— Видишь, Мок, кто тут главный? — Гнерлих отгонял охранницу, как навязчивую муху. — Уже не ты. Тебя отстранили от дел, старик. Ты никто в этом городе. Вон из этого города! Он уже не твой! Оставь нам труп на плацу, а мои псы будут иметь корм.
Мок лежал в пыли, графиня фон Могмиц грызла землю, Гнерлих полировал обувь, Брендел плакал, а из-за проволоки смотрел на них пьяный кучер Тараба.
Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, половина седьмого вечера
Доктору Лазариусу было более семидесяти лет, из которых десять проработал в качестве контрактного врача в Камеруне, а почти сорок — как секционный[12] медик в Институте Судебной Медицины на Ауэнштрассе. Все эти годы довольно часто видывал на своем столе трупы изнасилованных женщин. Однако так чудовищного изнасилования еще не видел. Сегодня днем после осмотра неоднократно изнасилованной жертвы сошлись в его сознании худшие африканские и местные воспоминания.
Женщина, лежащая на его столе, разорвана была почти пополам. Это был акцент местный, гестаповский. Акцентом африканским были в то же время параллельные раны, которые он видел в Камеруне у жертв членов секты «людей-леопардов». Раны покрывали весь бок жертвы.
Лазариус поправил резиновый фартук и сунул во влагалище мертвой металлический рефлектор.
Затем подкрутил небольшой винт, который облегчал ему исследование. Он наклонился над жертвой. Внутри ее тела что-то часто замигало. Плоскогубцами вынул кусочек зеленого стекла. Покрутил еще раз винтом, чтобы позволить себе более точное исследование.
— Гавличек! — крикнул он своему помощнику. — Давай тут побольше смотровое окошко! И разрежь ее тщательно, до самого подбрюшья, понимаешь?
— Сделаю, господин доктор, — пробормотал старый помощник и приковылял с подобным треугольником, но побольше. Потом потянул ножом по коже — к лобковому бугорку.
Лазариус наклонил испещренную коричневыми пятнами лысину над женщиной, а в свои отмеченные бельмом реактивов руки окунул туда, где — как бы это написал поэт — уже не выйдет ни один пророк. Под металлом щипцов почувствовал какой-то твердый предмет. Сердце у него забилось сильно. Поднял смотровое окошко и сунул щипцы глубже.
Скользили по какому-то гладкому предмету. Через некоторое время слегка заскрежетали и на чем-то сжались. Высунул их и посмотрел на предмет, который захватил. Доктор Зигфрид Лазариус видел уже многое в Камеруне и в Бреслау. Ничего подобного, однако, не видел. Во влагалище женщины оказалось окровавленное горлышко бутылки с фарфоровой крышкой. Ее рваные края были покрыты мелкими сгустками.
Лазариус встал и принял решение, которое было для знающего его много лет раскройщика Гавличека чем-то курьезным, чем-то, чего никогда еще — как далеко простиралась память Гавличека, не было в Институте Судебной Медицины. Еще никогда, ибо доктор Лазариус не оставил вскрытия до следующего дня.
Доктор, тяжело дыша, сказал:
— Продолжим завтра, Гавличек. Плохо себя почувствовал. Иди домой!
— Да, доктор. До свидания, — буркнул Гавличек и вышел из прозекторской.
Лазариус накинул на труп прорезиненную простыню и тоже покинул свое место работы. Руки вымыл тщательно с марсельским мылом, а потом обеззаразил их спиртом. Закрыл прозекторскую на ключ, который бросил двум дежурным, сидящим у главного входа. Сам он пошел медленно по лестнице в свой кабинет. Сквозь щели в дверях просачивался запах дыма из трубы соседнего крематорий.
Он сидел у огромного стола и тяжело дышал. Через некоторое время в его обесцвеченных пальцах оказалась маленькая карточка с номером телефона.
Лазариус набрал номер и, услышав мужской голос, сказал:
— Случилось, штурмбанфюрер. Снова произошло то, о чем вы говорили.
— Прошу молчать, доктор. Пожалуйста, не забывайте о своей дочери.
Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, семь вечера
Капитан Мок и профессор Брендел сидели в одной из последних действующих в Бреслау забегаловок, которая официально была бункером противозенитным. Это был подвал ресторана «Schlesierland» на Гартенштрассе.
Ее юридический владелец, довоенный ресторатор Артур Биттнер, и его молчаливый помощник, командир одного из батальонов Фольксштурма Хайнц Франк, не особенно заботились о последних клиентов, которые были достаточно богаты, чтобы капитуляции крепости Бреслау ждать в состоянии полного опьянения, и имели достаточно связей, чтобы не беспокоиться о патриотической обязанности трудиться. Среди них были офицеры в штатском, которые хотели тут отдохнуть от выдачи бессмысленных приказов, военные вдовы и невдовы, так называемые невесты из крепости Бреслау, которые своими прелестями вывернулись от январской эвакуации и теперь, благодаря им получили привилегию не работать или миску супа для больного ребенка, владельцы похоронных фирм и священнослужители без каких-либо признаков своего духовенства. Последний топили в напитках богословские комплексы и поддерживали все темы, кроме философских и политических.
