– Кому ты в городе нужен, – Лена улыбалась во весь рот, – ты только за порог заступишь, жена тебя в тюрьму упрячет. Тюкай давай, правильно поступаешь, зимой без капусты пропадешь.
Мальцов прятался в доме от их разговоров, тер морковку, чистил антоновку, мыл кипятком большие кастрюли, готовил их под закваску. Потом выходил на воздух продышаться от жаркой избы, и снова неслись с Лениного огорода Стальковы жалобы:
– Я, Лена, больной человек, меня жалеть надо, а как со мной мама поступает? Предала сына своего, спуталась с Михеем, а я побоку?
– Какой ты больной, на тебе воду таскать можно.
Сталёк рубил капусту, а она посиживала рядом с ним, поддерживала разговор. Обоих такое распределение ролей явно устраивало.
– Больной я, Лена, алкоголизм тяжелая болезнь, так во всех передачах говорят, ты только этого не понимаешь. Ты же не пьешь, тебе невдомек.
– Сроду не пила, разве полбокала шампанского на Новый год.
– Вот! А я пью, я знаю, хорошо это всё изучил.
– Взять бы мотыгу и по спине тебе настучать! Какой ты больной – пьяница и лежебока.
Мальцов подошел к ним.
– Как дела?
– Забирай свою капусту, готово, – Лена подала ему полное ведерко, – этот охламон еще нарубит.
– И нарублю. Сталёк работать любит и умеет, я упористый, взялся – буду работать до конца. Садись, покури, – вытер пот со лба, достал из кармана сигарету, прикурил, опустился на чурбак, настраиваясь на долгий разговор.
– Я говорю Лене, мать меня предала, что мне с ней делать, посоветуй.
– Некогда мне с вами разговаривать, капусту солить надо, извини.
Подхватил ведро, поспешил в дом: Сталёк навевал на него тоску.
К вечеру набил мятой и посоленной капустой две десятилитровые эмалированные кастрюли, положил сверху фанерные круги, придавил камнями, выставил в коридор. Подшумил чайник, начал разогревать суп, тут в дверь и постучали.
– Иван, открой, опять беда.
Лена стояла на пороге, из-за ее плеча выглядывали Сталёк и Всеволя.
– Что теперь?
– Михей в Котове помер, – выпалил Сталёк, – помоги мамку привезти, она там с ночи пьяная на улице сидит.
– Что случилось, Лена, расскажи по порядку.
– Вот, прибежал, – Лена показала на Всеволю, – говорит, пили вчера целый день у бывшего магазина, ночевали в Шлёпиной избушке. А вчера утром Михей напросился к Валерику в баню, помылся, пошел к Всеволе, лег на кровать и умер во сне. Таиску они бросили у магазина, она там на ступеньках заснула. Оставили ей вина. Их целая компания гудела, но все разбрелись по домам, а ее никто в тепло не отвел, бросили на улице.
– Я, значит, Михея утром будить, – встрял Всеволя, – а он уже холодный. Думал, Таиска тут, вернулась в Василёво, пришел ей сказать, а ее тут нету. Наверное, она у Валерика на крыльце, мужики говорили, она там с самого утра сидела. Мы хотели вам сказать, может, поможете? Ее б домой надо доставить, холодно, замерзнет женщина.
– Мне-то зачем? Вы пили – вы и ищите.
– Иван, сходи, богом прошу, эти оба пьяны, на них нет надежды, – попросила Лена.
– Черт, черт, Лена!
Мальцов схватил куртку, надел сапоги и выскочил на улицу. Зашагал по дороге к Котову, кляня всех и вся, алкашей ждать не стал. Они, конечно, побрели за ним, но сильно поотстали.
С неба сыпал мягкий снежок, начинало смеркаться, он прибавил шагу, чтобы не замерзнуть.
В Котове сразу свернул к дому Валерика. Пожарище на месте Вовочкиного дома зияло черной дырой, из-под обгорелой балки выскочила черная собака. Мальцов присвистнул, собака испуганно посмотрела на него, прижала уши и хвост и дала деру. На дальних улицах горели редкие фонари. Надвигалась ночь.
Он вошел в калитку и сразу увидал Таисию. Она сидела на крылечке, как ледяная статуя, чуть привалившись спиной к стене коридора, грязная юбка лишь прикрывала голые колени, на застывших ногах блестели резиновые калоши, куртка нараспашку, под ней легкая бумазейная кофта с открытым воротом. Голова не покрыта, рот как-то странно едва приоткрыт, волосы и лицо всё в снежинках, словно рой пчел облепил впавшие щеки, виски, худой нос. Снег не таял даже на пепельно-серых губах, непонятно было, дышит ли она. Глаза тусклые, взгляд устремлен в никуда. Нащупать пульс на ледяном запястье Мальцов не смог. Поднес к губам часы, стекло слегка запотело, но дышала она бесшумно, словно воровала воздух. Рядом на ступеньке валялась пустая бутылка. Он позвал ее: «Таисия? Таисия!», имя прозвучало сперва как вопрос, потом как ласка – ноль эмоций. Помахал рукой перед глазами. Ни одна из мимических мышц лица не среагировала, Таисия даже не сморгнула. Смел дрожащими пальцами снег с лица. Стало не по себе, губы позорно тряслись, ноги подкашивались, он вцепился в ее плечи, словно искал опору, и принялся трясти их – безвольная голова замоталась, как будто ее пришили широкими стежками к воротнику, голова откидывалась чуть назад и вбок и снова возвращалась в изначальное положение. Но самое страшное были руки с выпирающими костяшками пальцев, лицо и голые ноги – мертвенно-бледное тело трупа, холодное, словно отлитое из серого гипса, лишенное внутреннего тепла и каких-либо признаков жизни. Если она и была жива, то впала в коматозное состояние, из которого вывести ее могли только врачи.
