Охранники выпили из одного стакана, отмерив ранее коробкой спичек уровень жидкости. Старик с лисьим лицом исчез вместе со своим коллегой в следующих залах борделя.
Вечер катился медленно, как обычно в будний день. Иногда дрожал потолок, как обычно в те времена. Прошло несколько часов. В борделя вошел какой-то офицер и купил, как и большинство клиентов, билет на один час. Дрейшнер, записывая сумму для кассового отчета, отметил, что цифры съехали вниз, пересекая границу графы, а потом появились и странно набухают. Дрейшнер склонил голову и увидел, как Ягода налил выпивку в стакан и спрашивает:
— Ну и что, Гельмут, после всего?
Последнее, что охранник Дрейшнер запомнил из того вечера, это было горлышко бутылки, из которого выливалась золотая жидкость. Ягода не мог попасть в стакан. Лил по крышке стола и по кассовому отчету.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, три часа ночи
В голой квартире на Викторияштрассе блеск зажженных русскими костров ползал по стенам и по потолку. Мок стоял, прижавшись к стене у окна, и внимательно приглядывался к шести русским солдатам, которые разогревались пением и водкой, попиваемой из котелков. Тоскливые и сладкие плыли в германском пространстве, залетали в немецкие квартиры и слонялись по немецким улицам. Мок посмотрел, держа ее в руке, на железнодорожную фуражку своего брата, которую нашел в подвале. Русские думы были реквиемом для его брата, когда неделю назад поднялся в Валгаллу.
Мок дал знак своим людям. Вирт и Цупица уложили Гейде на полу комнаты, в которой изнасиловали Берту Флогнер. Вирт вытащил наручники. Щелкнули ключи.
Левый сустав Гейде и рама окна, которое потеряло в результате сквозное стекло, были соединены. Тело гестаповца висело только на прикованном к окну плече.
Его суставы отреагировали болью. Сначала она охватила запястье, а потом ключицу.
Гейде очнулся и моргнул веками, желая вызвать хотя бы малейшее дуновение, которое бы смело с его век пыль. В конце концов он открыл глаза и посмотрел на своих преследователей. Мок, Вирт и Цупица, эти двое вооруженные шмайссерами, на корточках под стеной были невидимы с улицы. Мок приблизился к Гейде на четвереньках и улыбнулся ему.
— Скажи мне, Ганс, — прошептал он, — что ты делаешь, чтобы тебе было очень хорошо? Достаточно обычного трахания?
Гейде хотел что-то сказать, но помешала ему повязка. Он хотел ее сорвать с губ, но его рука торчала в железных объятиях Цупицы. Он смотрел с ужасом, как Мок подсовывает ему под нос горлышко разбитой бутылки.
— Ты вставляешь тогда девушке бутылку, — шептал Мок. — И тогда тебе совсем хорошо, а, свиное рыло? Тогда уже мокро, а?
Гейде рванулся резко. Его рука предупреждающе треснула. Он закрыл глаза и опустился на пол. От падения уберегла его цепь наручников. Рама окна также отреагировала на изменения положения эсэсовца и ударилась о стену, издавая порядочный грохот.
Русские снаружи перестали петь. Наступила тишина.
Мок дал знак Цупице, и тот ударил Гейде по лицу открытой ладонью. Мок прошептал что-то, что вербализовало мрачные предчувствия гестаповца:
— Это не суд, сукин сын, это исполнение приговора! Меня зовут Эберхард Мок. Не забудь моего имени в аду!
Русские, растревоженные треском оконной рамы, громко совещались. В конце немцы услышали шарканье их сапог по мостовой улице. Мок взял у Вирта шмайссер и стоял в окне. Когда он нажимал на курок, увидел раскрывшиеся от удивления глаза русских. Грохот выстрелов сотряс домом. Дымящие гильзы прыгали по полу. Мок стоял твердо на ногах и четко видел облака пыли на мостовой, обломки камня и кровь, растекающуюся под ногой одного из русских солдат. Затем с потолка обрушились куски кирпича и посыпались куски штукатурки.
— Вниз! — крикнул Мок, и все трое выскочили из комнаты. — В подвале остерегайтесь мины!
Топот Вирта и Цупицы забарабанил на лестнице. Мок стоял в дверях квартиры, чтобы в последний раз взглянуть на гауптшарфюрерa Ганса Гейде, который метался, прикованный к оконной раме. Мок бросился вслед за своими людьми. Когда сбегал в подвал, ударная волна после взрыва гранаты высадила стеклянные маятниковые двери и острые кристаллы посыпались по лестнице и по плащу Мока.
Сбежал в подвал. За собой он слышал топот и громкие крики. Когда уже был в безопасной темноте подземелий, среди знакомого неприятного запаха и дружественных звуков крысиного попискивания почувствовал сильное дуновение ветра, который бросил его на расстояние в несколько метров. Ударился спиной о стену и рухнул прямо на земляной пол. Мимо головы пролетели ему фрагменты дверь в подвал. Зашипел от боли, когда почувствовал на своем израненном лице острые уколы. Осколки впивались в натянутою кожу. На ушных раковинах почувствовал теплые струйки. Поднялся и пошел, прихрамывая, в сторону своей родины. Миновал вздутое тело трупа, миновал мягкие лепешки, какие остались после его брата, и стоял в дверях убежища, в котором блестели уже обеспокоенные глаза Вирта и Цупицы.
