— Понятия не имею, кто их ловил и зачем, господин генерал, — ответил Мок без заикания. — Но я знаю одно. Никто из персонала госпиталя не признается в выращивании крыс в гимнастической раздевалке. Как вы отлично знаете, правила санитарно-эпидемиологические запрещают выращивание любых грызунов.
— У вас есть еще какие-нибудь вопросы, господин штурмбанфюрер СС? — фон Родевальд обратился к Краусу. — Потому что у меня нет. — Краус молчал. — Ну, мы закончили, господа. Капитан, оставьте нас одних! Сейчас я приму решение по вашему делу.
— У меня есть один вопрос. — Краус вытащил спичкой остатки папиросы, которые застряли в мундштуке. — Почему вас не было в течение двух дней в доме? Прятались?
— Да, — ответил коротко Мок.
— От кого и почему? — Фон Родевальд был немного раздражен, что не может закончить этого раздражающего его разговора.
— От коменданта Ганса Гнерлиха, — ответил капитан. — Вальтраут Хелльнер является его любовницей, и он мог ревновать. Он мог мстить. Вы знаете, это, наверное, очень больно, когда любимая женщина изменяет с таким уродом, как я. Кроме того, с Гнерлихом у меня давние нелады.
— Вы затронули, капитан, два интересных сюжета. — Краус медленно возвращался к равновесию. — Я начну с первого. Как это, мстить? Откуда комендант Гнерлих мог знать, что его возлюбленная изменила ему, как вы выразились, с таким уродом?
— Мне надо подумать немного, как не обидеть строгих моральных принципов господина штурмбанфюрерa СС, — сказал Мок после минутного раздумья. — Скажем так: комендант Гнерлих очень ревнивый, а госпожа Хелльнер имела на теле разнообразные следы после нашей эротической забавы.
Комендант знает различные методы, которые могут заставить человека признать свою вину. Впрочем, обучался несколько лет в гестапо у господина штурмбанфюрерa СС Крауса. Рано или поздно госпожа Хелльнер призналась бы в измене. Тогда я был бы в очень прискорбной ситуации. Я предпочел скрыться. А теперь второй сюжет, господин штурмбанфюрер СС.
— Прошу не направлять этот разговор, капитан. — Краус сцепил руки за спиной и снова начал ходить в узком бункере. — Это я вас допрашиваю, а не наоборот. Почему у вас с Гнерлихом нелады?
— Потому что я узнал его истинное происхождение — произнес Мок. — Он еврей и назвался когда-то Бреслер, фамилия, которая образована от «Бреслауэр». Это же типичная еврейская фамилия. На все у меня есть доказательства.
— Полагаю, у вас есть еще одно дело, господин штурмбанфюрер СС. У нас есть еврей в рядах СС, и это среди ваших бывших коллег. Красиво, красиво, — сказал фон Родевальд.
— Сейчас-сейчас. — Гестаповец не уступал. — Что это за доказательства?
— Во время оргии я видел его гениталии, — Мок далее цедил. — Обрезание. Доказательство, таким образом, в его штанах. Кроме того, у меня есть выписка из Бюро гражданского состояния о смене фамилии Бреслер на Гнерлих.
Наступила тишина.
Краус закусил губы от гнева, фон Родевальд размышлял о верной и прекрасной госпоже Юнггебауэр, а Мок искал на грубых, серых стенах бункер какой-то опоры для глаз.
— То, кто является евреем, — Краус говорил тихо, но голос его дрожал от ярости, — решаю в этом городе я, как вы понимаете, господа, только я!
— Благодарим вас, капитан, Мок, — сказал усталый фон Родевальд. — Я думаю, что у господина штурмбанфюрера СС есть еще какие-либо вопросы.
Краус даже не соизволил покачать головой. Генерал дал знак Моку. Тот поклонился и вышел в секретариат, где засыпал над чашкой чая уставший от ночной жизнью адъютант фон Родевальда.
— Не вижу в Моке ни душевной болезни, — сказал генерал, — ни какой-то другой вины. Восстанавливаю его в действительной службе. Это скандал, что такой проницательный и умный офицер так долго оставался без заданий.
— Вы понесете ответственность за свое решение. — Краус поднялся с кресла, оперся сжатыми кулаками на крышку стола и уставился на своего собеседника жестким взглядом.
— Вы угрожаете мне? — Фон Родевальд без труда выдержал его взгляд. — Вы лучше подумайте о своих упущениях. Не знаю, шеф гестапо в Бреслау, оберштурмбанфюрер СС Шарпвинкель, одобрил бы ваше дерзкое заверение «кто является евреем, решаю я». Что можно фюреру, того нельзя штурмбанфюреру. А дальнейшую судьбу Мока решаю я. И только я!
Фон Родевальд открыл дверь и вызвал Мока. Тот стоял по стойке «смирно» в центре комнаты.
— Вот мое решение, — сказал многозначительно генерал. — Вернетесь к прежним обязанностям. Прошу завтра доложиться у меня в восемь утра. Вы получите новую форму. Эту прошу оставить у Мюртинга. Вы расквартированы и переданы в мое распоряжение. Мюртинг! — крикнул он адъютанту. — Прошу ко мне! Продиктую письмо в отношении капитана Мока. — Он посмотрел на своих собеседников. — До свиданья, господа!
Оба выполнили предусмотренное «Хайль Гитлер!» и вышли из квартиры фон Родевальда. Генерал в течение некоторого времени барабанил карандашом по столу, улыбаясь хитро. Внезапно карандаш вместо крышки стукнул в лоб генерала. Фон Родевальд встал и бросился в комнату адъютанта.
