденем раздетого!
Его рассуждения мне представляются не лишенными смысла. Я начинаю понимать, что он довольно умен, умнее, нежели я предполагал. С ним или без него - Лучиано наделает глупостей. И Маргарита не оттолкнет его. Пусть грешная любовь заплатит свои долги людям, беднякам, что едят просяной хлеб и облачены в пеньковые рубашки. А господь знает свое дело. Впрочем, я с удовольствием замечаю: не исключено, что пастор верит в бога столько же, сколько и я.
Пьем вино, молчим.
- Сынок, - начинает снова пастор, - что-то в последнее время не видно твоего друга в божьей обители.
- Уважаемый отче, он душой и сердцем помогает больным и страждущим.
- Грешная плоть, мудрый сынок, ничто, - вздыхает пастор.
Воистину странные люди. Отрицают греховную плоть, но отрицание оное вовсе не препятствует им ублажать себя. Мудрствуют, будто все страдания даны свыше, но идут к Лучиано, ибо не могут без него обойтись. Почти совсем ничего не знают, не ведают о болезнях, а то, что в знали, позабыли. Суеверные, лицемерные, гордые, храбрые, запутавшиеся, схватились как утопающие за свою лживую веру и не желают замечать ее лживости, ибо уверены: едва отрекутся от веры - и мироздание рухнет. А мир, хвала всевышнему, довольно крепко стоит на ногах и будет стоять в грядущих веках. По крайней мере, в этом-то я уверен.
- Я поговорю со своим другом, уважаемый отче, - киваю я понимающе, - и уверен, он прислушается к вашим словам.
Прислушается, жди! Лучиано никого не слушает. Меня он, правда, побаивается, а заодно, наверное, и ненавидит. Сейчас он потерял голову от любви к Маргарите, и можно только гадать, чем все кончится. Во всяком случае, ничего путного ждать не приходится.
Направляю разговор в другое русло, пора обменяться последними новостями. А новости приползают столь мед ленно, что по пути окочуриваются от старости. До нас доходят слабые отголоски событий, возможно, имевших место, а может, не происходивших вообще. Кто-то с кем-то воевал, побеждал, продавал в рабство. Кто-то куда-то отправился, пересек семь морей и открыл диковинны края, где горы сплошь из золота, люди ходят в чем мать родила и не срамятся греха. Антихрист сошел на грешную землю в образе некой Люмер и убеждал повсеместно отринуть истину. В Тюрингии батраки п