Наконец встал, шагнул раз, другой – его мотало из стороны в сторону. Если учесть, что он чудом поборол смерть в безводной пустыне, его нисколько не удивляло телесное бессилие. Пошаркал в шлепанцах на кухню, припал к холодной струе из-под крана и пил долго, отрываясь и вновь приникая к ней, тянул воду губами, как лошадь. Клетки организма напитались не сразу, голова слегка кружилась. Он перевел дух, выдохнул с силой и сунул голову под кран, и это было божественно. Потом еще пил, хотя понимал, что жадничает зря: живот раздуло, вода в нем булькала, как в бурдюке, и просилась наружу. Не выдержав внутреннего давления, рванул в туалет, освободился от лишней влаги, стеная и кляня свою глупую голову, вечно ввязывавшую его в ненужные телу излишества.
Сон-трип был явно наркотический. Танечка опоила его сильнодействующим зельем, такого сушняка с похмелья, пожалуй, он не испытывал еще никогда. Наконец забрался под душ и менял воду: то жарил тело невыносимо горячей, то врубал на полную холодную и терпел что было мочи, пока не начинало колотить от переохлаждения и тело не покрывалось гусиной кожей. Опять вставал под горячие струи, отогревая уже душу.
Голова прояснялась, обод, сковывавший ее, разжался – вода совершила свое целительное действо, вернула к жизни. Потом залез под одеяло, полежал несколько минут, но заспанная постель, пропитанная пьяными миазмами, вызывала физическое отвращение – откинул одеяло, вскочил, оделся во всё чистое.
Сварил сладкий крепкий кофе, отхлебывая по глоточку, смакуя, выпил большую чашку, заставил себя съесть кусок сыра. Холодильник Танечка обчистила капитально – мясо исчезло, а с ним и все бортниковские бутылки. В заначке за кроватью нашел полбутылки водки. И вдруг с радостью понял, что исцелился полностью. Вылил водку в унитаз, гордясь своим поступком, как юннат, посадивший дерево в честь какого-нибудь пионера-героя Вали Котика или Марата Казея.
Включил телефон, увидел, что семь раз звонила Нина и два раза Димка. Отзвонил Димке – с Ниной пока разговаривать не решался.
– Иван Сергеевич, вы живой, я уже дверь хотел ломать. Два дня телефон отключен, дверь не открываете.
– Живой-живой, слышишь, мы – бодры-веселы. Что происходит?
– Маничкин выписался из больницы, хромает с палочкой, но уже в музее. Нина с Калюжным подали на грант в министерство, звонили Лисицыной, она обещала заявку рассмотреть вне очереди. Вы как? Правда в порядке?
– Слышишь же, в полнейшем.
– Вроде да. Нина, кстати, в городе, она вам тоже звонила, пыталась зайти, но вы, вроде, не открыли. Она у подружки ночевала, чем-то расстроена, и очень. – Димка замялся, замолчал.
– Говори уже, что стряслось?
– Нина вашей соседке по морде надавала, кто-то вас спалил, видели, как она от вас выходила. Нина очень ругалась.
– Ой, мало ли кто к кому и зачем заходит. Люди во всём ищут подвох. Разберусь, спасибо, что предупредил. Всё, отбой, пора жизнь налаживать, созвонимся.
– Нина с Калюжным на завтра назначили общее собрание, у вас на квартире. Ждите, они придут.
– Пускай приходят. До завтра.
Кто-то уже успел настучать. По морде надавала? Надо было спуститься к Танечке, разведать, что там у них вышло. Заодно спросить, что таки она ему подсыпала.
Танечкина дверь, как всегда, была приоткрыта, кто-то там бубнил пьяным басом, словно что-то втолковывал или читал Псалтырь над покойником. Он понял: в квартире идет гульба, пропивают бортниковские запасы, закусывая его же свининой. Похоже, мясо не детям досталось. Из двери выскочил худенький бритоголовый мальчишка. Мальцов схватил его за руку:
– Стой, кто там у мамы?
– Чё хватаешься? Пусти, говорю.
Парень вырвался, отскочил в сторону.
– Дядька какой-то смешной в черном платье, пьют они второй день. Дядька сильный, тебе с ним не совладать, не ходи туда, прибьет. – Мальчишка засмеялся хриплым смехом. – А то зайди, трендюлей выпишет за мамку.
Развернулся и убежал.
Мальцов толкнул дверь. В большой комнате было сильно накурено. На диване восседал Просто-Коля, в своей рясе, распахнутой, сильно помятой; привалившись к его плечу, полубодрствовала-полуспала осоловевшая Танечка. Коля поднял на него глаза – взгляд был тяжелый, недобрый.
– Заявился, ети-корень. Тебя тут не ждали. Иди нахер, не налью.
Тут в голове Николая что-то щелкнуло, глаз его мгновенно ожил и заблестел.
– Га-а-а! Ученый! Иван? Я тебя спутал. Спутал, ха! Прибился бомжара городской, я его гнал-гнал – и рожу бил, и со ступенек кидал, так он на халяву горазд, всё возвращается, упорный, сучара. А, не важно теперь, спутал, прости ради бога. Голова – сам понимаешь, того уже. Садись за стол. У нас всё есть!
Он повел рукой, эдакий барин, над грязными тарелками, в которых лежали застывшие и почерневшие куски мяса и засохшая вареная картошка.
– Текилу уважаешь? – Николай загреб рукой знакомую бутылку, в ней оставалось еще граммов сто пятьдесят. Разлил в подвернувшиеся стаканы. – Смотри: макаешь палец в соль, лимончик, – подхватил завядшую дольку мальцовского же лимона. – Я ведь тебя выискивал, а обрел вот – счастье свое, – он кивнул на Танечку. – Давай за славную нашу встречу! Соль-стакан-лимон! Греет, зараза.