Гости толпились в тесном, задымленном подвале и провожали пьяным взглядом друг друга. Чаще всего в молчании слушали военные баллады, исполняемые под аккомпанемент расстроенного аккордеона, или на языке жестов определяли цену прелестей невест и крепости Бреслау.
Владельцы забегаловки, не имея почти вообще конкуренции, на заботились ни о каком-то качестве подаваемых напитков, ни о вежливости обслуживания.
Капитан Мок и профессор Брендел угостились весьма обильно горьким ликером из трав «Rubezahl» и закусили сильно начесноченным паштетом из зайца. Это могло свидетельствовать о большой проницательности мясника, который хочет свой товар продавать как можно дольше и уменьшает благодаря этим приправам другие запахи, неприятные для покупателей.
Оба мужчины, жестоко униженные сегодня Гнерлихом, не обращали особого внимания ни на еду, ни на кельнера, который поставил им закуски с такой силой, что кусок паштета скатился вниз с блюда на залитую пивом скатерть. Они сидели в молчании, и ни один из них не знал, как поделикатней задать другому вопросы, которые каждого из них очень волновали.
После передачи тела Берты Флогнер в очень уставшие за последнее время руки судебного медика, хорошо знакомого Моку доктора Лазариуса, посмотрели друг на друга, как будто по команде, — крепко стиснули зубы.
В голове Мока даже гудело от вопросов и сомнений, но он понял, что — задавая их — войдет слишком глубоко в дело, которое было очень простым и закончилось вместе с идентификацией трупа.
Профессор Брендел первым прервал молчание:
— Почему вы позволили так над собой издеваться?
— Я католик, — усмехнулся Мок насмешливо, когда подавил в себе желание обругать любопытного профессора. — Когда он ударил меня по одной щеке, подставил другую.
На профессора Брендла этот ответ произвел огромное впечатление. Он положил руки на плечи капитана и прошептал:
— Вы действительно так думаете? Это чудесно! Я думал, что сегодня уже никто не трактует буквально указаний Библии. Мы об этом обязательно поговорим.
— Здесь мы будем говорить об этом? — спросил Мок и огляделся многозначительно вокруг.
Отважные орды защитников крепости превращали в перину дома на Кайзерштрассе.
В Ауэнштрассе врывалось черное, липкое облако сажи.
— Быстро, пошли обратно в прозекторскую. Это лучшее место для такой беседы.
— Я знаю лучше, — сказал тогда Мок.
В этом лучшем месте сидели теперь без слов и слушали жалобную аккордеонную историю Аннемари, которая была дочерью всего батальона и не любила офицера, потому что девочкам обещал слишком много.
Аккордеонист прервался, чтобы выпить водки.
Профессор Брендел и капитан Мок пошли по его стопам.
— Вы мне наконец скажите, капитан, — профессор вытер губы салфеткой и выпил остатки ликера, не оставив на краю стакана даже капельки; пил этот ликер, как лучшие бордо, — почему вы приостановлены в служебной деятельности? Может это из-за непримиримости, несогласия со злом?
— Дорогой профессор! — Мок сказал это через некоторое время, когда убедился, что Брендел не смеялся над ним. — Наше несогласие со злом ничего не стоит. Даже мой сегодняшний кучер, который видел несогласие со злом, завтра о нем забудут.
— Наш народ состоит не только из пьяных одиночек с моралью амебы, — сказал горячо профессор.
— Но также из людей чести, таких как вы, который бросается на помощь замученной женщине, и — не льщу себе — из таких, как я, кто, вместо того чтобы бежать из осажденной крепости, пытаются спасти от смерти самого благородного человека, которого я знаю — графиню Гертруду фон Могмиц.
— Как вы ее спасете? Ведь достаточно одного слова Гнерлиха, а на самом деле одного маленького движения пальцем на спуске, а на следующий день его псы будут иметь много нового корма.
— Это ужасно, что вы говорите, капитан. — Брендел спрятал лицо в ладони. — Но Гнерлих ее не убьет. Ее смерть была бы его концом. Мой отец, который дружит с фон Могмицами уже более четверти века, уничтожил бы Гнерлиха. Она умрет только тогда, когда суд приговорит ее к смерти. И может ли военный суд приговорить к смерти кого-то, единственная вина которого — помогать польским рабочим и быть женой известного антифашиста, участника заговора на Гитлера?
— К сожалению. Может. Но у меня к вам вопрос. Почему ваш отец не вмешивается, когда Гнерлих ее так унижает? — Мок понял, что, не осуждая противников Гитлера, открывается.
— Вы можете этого не понять, — Брендел посмотрел на Мока сквозь пальцы. — Она не желает этого.
— На самом деле я не понимаю, — Мок говорил теперь громче, чтобы его слова донеслись до профессора через пение аккордеониста, который, в свою очередь, информировал гостей заведения о смерти, которая во Фландрии ездит на черном как уголь коне.
— Но вы должны развить мысль! Может быть, я не такой тупой.
— Как же о тупости может говорить знаменитый следователь! — крикнул профессор. — Она восхищается вами.