— Немедленно вызвать ко мне Мока! — крикнул он. — Может, еще не успел выйти.
— Так точно, — пробормотал заспанный Мюртинг, закрутил рукоятку телефона, а голос его стал мощным.
— Вызвать капитана Мока! Генерал фон Родевальд хочет его видеть! Ну, так остановите его на воротах! Выполняйте!
Через некоторое время Мок постучал в квартиру своего шефа.
— Войдите! — крикнул фон Родевальд и, увидев своего подчиненного, улыбнулся игриво.
— Знаете, что? — Он подошел к Моку и он хлопнул его дружески по плечу. — В вашем возрасте такие фику-мику. Хо-хо-хо. Ну, пожалуйста, — свистнул он.
— Как-то не хочется мне еще умирать, — Мок тоже усмехнулся.
— Это хорошо, Мок, — сказал фон Родевальд и шлепнул по лбу открытой ладонью. — Из-за этих ваших описаний оргии я забыл об очень важном деле.
— Да, слушаю. — Мок по-прежнему усмехался.
— Уже не бойтесь Гнерлиха, — сказал генерал. — Решением гауляйтера Ханке лагерь на Бергштрассе был вчера эвакуирован. Заключенные-иностранцы в Бургвейде, немногочисленные немцы переданы для работ в крепости. Гнерлих перестал быть комендантом и стал командиром одного из линейных батальонов. Может быть, вы теперь спокойно занять свою Хелльнер. Если ее куда-то не откомандировали.
Замглавы СС и полиции улыбнулся хулигански и с удивлением наблюдал, как улыбка исчезает с губ Эберхарда Мока.
Бреслау, воскресенье 8 апреля 1945 года, два часа дня
Мока терзался сомнением и совершал свое сентиментальное путешествие к дому, в котором когда-то жил.
Он поднимался по лестнице очень медленно, испытывая каждым шагом долговечность деревянной конструкции.
Дом на Редигерплац дрожал от недалеких взрывов, через разбитые окна на лестничной клетке взметнулась пыль и падали хлопья сажи.
Ступеньки трещали одинаково и неизменно, — как всегда. Двадцать четыре года ступени издавали те же звуки, но сегодня чувствительное воображение Мока отличало их точно. Офицерские сапоги Мока выбили на нижних ступенях двусложное имя его первой жены.
«Софи» — загудела ступень. Мок остановился и уставился на грязную стену. Это к ней прижимал менее двадцати лет назад свою прекрасную жену, а она обхватила его талию бедрами. Тогда его сосед, адвокат доктор Фриц Патшковский, выходя на прогулку со своим шпицем, спугнул влюбленных. Теперь активист под знака «Родла» Фредерик Патшковский умножает в небе отряд поляков, а жена Эберхарда набирает в все более грязных кроватях погоны ветеранки.
Еще одна ступень выскрипывала имя «Анвальдт». В пустой трубе лестничной клетки раздалось свистящее дыхание пьяного полицейского Герберта Анвальдта, который опирался на плечо старшего друга. Уже в колодце лестницы усиливалось бормотание молодого берлинца, которого пятидесятилетний Мок волок по лестнице. Анвальдт пребывает в психиатрической клинике в Дрездене, а плечо, на которое тогда — в июле 1934 года — опирался, сейчас было прострелено и пульсировало болью.
Следующие ступени стучали однообразно «Карен, Карен». Мок снова остановился, потому что не мог вынести этого звука. Чтобы увеличить дозу страданий, вспомнил сцены поцелуев на балконе, когда возвращались из воскресных прогулок, дразнил свой мозг видением ее белого от луны тела, который обнимал так жадно, что чуть не отнимал ее дыхание. А теперь Карен нет. Пропала или погибла, так же как служанка Марта Гозолл. Он один является причиной ее смерти, потому что пренебрег ее желанием безопасности, упорно преследуя преступника, чтобы убить его. Месть его переросла, месть не удалась, месть безнадежна. По трупу Карен яростно и беспамятно направлялся к гибели, потеряв уже все, даже цель своей погони.
Нет Гнерлиха, нет лагеря на Бергштрассе, нет цели, к которой должен стремиться.
Он чувствовал себя ужасно, потому что думал, что его отчаяние из-за Карен слишком мелкое и фальшивое.
Он знал, откуда берется это разрушительное чувство.
Следующая ступень лестницы тоже об этом знала, треща трехсложно: «Гертруда, Гертруда». Графиня фон Могмиц показывала ему путь. Ее добровольная благородная покорность страданиям и ее достоинство — еще более сильное из-за того, что она осквернена — были для него светом среди темных сомнений. Как же, должно быть, ненавидел ее мучитель Бреслер, принявший ее девичью фамилию! Вероятно, в нее когда-то влюбился несчастливо и дико, доказательством чего было пометить себя до конца жизни, заклеймить себя ее именем — как кровавой татуировкой. Потом ее унижал и насиловал, но не мог унизить ее возвышенный дух. Она была светом. Мок продолжал мучиться, чтобы не поддаться мыслям о Гертруде. Это из-за тебя, мысленно говорил он ей, я оставил Карен, это из-за тебя я увлекся какой-то мечтой о благословении и спасении.
Карен, Карен, повторял он, желая заглушить трехсложный треск лестницы, может, Карен в их бывшей квартире? Никого не было, кроме голубей, которые свили себе гнездо в тюфяке.