Через некоторое время он был в своем Бреслау, вытирал кровь с ушей, вытаскивал осколки из бороды и пытался отогнать настойчивую мысль, что во время побега он потерял где-то железнодорожную фуражку — единственную память о своем умершем брате.
Этим упреком совести стала возникшая другая еще мысль: не успел спросить Гейде про письмо, которое получил Франц. Я отвлекся, сказал тихо себе, справедливость слепа и рассеянна.
Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, десять утра
Карен надрезала кожу зельца, и на тарелку потекла бурая, густая лава, а на ее поверхности плавали бляшки жира и комочки каши. Вилка прижала ломтик ржаного хлеба, который впитал, как промокательная бумага, липкие выделения из зельца. Мок отделил дрожащий белок вареного яйца, посыпал его перцем, солью и растертой в порошок горчицей. Потом легким движением ножа проткнул поверхность желтка, и оно потекло узкая струйкой, которая закрутилась рядом с восьмеркой маринованного огурца. Глотнул зернового кофе, крепость которого был приправлена горечью цикория и сахарином.
За столом господ Моков только напиток на завтрак отдавал сегодня горечью. Оба чувствовали еще сладость раннего утра, когда Эберхард пришел в пять часов домой и разбудил свою жену так, как она больше всего любила.
Карен в очередной раз, не известно уже который в их пятнадцатилетней жизни, поверила своему мужу, когда он уверял ее после любовной эйфории, что как раз завершил дело, которое в последнее время вел, и что сегодня отправится в больницу Всех Святых.
Там он встретится с другом врачом, который сделает так, что тяжело раненные супруги Мок окажутся в больничных кроватях. Потом один из самолетов, садящихся в Гандау, забирающий известных раненых, заберет супругов Мок из осажденного города. Затем они окажутся в Копенгагене, где Карен имела многочисленную родню.
— Сегодня я поговорю с доктором Боком. Он со всем разберется. Прежде чем к нему поеду, — Мок проглотил кусок хлеба, жесткие которого края залиты были основой глазурью из желтка и зельца, — я должен навестить графиню фон Могмиц. Вчера в справедливые руки я отдал убийцу ее племянницы. Я вернусь на обед около шести.
— Хорошо. — Карен отодвинула тарелку, закурила папиросу и дохнула дымом, не затягиваясь, что ее муж всегда называл расточительством.
— Ты знаешь, что в Копенгагене есть замечательный концертный дом? Туда мы будем ходить по вечерам. Ты оденешь фрак, а я лососевое платье. Все говорят, что оно мне к лицу.
— А которое это? — Мок тоже закурил, но без расточительства. После еды его организм жадно втягивал никотин каждой своей тканью.
— Ну то, которое ты привез мне в подарок из Парижа.
— Ах, ты говоришь об оранжевом! — Он опознал с улыбкой платье, купленное в салоне Коко Шанель. — Ну да, действительно тебе к лицу.
— Ну нет, ну что мне делать с этим типом? — Смех Карен разнесся по столовой. — Лососевый — это не оранжевый! Это совершенно другой цвет!
— Пусть будет так. — Мок поправил маску и шелковый платок, который выглядывал у него в расстегнутой рубашке. — А что еще мы будем делать в Копенгагене?
— Летом мы будем ходить на пляж в Амагер. — Голос Карен звучал все более мечтательно, когда мыслями она возвращалась в свой родной город, из которого когда-то уехала на учебу в Берлин и Бреслау.
— А зимой мы будем любоваться инеем на листьях в садах Тиволи. Ты можешь вернуться к своим интересам языкознания со времен молодости. Когда-то ты сказал мне, что об этом мечтаешь. Научная библиотека в моем городе прекрасная. Ты представляешь себе пенсию в читальном зале университета? Там, где парит дух Раска? Постоянно ведь мечтаешь, чтобы изучать лингвистические вопросы.
— Я уже ничего не помню. — Мок затушил папиросу и задумался. — Когда-то интересовали меня, например, какие-то изменения гласных в латинских слогах. А теперь даже не знаю, какие изменения имел в виду.
— Все вспомнишь — Карен снова впала в патетичный тон. — Мы никогда не забываем то, что когда-то любили. Я, например. — Она умолкла.
— Что ты хотела сказать? — Мок не любил пафоса и боялся, что он сейчас падет какое-то признание. — Закончи, прошу.
— Я, например, — повторила Карен, — не забуду никогда твоей улыбки в день свадьбы. Она была искренней и радостной, хотя несколько ироничной. Эта улыбка много обещала.
— Да ладно, старая история. — Мок чувствовал себя так, будто наелся сахара и запил его медом. — Мне нужно идти.
— Не притворяйся другим, чем ты есть. — Карен схватила мужа за рукав домашней куртки и прижалась к сильной руке, украшенной кольцом. — Да, я знаю, какой ты неуверенный и раздробленный внутренне. Ты не должен передо мной одеваться в какие-то чужие костюмы. Именно поэтому ты так любим, что есть в тебе эта чувствительность. Я не могу жить с типом с тонкостью гориллы. А твоя чувствительность почти женская.
Мок вырвал руку из ее рук. Перстень оставил на коже ее лице красный след. Она зашипела от боли и посмотрела на мужа жалобным взглядом. Его обдала волна сострадания. Он наклонился над ней и погладил ее густые волосы, покрытые дорогой довоенной краской, запасы которой продавали за астрономические суммы наследники знаменитого косметического завода Маргарет фон Валленберг.