— Петр, выйди. Есть серьезное дело.
— Заходи.
— Выйди, — упрямо повторила Валя.
— А ты чего командуешь? — нахмурился Петр.
Колька с Санькой еще больше заухмылялись.
— Ишь какая!
— Пре-небре-жи-тель-ная.
— Послушай, Петр… — Валя чувствовала, что вот-вот заплачет. — Выйди, Петр.
Они шли по улице. Он — вихляющейся пьяной походкой, бормоча и размахивая руками, она — опустив голову, сгорая от стыда.
— Значит, уволился?
— Уволился. А чего мне?
— Почему же уволился?
— А чего я там имел на этом несчастном пароме? Что эт… за работа?
— Нормальная для мужчины работа. Куда же ты хочешь теперь?
— Была бы шея — хо… хомут найдется.
— Тогда в колхоз иди.
— Хи-хи! А много ли я там зароблю? Хоть бы колхоз-то добрый был.
— Ну, а что же ты хочешь делать?
— Погляжу.
— Что значит погляжу?
— А ты что орешь на меня?
— Я не ору, а говорю.
— Нет, орешь! — Нижняя губа у Петра мелко задрожала от злости.
— Ладно, пошли. Дома поговорим.
— Ты что это?!
— Что?
— Ты что, сука, так разговариваешь со мной, а?
Валя жгуче покраснела. Любопытные бабы отдергивали занавески на окнах. На дороге остановилась старуха с ведрами и стала ждать, что будет дальше.
— Пойдем, дома поговорим.
— Я тебе поговорю! — Он схватил ее за кофточку. — Попляшешь сейчас у меня.
— Отпусти!
— Петька Удилов тебе что, навроде теста, как хошь лепи. Ах ты, зануда!
Распаляя себя, он тыкал ей в грудь кулаком и рвал кофточку.
Утром Валя не смотрела на мужа. Петр тяжело ходил по избе, вздыхал. Умывшись, намочив голову, сел за стол и, виновато глядя на жену, сказал:
— Крепко же я налакался вчерась. Совсем, понимаешь, ничего не помню.
— Не ври, — холодно отозвалась Валя. — Ты на самом деле уволился с работы?
— Уволился, а что?
— Посоветоваться со мной посчитал лишним.
— Ты же бы все одно не согласилась. А я не хочу на этой работе. Не хочу и все.
И опять они начали спорить.
— Послушай, что тебе надо от меня? — спросил Петр. — Побольше деньжонок? Так деньжонки будут. Мы с ребятами наймемся школу ремонтировать. Яровскую. Там до черта работы. Крышу надо перекрыть, двери поставить новые, крыльцо новое. Половицы заменить. Заплатят по-настоящему. Им некуда деться, плотников в Яровской — раз, два и обчелся. Сколь ни потребуем, столь и заплатят. Это не на пароме и не в колхозе. На всю зиму деньжонок хватит. А осенью охотой и рыбалкой займусь. Зимой дрова с Колькой и Санькой будем заготовлять для Александровской школы. Помидоры с огурцами у нас нынче рано поспеют. В город свожу, продам. Скотины побольше разведем, курочек. И тогда ешь — не хочу! Как это называется?.. Натра… натура-льное хозяйство. Лектор как-то говорил. И я для тебя запомнил.
Небрежно развалившись на стуле, он насмешливо глядел на Валю.
— Ну к чему ты строишь из себя шибко сознательную? Я, как и все, хочу жить получше. Только я откровеннее. Другие-то в святых играют, а сами хап да хап, где могут. Слушай, не надо говорить мне красивые слова, я их в газетах читаю и по радио слышу — сыт по горло.
Валю страшило не только то, что Петр на поверку оказался совсем другим человеком, но и то, что она не сумела разглядеть его. Какая-то пелена застилала глаза ее и думалось ей, что Петр — веселый парень, не злой, работящий, одним словом, хороший. Он и действительно веселый и, пожалуй, не злой. И не лентяй ведь. Только хороший ли? Он не раз говорил, смеясь: «Жизнь — это игра, закон ее прост: не зевай», но она воспринимала его слова, как шутку.
С кем, с кем, а с Валей Петр был откровенен. Откровенен до предела. Почему-то хотелось так. Начнет вроде бы издалека, околичностями, а как глянет в глаза ее, открытые, прозрачные, и хочется всю душу излить.
Петр понимал, что он далеко не идеальный муж. Где уж! Да и какие они, идеальные-то? В глазах одной можешь быть идеалом, в глазах другой совсем наоборот. А Вале попробуй-ка угоди. О, не так просто. Петр знал, каким хочет видеть его жена. Но это было бы слишком непривычно для него, слишком тяжело. Два, три дня, ну куда ни шло — неделю он еще смог бы выдержать, а все время — упаси боже. Почему он такой, а не какой-то другой — об этом Петр не думал. А причины, наверное, были. Во всем есть причины.
Может, тут сказалось воспитание? Отец не вернулся с фронта. Он когда-то считался первейшим на селе трактористом. Да и мать никакая-то тюхтя-матюхтя. Десятка два грамот почетных. Завфермой. А ведь газету по складам читала. Твердо была уверена, что бездельники — самые поганые людишки. И так внушала Петру. Но баловала сына. Все лучшее — для него. Разобьется, избегается, а что он захочет — достанет. Сломал, попортил что-то по халатности — не ругнется: «Да эта штука-то совсем, считай, уж дрянная была». Все причуды Петра исполнялись.
