Крепость — страница 42 из 92

Рей встретил его у порога, ткнулся в ладонь кирзовым носом, влажным и блестящим, лизнул ее и позволил почесать пузо. Затем фыркнул, отскочил вбок, крутанулся вокруг своей оси и застыл, чуть пригнув голову к полу, смотрел, как льется в миску белая струя молока из пакета. Ноздри его расширились, он в несколько прыжков пересек комнату, опустил мордочку в миску и заработал розовым языком. Вылакал всё, облизал эмаль до блеска, жадно заглотал горстку творога, что Мальцов выложил рядом на газету. Затем напрудил лужу прямо тут же, не отходя от миски, с умным видом выслушивая мальцовские упреки и энергично кивая головой, словно передразнивал ритм его наставлений. Потом принялся вскидывать передние лапы, опускал их с дробным стуком, вскидывал снова, опускал и замирал на мгновение, глядел, сузив хитрые глаза, готовый при первом же движении хозяина дать деру, приглашал поиграть с ним в догонялки. Мальцов на его заигрывания не поддался, сел читать найденные записочки, прислушиваясь к топоту маленьких кривых лап по полу. Рей покружил немного по избе для приличия и завалился на отведенный ему половичок. Успокоился и с ожесточением принялся грызть тканый угол, временами урча от восторга.
Пожелания не самый богатый из эпистолярных жанров. В спасской школе серьезно относились к чистописанию, почерки легко читались, даже врач Сысоева, поставившая необычный диагноз и выписавшая лаконичный рецепт, выводила не обычные терапевтические каракули: буквы, срывавшиеся с кончика ее пера, получались легкими и округлыми, видимо, она старалась не для себя, а для любимой ученицы. Случайный хор голосов, доживший в хламе для того, чтобы быть им прочитанным, заново зазвучал на разные лады в мальцовской голове. Тридцать седьмой – год Большого террора – тут пережили тихо, занятые обычными житейскими заботами, чего нельзя было сказать о войне – она заставляла думать о ней даже в канун Нового года. Мальцов подолгу отрывался от записочек, аккуратно складывал прочитанные фантиками, конвертиками или треугольниками, подражающими большим письмам, которые те же молодые люди наверняка отсылали на войну своим близким. Враг не дошел до Спасского совсем немного, еще школьником Мальцов слушал рассказы, как бабы и дети под руководством участкового милиционера копали в лесах землянки, готовясь к партизанской войне. В небе над селом дважды видели самолеты с черными крестами на фюзеляже, залетевшие в их лесные края скорее по недоразумению, нежели с целью кого-нибудь уничтожить.
Фамилия Чижовы была ему незнакома. Он занес Лене конфеты, спросил о Надечке и Германе.
– Надежда, – Лена расплылась в улыбке, – она в больнице работала, людей лечила, а померла от рака. Детей у нее не было, жила одна, работала на две ставки, хорошая была женщина, ее все уважали.
– А брат?
– Геня Чижов? Помню, застенчивый был парень, в таких очках толстых ходил. Он в Ленинграде институт закончил, там и остался по распределению на судостроительном заводе, давно его не видала. Здесь Чижовых не осталось, а что?
Мальцов рассказал о пожеланиях.
– Ой, помню, мы тоже такие записочки писали, складывали в лукошко, в сенях, где встречать Новый год собирались. И обязательно писали: «Прочитать в 12 часов ночи». Старый год проводим, сидим у радио, ждем. Как часы на Спасской башне пробьют двенадцать раз, мы бегом к лукошку. Скорей, кто горазд, схватим свое и читаем. Это было очень весело. Где ты такие нашел?
– В доме Щукина, в Спасском.
– Надя Чижова там до смерти и жила, отличный фельдшер, безотказная. К нам в деревню на лошади ездила к бабушке Светловой, уколы ей ставила, они крепко дружили.
– Верхом?
– Зачем верхом, колхоз ей телегу выделял и возчика. Потом только машины скорой помощи появились, бабушка Светлова к тому времени, пожалуй, уже и померла. Грузная была женщина, давление ее замучило. Как же, помню это хорошо.
