У Мока горели от стыда уже не только щеки, горело все его тело. Он повернулся к двери музея и ударил в нее со всей силы.
Грохот, который он услышал в пустом пространстве здания, не успокоил его.
Он начал стучать в дверные коробки обеими руками, а вместе с нарастанием боли в кулаках и запястьях угасало пламя стыда. Он чувствовал, что побеждает очередного за сегодня демона. Оперся лицом о дверь и побеждал в мыслях над очередным зверем.
Потом он потерял равновесие и упал в музей прямо под ноги испуганного куратора, который, собственно, среагировал на стучание в двери.
Музеевед Эрих Кламке смотрел с удивлением, как офицер в кожаном мотоциклетном плаще поднимается с пола и говорит ему с улыбкой:
— Знаете ли вы, что Берту Флогнер изнасиловали и убили русские? Это были русские! Конечно, русские!
— Давайте помолимся за ее душу, — ответил старый хранитель, а с лица его не сходило выражение безграничного удивления.
Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, два часа ночи
Они лежали в тишине и абсолютной темноте.
Через черную бумагу в окнах не проникало даже самое легкое свечение.
Стекла не дрожали, пол не вибрировал, в городе Бреслау царил ночной покой.
Об осаде напоминала только легкая вонь гари, которая проникала через оконные щели.
— Как я рада, Эби, что ты принял, наконец, решение, о котором я так долго тебя просила, — прошептала Карен и прижалась к мужу голым теплым телом. — Я уверена, что нам это удастся. Это отличный план. Улететь отсюда как раненым.
— Знаешь, Карен. — Мок обнял жену за шею и положил ее голову на свою грудь. Он знал, как сильно она всегда любила прикосновение его жестких волос.
В темноте скрывалась седина, ожирение, ожоги и растяжки их тел, тьма была благословением для празднования, какому сегодня отдались со страстью супруги Мок.
— Я упрямый и не слишком подробно всегда говорил о своей работе, правда?
— Да. — Карен поцеловала его в грудь, слегка при этом покусывая. — Немного.
— А теперь кое-что скажу. — Мок погладил жену по плечу, которое было гладким, как всегда, как до войны. — Сегодня я закрыл последнее дело, которое не давало мне покоя. Только это дело останавливало меня в Бреслау.
— Я не могу поверить своему счастью! — Карен всегда выказывала склонность к пафосу.
— Да. Только это меня здесь держало. — Мок сел на диване и начал искать на ощупь ночной столик и портсигар.
— Иду упаковать все чашки и твои шахматы. — По шелесту шелка понял, что Карен надела халат. — А потом приду к тебе, и мы проведем одну из последних ночей в Бреслау.
Он слышал, как Карен суетится по гостиной, как звенят чашки, оборачиваемые войлоком и газетами, а потом из его кабинета раздался стук фигур, засунутых внутрь шахматной доски. Уже погружался в сон, когда из прихожей он раздался пронзительный крик жены.
Он встал, поблагодарив Бога за этот боевой клич, который его разбудил и не позволил заснуть с папиросой во рту. Карен дальше кричала, Мок затушил папиросу в пепельнице, к крику жены присоединилась служанка. Мок трясущимися руками руками зажег свечу, натянул брюки и без маски и тапочек выскочил в прихожую.
Когда он увидел причину крика обеих женщин, перестал благодарить Бога. В мерцании свечей было видно отрезанную руку. Кто-то через щель для писем всунул тонкую девичью руку.
Карен перестала кричать и смотрела на мужа. Она знала, что эта ночь не будет последней ночью в Бреслау, знала, что ее упрямый муж не успокоится, пока не схватит преступника, который подбрасывает ему отрезанные девичьи руки, знала, что сейчас — когда на него взглянет — увидит неподвижные темные глаза: безжалостные и бесстрастные, как всегда.
Она смотрела и ничего не могла распознать. Он успел надеть маску.
Он подошел к отрезанной руке и завернул ее в чистое белое кухонное полотенце с надписью «Erwache und lache»[16].
Тяжело сопя, он сел в своем кабинете. Служанка Марта улизнула в подсобку.
Карен села напротив мужа на кресло, в котором отдыхал профессор Брендел.
Она ненавидела сегодня этой воняющего водкой философа за то, что забрал ее мужа на весь день.
Эберхард смотрел куда-то в сторону, когда сказал:
— Я сегодня обещал тебе, что мы уедем как можно скорее из Бреслау?
— Так сказал в постели, после того как мы занимались любовью, — прошептала с надеждой в голосе Карен. — Сдержишь свое слово?
— Нет. — Он встал и прижал ее крепко к груди.
Он чувствовал на руках и лице царапанье ее ногтей, он чувствовал ее слезы на своей груди, чувствовал боль и печаль, он хотел и должен был чувствовать ее жалобу на свое горе.
Мок не благодарил уже Бога ни за что.
Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, семь утра
На кладбище св. Лаврентия на Ауэнштрассе четверо одетых в черное мужчин вдавливали подошву башмаков в глинистый, размоченный дождем грунт. Двое из них вдавливали ее сильнее, потому что работали физически. У них были треугольные шляпы, а на их длинных плащах морщились грязные жабо.