– Спасибо, я пропущу, – сказал Мальцов. – Завязал.
– Га-а-а! Га-а-а! Значит, с выздоровлением? Эт понятно, с твоей разбираться предстоит. Тут налетела что фурия, Танечке в глаз, меня пыталась поцарапать, чисто тигра, но я развернул дамочку – и в дверь, как того бомжа. Га-а-а! Колю на ноготь не возьмешь! – Он облизал палец, проглотил текилу махом и впился в лимонную дольку. – Наплел ей кто-то про вас с Танечкой, а она говорит, только погадать к тебе заходила. Га-а-а! Мы-то, мужики, на эти разборки с прибором клали, так? Что лупаешь глазами, выпей, полегчает.
– Сказал, не стану.
– Как желаешь. Танечка! – Он сильно тряхнул подругу, та отлетела в сторону и чуть не впечаталась в стену головой. Плюшевый халат распахнулся, под ним ничего не было. Коля заботливо запахнул полы. – Спит, что ты будешь делать? Танечка, очнись, сосед на разборку пришел.
Тут только Мальцов заметил, что левый глаз у Танечки заплыл, под ним красовался большой фиолетовый фингал.
– А-а-а… – выдавила из себя Танечка. – Пришел. Что хочешь? У меня гости, вот… – Она уронила голову на грудь, Коля приподнял ей подбородок, попытался влить текилу в безвольные губы, но Танечка мотнула головой. – Пашшел ты! – непонятно кому из мужчин в комнате выкрикнула она. – Пашшел, я спать буду!
Отвалилась на диванный валик и захрапела. Коля недоуменно развел руками:
– Невмендоз. Мы тут третий день на пристани как пришитые.
Налил полстакана, махнул, выдохнул и сразу сдал. Глаза поблекли, веки отяжелели.
Мальцов вдруг осознал, что натворил, ему стало противно. Танечка, привычно пьяная и расхристанная, вызывала если и не омерзение, то жалость. Никак не напоминала ту, что он, похоже, просто выдумал. Шагнул за порог, вдогон донеслось:
– Га-а-а! Нас просто не возьмешь! Ты, слушай, ты заходи вечером, продолжим. Надо отдохнуть малёхо, голова трещит! Заходи, как там тебя, мы же с тобой не договорили, заходи – договорим, да?
Во дворе после угарной квартиры дышалось легко. Поднял голову – с улицы через двор нервной походкой прямо на него шагала Нина. Она шла, как галера, настроившаяся на таран, глаза горели яростно. Она напоминала маленькую, но бойкую птичку, нахохлившуюся, готовящуюся напугать своим видом грозного врага, угрожавшего ее гнезду. Нина пролетела мимо, туристские ботинки забухали по гулким ступенькам, с лестницы бросила через плечо:
– Иди за мной!
Мальцов пожал плечами и пошел за ней.
23
– Совсем в свинью превратился, проституток в дом водишь!
Куртку и ботинки не снимала – значит, задерживаться не собиралась.
– Успокойся, Танечка мне на тебя гадала, и всех-то делов.
– Гадала? На меня? Вот на этом гадала?
Она метнулась в ванную, притащила оттуда Танечкины трусики. Видно, та их постирала и забыла на батарее.
– Трусики женские, факт. Ничего не помню. Пьян был. Наверное, она в ванную залезла, у них же горячей воды нет.
– Зачем ты врешь? Я же этого не забуду, никогда, тебе ясно? Во что ты превратился, алкаш! Я видела, какой тут срач был, ты как обдолбанный спал. Я пришла, всё зачистила, но ночевать в хлеву не стала, ушла к подруге.
– Ты вернулась?
– Не надейся. Надо решать вопрос с жильем. Жить с тобой в одной квартире я не могу и не хочу.
– Погоди, я всё объясню…
Он шагнул к ней, но она резко отступила, встала вполоборота, словно готовилась нанести удар от бедра.
– Мне не нужны объяснения, не понял? Ты мне омерзителен! Ничего общего! Жить с тобой не буду!
– Хорошо. Не живи.
Он вдруг совершенно успокоился. Нина же, наоборот, заводилась всё сильнее и сатанела на глазах.
– Где мне жить, под забором? Ты обязан уступить нам квартиру.
– Вам?
– Я беременна, забыл? Ты вообще понимаешь, что натворил? Маничкин вышел на работу, уже звонил Лисицыной и завтра собирается в Москву, на поклон.
– Значит, так. Мне наплевать на Маничкина. На Лисицыну. На министерство и их подачки. Пусть едет, куда хочет. Что до квартиры, можешь жить тут сколько захочешь. Ты не забыла, что прописана у мамы в Твери? Так вот – живи. Я уезжаю в Василёво. Я и сам не смогу пока с тобой жить. Ты невменяема. Помочь я не в силах. Одумаешься – приезжай, не я тебя бросил. Ясно?
– Грозишь?
– И не думаю. Пускай Калюжный даст уазик, кое-что надо перевезти – стол и кровать, кое-какие книги, сковородку и кастрюлю.
– Будешь зимовать в деревне?
Нина не ожидала, что он сразу согласится, смятение ее выдавали пальцы, принявшиеся теребить ворот рубашки.
– Квартиру на нас отпишешь?
– Надо будет – поговорим и о квартире. У меня, Нина, ничего не остается. После всего… не ожидал, что так поступишь. Я буду книгу о татарах писать, грант РГНФ не даст мне умереть с голоду. Когда тебе рожать?