Мальцов вернулся в дом. Перечитал пожелания снова. Воркующий голосок Лены мешался с воображаемыми голосами людей, которых давно не было в живых. Дед и баба никогда не пели, растягивая гласные, как Лена, но теплая музыка их речи тоже всплыла в памяти, он решил, что завтра сходит к старикам на котовский погост.
Почувствовав, что проголодался, разогрел суп и съел большую миску, с аппетитом обсосал куриные шейки, бросил косточки Рею. Вымыл миску, понес переполненное ведро в помойную яму. Яма была старая, края обвалились. Давно следовало вырыть новую. Стащил прохудившийся щит с дверцей со слег, отволок в сторону. Принялся копать рядом, забрасывая старую яму отвальной землей. Под дерном шел полуметровый культурный слой – темная земля с вкраплениями угольков и золы. Нашел осколок оконного стекла, кованый амбарный гвоздь и четыре фрагмента белой гончарной керамики шестнадцатого века. Культурный слой подстилал не материк, за ним вылезла пустая прослойка серой земли со следами перегнившего дерна – погребенная почва, под ней снова двадцатисантиметровый слой с угольками и золой. Под ним синяя материковая глина.
Он выкопал глубокий квадрат два на два метра, перетащил старый настил с дверцей, заменил на нем гнилые доски. Уложил настил на венец из новых бревен, скрепив его скобами, а старые прогнившие слеги оттащил к забору догнивать. Лена, которой до всего было дело, заметив, что он копает на своем участке, подошла его проинспектировать.
– Смотри, – ткнул пальцем в зачищенную стенку, – видишь черную землю?
– На огородах везде такая, ей навоз нужен, она сама не родит.
– Почему, Лена?
– Задохлась, наверное. Как плугом повернешь, она воздуху схватит и оживает, но лучше, конечно, с осени навоз разбросать, тогда картошка будет хорошая.
– Ага. Видишь слой серой земли?
– Глубоко, плуг не возьмет… Если только дисками, после них земля как пух.
– Не в плуге дело. Первый слой черной земли отложился с шестнадцатого века до наших дней. Люди здесь появились раньше, но почему-то в шестнадцатом веке – перерыв: дернина наросла, значит, не пахали, пришло запустение. А ниже – опять черная земля. Еще новгородских времен.
– Учительница в школе говорила, я это помню, наша земля Новгороду исстари подчинялась.
– Правильно учительница говорила.
– Она из Ленинграда еще до войны сбежала, боязливая такая, скажет – и по сторонам озирается, но нас любила.
– Тогда было чего бояться.
– Наверное было, раз она боялась. Она одна жила, всё занавески и полотенца крестиком вышивала, продавала недорого.
– Ладно, ты слушаешь?
– Слушаю, слушаю.
– В шестнадцатом веке Иван Грозный пошел на Новгород войной, пожег дома и поубивал почти всех новгородцев. Две недели по Волхову не вода – кровь текла, так в летописи записано. Представляешь, какого царь страху нагнал, если и из деревень все сбежали и шестьдесят – восемьдесят лет на этих местах только волки выли на луну?
– Страх, говоришь?
– Что еще могло людей с места сдвинуть?
– Может, и страх.
Лена подошла к самому краю ямы.
– Это от дернины след, видишь, корешки торчат. Раньше было много деревень кругом, теперь и следов не найти. Лес быстро наступает.
Она повернулась к заросшим полям.
– Я всё думаю: кому придется эти земли вновь поднимать, им не позавидуешь. В голове не укладывается, такие поля запороли. Чистая Украина! Кругом рожь стеной стояла, и овес, и лен, и картошку сажали, а теперь без надобности? Куда власть смотрит, Иван?
– Власть не туда смотрит, Лена, власть нефть кормит.
– Нефть-то кончится аль нет?
– Всё кончается.
– Земля вечная. У нас с землей очень строго было. Поверишь, одно поле в лесу неудобное заросло, лет десять под паром простояло. Агроном вспомнил, летит: «Такие вы сякие! Под суд отдам!» Мы его вновь корчевали. Так без удобрений всё росло. Первые три года урожай был сказочный! За труды получили. И тут так будет, только я не увижу.
Она сокрушенно покачала головой и пошла домой, заложив руки за спину, привычно согнувшись, выглядывая на пустых огородных грядках невидимые изъяны. История, прошлые века для нее ничего не значили.