Доктор Лазариус и капитан Мок стояли чуть поодаль и наблюдали без слов откапывание недавно насыпанной могилы, рядом с которой лежал крест с надписью: «Берта Флогнер 1928–1945 R. I. P.».
Ветер хлестал дождем по кладбищенским тополям, по кожаному плащу капитана Мока, по старому котелку доктора Лазариуса, лился по недалекой покатой крыше кладбищенской часовне, забарабанил, наконец, о деревянный гроб, который в те времена, когда людей хоронили в мешках, был настоящей роскошью.
Двое могильщиков откопали гроб из могилы.
Один из них со скрежетом вставил небольшую лопату в щель между крышкой гроба и его основной частью, называемой в просторечии лежанкой. Один из гробовщиков вытащил гвозди из крышки, а другой сдвинул ее по лежанке так, что она обнажила верхнюю и нижнюю части тела мертвой.
Мок и Лазариус подошли к гробу. Дождь лился по синему лицу Берты Флогнер, проникал в ее ушные раковины, на которых отмершая кожа шелушилась, а кожа зелено-синяя, он хлестал по ее цветастому платью из перкаля и левой руке с почерневшими ногтями. Лазариус взял ее за правую руку и поднял рукав. Мок вынул из кармана небольшой сверток и во второй раз в этот день их развивали.
Лазариус вытащил из кухонного полотенца отрезанную руку и приложил ее к суставу.
Через несколько секунд он взглянул на Мока и кивнул. С полей котелка потекла вода в гроб.
— Подходит, это ее рука, — сказал Лазариус, положил отрезанную руку в гроб рядом с головой девушки и подошел к Моку.
— У вас есть сигара, герр криминальдиректор?
— К сожалению, у меня только папиросы. — Мок удивился, услышав свой последний полицейский титул, который получил, когда в 1934 году стал главой Комиссии Убийств Президиума Полиции в Бреслау. — Но есть тоже что-то получше в коляске мотоцикла.
По размокшей от дождя улице среди вязов двинулись нога в ногу.
— Эй! — крикнул один из могильщиков. — А наша плата?
Мок обернулся и вручил могильщику две бутылки водки и завернутую в газету горсть папирос. Могильщик передал часть оплаты коллеге. Тот с удвоенной энергией начал закрывать крышку гроба. Потом схватил молоток. Сделал замах, но не ударил.
Его рука была неподвижна.
Старый капитан с обожженным лицом держал ее в сильном захвате.
— Что ты сделал с рукой, которую я тебе дал? — спросил он, не отпуская руки могильщика.
— Ничего, — ответил могильщик и вырвался из объятий Мока. — Там, внутри.
— Идиот, — тихо сказал Мок. — А ты хочешь, чтобы твоя лапа, когда тебе ее отрежут, лежала где-то около твоей морды, а не на своем месте?
— Можете ее приклеить? — спросил второй могильщик и подошел со злым блеском в глазах.
Мок подошел к гробу и сбросил крышку прямо в грязную лужу, из которой пошел фонтан. Подтянул правый рукав мертвой и приложил руку к суставу, а потом прорвал кухонное полотенце.
— Помоги мне вместе со вторым, — сказал он. Когда могильщики подошли к гробу, уточнил: — Один держит руки, второй руку, а я свяжу.
Они сделали так, как он приказал. Когда он закончил это простую процедуру последней пластической хирургии, посмотрел на них протяжно и сказал:
— Это человек! Если человек имеет руки, ноги и голову, то все эти части должны быть на своем месте, понимаете, тупицы? Эту девушку кто-то любил, она тоже кого-то любила, кто-то жал на приветствие эту отрезанную руку, которую вы хотели бросить где угодно, — он посмотрел на могильщиков, которые в молчании и в оцепенении слушали выводы, и понизил голос: — И хотя все это в прошлом, хотя с момента, когда кто-то вставил в нее бутылку, уже только бессильное тело, но это телу необходимо уважать, понимаете? Нос должен быть на лице, а голова на шее, ублюдки!
Мок подошел к Лазариусу, а могильщики стучали молотками в крышку гроба. Он взял доктора под руку, и они отправились аллеями вязов в сторону кладбищенских ворот.
— Как вы это сказали, герр криминальдиректор? — ахнул Лазариус. — Я не расслышал. Кто-то сделал ей что-то бутылкой?
— Да, доктор. Кто-то изнасиловал ее и вставил во влагалище бутылку. Я сказал: «вставил», но у меня нет абсолютной уверенности, что именно так и было.
На полукруглой подъездной дорожке за воротами кладбища стоял мотоцикл Мока. Капитан подошел к нему и вынул из коляски керамическую бутылку.
— Это для вас, доктор. — Мок передал ему бутылку. — Я прошу прощения за столь раннее пробуждение.
— Я старый человек и на самом деле должен был уже давно лежать на своем секционном столе, — улыбнулся Лазариус и спрятал бутылку за пазуху.
— Знаете, что? С удовольствием лежал бы там и раскроил от пупка до горла. С удовольствием бы сделал вскрытие самому себе. Интересно, что бы я увидел? Испещренные никотином легкие? Заполненные холестерином артерии? Вздувшиеся от крови вены?
Мок надел перчатки на руки и запустил мотор. Лазариус сел сзади и обнял крепко Мока.