Мальцов прислонил Таисию к стенке, забарабанил в дверь, закричал: «Валерик, открой! Открой немедленно!»
Какое-то время в доме было тихо, он приложил ухо к двери, но ничего не услышал. Тогда он опять заколотил, теперь уже кулаком по стенам сруба. Наконец раздались шаги в коридоре, дверь открылась, на пороге стоял хозяин.
– Что надо?
Хамский тон и лицо с фиолетовыми подглазьями и сизым, распухшим носом не предвещали ничего хорошего, в его глазах мелькнула злость.
Мальцов сразу пошел в наступление.
– Ты что, не видел? Таисия тут почти сутки просидела! Ты что ж, гад, даже одеяла не вынес? Ты вообще человек, Валерик? Ты – человек? Бутылку ей скормил, про свой бизнес не забыл, а в дом затащить впадлу? Она же помирает, она в коме, идиот! Ее смерть на тебе будет, неужели не боишься?
– Что кричишь? Я за ними не надзираю, – сказал Валерик, не скрывая презрения, – хотят – пьют, хотят – подыхают. Михей вот помер вчера, до пятидесятилетия два дня не дотянул. Они загодя его юбилей начали справлять. Досправлялись. Менты только что уехали, Михея скорая в морг увезла. Для этих алкашей смерть – привычное дело, ты у нас тут только такой нежный сыскался. Ты не выступай, смотри, управа на тебя найдется, довыступаешься. – Валерик отступил в темноту коридора, взял в руки тяжелый молоток. – Думаешь, я тебя испугался? Ты мне двести пятьдесят рублей должен, когда отдашь?
– Погоди, – пришлось менять тактику на ходу, – у тебя телефон «скорой» есть?
– Всё у меня есть, я водку не пью, я правильно живу и никому не мешаю. Меня просто так не испугаешь, не такие, как ты, пытались, ничего у них не вышло.
– Погоди, давай в дом. Позвонить надо.
– А если не впущу?
– Тогда я вызываю ментов, и они не за покойником приедут, а лично за тобой, я прослежу. Пусти, говорю, времени нет, она умирает, ты не понял?
– За ментов у нас с тобой особый будет разговор. – Валерик глядел исподлобья, сдерживаясь из последних сил, но всё же посторонился, пустил в избу. Над телефоном висела бумажка с номерами, на ней был и номер больницы. – Только к себе ее вези, в дом не пущу, они все вонючие.
– Ладно. Готовь тачку, ватник, одеяло и целлофановую пленку.
– За всё надо платить, ты заплатишь? – Валерик и не думал шутить.
Но тут, на счастье, в избу ввалились отставшие Всеволя со Стальком и с порога принялись горланить, кто-то из них произнес запретное слово «козел». Валерик вскинул руку с молотком и чуть развернул плечи для удара. Занесенная рука уже сама по себе означает оскорбление, все были на взводе, и от трусливого Валерика вполне можно было ожидать, что он пустит молоток в ход, отыграется теперь на безоружных и слабых за публичное унижение на пожаре. Всеволя и Сталёк напряглись, глаза их забегали по сторонам, выискивая ухват, топор или на худой конец полено, чтобы дать решительный отпор ненавистному барыге. Запахло серьезной дракой, про ожидающую помощи Таисию мгновенно забыли.
– Молчать! – завопил вдруг Мальцов, сам себя не узнавая. – Сесть всем, замолчать, меня слушать! Я звоню в «скорую», вы готовите тачку, остальное – потом. Быстро!
Почему-то его сразу послушались. Мужики присели, гнев их куда-то разом испарился. Пока вызывал «скорую», Сталёк угрюмо курил, Всеволя положил голову на скрещенные на столе руки и пристроился спать – в тепле его сразу разморило. Валерик посидел немного для приличия, но вскоре вскочил и убежал на двор. Прикатил глубокую деревянную тачку. Нашел драное одеяло, им выстелили дно, положили на него кусок пленки, затем усадили застывшую Таисию, по-прежнему неживую, с открытыми, ничего не видящими глазами, с безвольно повисшими вдоль тела руками. Накрыли ее ватником. Сталёк суетился, без конца спрашивал: «Мам, мам, тебе не больно?» Он выглядел сильно напуганным.
– Давай две бутылки! – приказал он Валерику. – Ей отойти надо, я знаю, как лечить, опохмелиться ей надо, давай, запиши на меня, с пенсии расплачусь.
Валерик принес две бутылки. Менты, видно, вычистили не все его запасы.
Сталёк взялся за ручки тачки, толкнул ее, Таисьина голова мотнулась, отвалилась назад, сквозь тонкую щель меж окаменевших губ, из самых глубин промороженного тела вырвался слабый стон.
– Жива, жива, влей ей глоток! – радостно посоветовал проснувшийся Всеволя.
– Отставить, – скомандовал Мальцов, – до приезда «скорой» ни грамма, для нее сейчас водка – верная смерть.
– Ну, я как лучше хотел, – несмело сказал Всеволя, – как знаете, не буду вам мешать.
Пристроился сзади Сталька, и они двинулись гуськом. Валерик провожал на крыльце. Мальцов кивнул ему:
– Еще поговорим!
– Как же, ты мне теперь еще больше должен, – процедил Валерик, повернулся и ушел в дом.
До Василёво добирались с час. Докатили. Перенесли в дом. Сталёк опустил мать прямо на пол, бросив на доски ватную рухлядь из тачки, прикрыл сверху старым пальто.