Может быть, повлияли и дружки-приятели. Пили часто и помногу. Опьянев, пели с ухмылками полюбившуюся им и незнакомую деревенским старинную песню: «Вино, вино, оно на радость нам дано…». Дружки в город подались, а у Петра мать заболела, потом умерла и как-то так получилось, что остался он в селе. Переехал к тетке. Здесь, опять дружки, и такие же. Пожалуй, главная беда — в водке. Тянуло к ней, хотя Петр и сам себе боялся признаться в этом. Когда работает — ничего, а как положит топор, «мысля» в голову: «Хорошо б пропустить стаканчик». А на пропой деньжонки нужны, и ищешь способ, как полегче взять их. Жена ругалась, отбирала водку, уговаривала, чтоб к врачу подлечиться сходил, понакупила брошюр о вреде алкоголизма, которые он лишь просматривал, так, для виду.
Трезвый спокоен, весел, а как подвыпьет — хочется спорить, орать на всю деревню, бить что-нибудь и крушить. Недаром доктора говорят, что опьянение — что-то вроде сумасшествия. Проснется Петр после выпивки, голова трещит и мысли страшные: «Че-то я опять, кажись, натворил».
В общем, водка здорово мешала в жизни Петру, но отмахнуться от нее он не мог, шибко уж манила, окаянная.
А может быть и еще что-то влияло на Петра… Все может быть.
На рассвете Валя проснулась в каком-то странно-тревожном настроении. Петра не было на кровати. Пиджак его висел, как обычно, на спинке стула.
Валя глянула под кровать — там не было чемодана. Уехал.
На кухне Евдокия Егоровна месила тесто.
— Где Петр?
Старуха глянула на Валю с испугом.
— А ты не знаешь, что ли? Господи, ды как же так? Он же с час назад уплелся куда-то с чемоданом.
Под подушкой Валя нашла записку. Петр писал торопливым почерком:
«Я все ж таки поеду. А ты утихомирься покудов. И командира из себя не строй. И святую тоже не строй. Понятно? Командиров и святых и без нас много. А нам с тобой проще жить надо, безо всяких яких. Вот так».
С неделю Валя не могла прийти в себя, она постарела, подурнела лицом, ходила по деревне скучная, неулыбчивая. Не хотелось ей сейчас заниматься самодеятельностью, и занялась она ремонтом клуба. «Выбила» у начальства денег, раздобыла досок, извести, съездила в город за краской. Нужны были плотники, не брать же со стороны халтурщиков. Хватит своего халтурщика. Бойкин даже не захотел разговаривать сказал:
— Не до тебя, слушай, скоро вовсе твой клуб закроем, зерно туда ссыпать будем.
— Ты думаешь?
— А чего думать-то. Без танцулек можно прожить, а без хлебушка не проживешь.
Она глянула столь сурово, что Бойкин только подивился: до чего же изменило девку замужество.
Председатель колхоза послал к Вале плотника, который был так стар, что все у него, у бедного, валилось из рук. Валя пригорюнилась, но старичок оказался мастером большой руки: мало-помалу приводил он в порядок двери, окна, пол, сцену.
Валя сама побелила и покрасила в клубе. Потом обегала девок и парней, уговорила их сделать уборку возле клуба. Работа эта отвлекала ее от неприятных мыслей о муже.
Старалась она быть спокойной и бодрой, и думала, что люди не замечают в ней никаких перемен. И очень удивилась, когда Евдокия Егоровна сказала с неудовольствием:
— Очень уж стала придирчива. И не знаешь, с какого боку подойти к тебе.
А думы не давали покоя.
Если бы Петр был совсем плохим. Тогда бы все просто и ясно: с ним надо порвать. Но даже когда он пьян, проявляется в нем что-то по-настоящему человеческое, душевное. Кажется, понапрягись она, Валя, еще чуть-чуть и будет муж таким, каким надо.
Поначалу думала: из-за пьянки такой он. Потом поняла: не только.
Сказал как-то с усмешкой: «Трудновато, наверное, быть шибко правильной-то? Небось только, и думаешь, как бы не сойти с пути этого». Вот уж не думает. «Трудновато». Странно.
Она никогда никуда не запаздывает, день проводит, как по расписанию. Неказистую мебель и в комнатке при клубе, и в квартире у тетки Петра расставляла одинаково: у двери кровать, над кроватью будильник висит, у окна столик и зеркало, напротив столика дедовский сундук. Стены квартир красит в один цвет — любимый, розовый. Учителя местной школы посмеиваются: «Не только педант, но и консерватор», «Дама строгих правил».
Так ей легче. И безалаберность, недисциплинированность Петра сбивали ее с привычного ритма, она мрачнела, нервничала, уходила в себя. Валя понимала, что он не может быть точно таким, как она. Но он — полная противоположность ей и от этого тяжко.
3
Отпросившись с работы, Валя поехала на попутной машине в Яровскую.
Школа в Яровской была на замке. Прохожие показали дом учительницы. От нее Валя узнала, что плотники закончили работу и, сложив монатки, еще вчера утром уехали из деревни. Возле чайной она упросила одного шофера взять ее с собой, но в последний момент надумала поговорить с хозяйкой дома, где ночевали плотники. И, слава богу, что надумала. Хозяйка, весьма предприимчивая особа, готовая сдать под жилье не только комнату, но и амбар, баню, курятник, была всезнайкой и болтуньей. По ее словам, плотники славно подработали. Пономарев с Метелицей уехали в Александровку, а Петр, накуп