для себя решить, нужно ли обращаться к этому патриотическому чувству. Это можно сделать лишь раз в поколение, легче всего это сделать президенту, если он разделяет боль страны, отодвигаемой историей и жесткими обстоятельствами на непривычную обочину истории.
Никогда не следует исключать неожиданно быстрого восстановления сил России. После фактического поражения в Первой мировой войне и после страшных опустошений Второй мировой войны Россия восстала подлинно как птица феникс. При определенном идейном повороте и трансформации правящих сил жертвенная черта национального характера может проявить себя с удивительной силой. Слабость может уступить место решимости, а что касается мобилизационного развития, то исторически в нем равных России нет.
Происходящие одновременно расширение НАТО и увеличение числа членов Европейского союза во всей остроте ставят вопрос о подлинном месте в Европе России. Где это место? Печальным фактом является стремление влиятельных западных сил (и проявивших себя восточноевропейских ненавистников России) оттеснить гигантскую страну подальше от мировых центров, поглубже к вечной мерзлоте северо-восточной Евразии. Сошлемся на мнение авторитетного и уравновешенного англичанина Дж. Хэзлема: «Простым фактом является вытеснение России на задворки Европы, чего не может скрыть никакая казуистика».[15]
На фоне глобального демографического взрыва Россия может возглавить теряющий свои позиции Юг, противостоящий «золотому миллиарду» благополучных стран индустриального Севера; заменить противостояние Восток◦— Запад не менее ожесточенным противодействием Север◦— Юг, воспользоваться ожесточением маргинализированных историей стран. Ярко проявившая себя к началу XXI века этническая ненависть проявляется на фоне постоянного увеличения значимости природных ресурсов, обладание которыми становится оружием обездоленных.
Но любое ощущающее изоляцию государство стремится найти выход. Великие державы не следует загонять в угол. В России после навязанного американцами в мае 2002 года слома прежней системы стратегической стабильности происходит совершенствование и распространение оружия массового поражения. Каждый год добавляются два полка стратегических мобильных ракет. Хотя «холодная война» считается оконченной и обычные вооружения России резко ослаблены, «Россия все же обладает,◦— напоминает глава библиотеки конгресса США Дж. Биллингтон,◦— способностью нанести удар по центрам населения и инфраструктуре Северной Америки; не подчиняющиеся международным законам государства могут получить часть ее арсенала».[16]
Самая большая страна мира, населенная самым жертвенным народом, гордая победительница в величайшей из войн, вооруженная с 1949 года ядерным оружием, гарантирующим ее неприкосновенность, показавшая совсем недавно способности своей науки и индустрии в освоении космоса, в ядерной физике, в авиации и металлургии, способна преодолеть смутное время◦— плод ее растерявшейся элиты, не сумевшей совладать с деструктивным ураганом 1990-х годов,◦— Россия почти исчезала в 1237-м, в 1572-м, в 1612-м, в 1812-м, в 1918-м, в 1941–1942 годах и все же находила в себе силы подняться.
У бедных только одно оружие против безразличия богатых◦— они объединяются. В нашем столетии, возможно, самым убедительным случаем такого объединения был период военного поражения и практического распада России в 1917 году, когда большевики провозгласили Россию родиной всех униженных и оскорбленных, создавая угрозу Западу, которая в конечном счете◦— в своем ядерном варианте◦— переросла все мыслимые прежние угрозы. Повторение социал-дарвинистского подхода, предоставляющего Россию собственной участи, сегодня возможно только при исторической амнезии Соединенных Штатов. Погребенная под собственными проблемами, основная масса которых◦— плод незрелой модернизации, Россия опустится в окружение третьего мира с одним известным багажом◦— своей сверхвооруженностью.
Не следует терять того самоуважения, о котором с таким чувством писал перед изгнанием один из ее бесчисленных отвергнутых сыновей, вспоминая лицо своей родины. Лицо России «в золотых колосьях ее нив, в печальной глубине ее лесов. Оно в звуках Глинки и Римского-Корсакова, в поэмах Пушкина, в эпопеях Толстого. В сияющей новгородской иконе, в синих угличских церквях. В «Слове о полку Игореве» и в «Житии протопопа Аввакума». Оно в природной языческой мудрости славянской песни, сказки и обряда. В пышном блеске Киева, в буйных подвигах дружинных витязей, «боронивших Русь от поганых». В труде и поте великоросса, поднимавшего лесную целину и вынесшего на своих плечах «тягло государево». В воле Великого Новгорода и художественном подвиге его. В одиноком трудовом послушании и «умной» молитве отшельника-пахаря, пролагавшего в глухой чаще пути для христианской цивилизации. В дикой воле казачества, раздвинувшего межи для крестьянской сохи до Тихого океана. В гении Петра и нечеловеческом труде его, со всей семьей орлов XVIII века, создавших из царства Московского державу Российскую. В молчаливом и смиренном героизме русского солдата-мученика, убелившего своими костями Европу и Азию ради прихоти своих владык, но и ради целости и силы родной земли. Оно в бесчисленных мучениках, павших за свободу».[17]
Решая главные задачи экономической модернизации и морального самосохранения, страна должна опереться на опыт предков, благодаря жертвенности которых у нас есть драгоценная свобода выбора.
Нам нужно найти то, что будоражит и возбуждает общественное восприятие и общественное воображение. Нам нужны мосты◦— и на Сахалин, и к Керчи. Без мобилизации◦— а это предполагает ясную и правдивую оценку приключившейся с нами трагедии◦— нас не поймет омский рабочий, да мы и сами себя не поймем. Это единственное, на что способно наше население. Мы не западные люди-кирпичики. Никакие частные монополии, никакой товарный бульон нас не спасет. Мы, теряя на глазах наш прежний евразийский огромный тыл, стоим у роковой черты. Ослабевает образованность населения, мы все меньше читаем. Мы теряем нашу великую науку и нашу прежнюю потрясающую культуру. От нас уже ничего не ждут, кроме газа и нефти. Будем ли мы на нашем «Титанике», в нашей созданной великими трудами и муками талантливых предков прекрасной и жертвенной стране ждать, пока волны исторического прибоя не плеснут в наши иллюминаторы?
Александр ГорянинСАМАЯ БОЛЬШАЯ УГРОЗА
Нас все время отвлекают от главной угрозы. Уверяют, что страна вот-вот развалится, пугают приближением НАТО, русским фашизмом, китайской экспансией, новым дефолтом и прочими химерами. То ли искренне, то ли с целью отвлечь внимание. На закате советской власти точно так же никто не разглядел тогдашнюю главную угрозу. И хорошо, что так. Но упаси бог проморгать теперь.
Мы не извлекли урока из феномена быстрого обрушения советской системы. Она рухнула не по экономическим, внешнеполитическим или конспирологическим причинам, как до сих пор иногда уверяют, а потому что стала непереносимым раздражителем для большинства активного населения СССР, и в решающий миг у нее почти не оказалось защитников. Она проморгала мощные подспудные процессы отторжения общества от власти. Недалекая, она была уверена, что ей ничуть не страшны интеллигентские разговоры на кухнях. Она не учла, что доля людей умственного труда (считая с семьями) достигла в СССР трети населения. Что разъедающий скепсис имеет свойство очень быстро проникать во все социальные и образовательные группы. Что национализм никуда не делся◦— более того, плотная крышка идеологии не дает ему улетучиваться естественным образом. И так далее.
К середине 80-х стало признаком умственной ограниченности отзываться без насмешки обо всем советском, даже о том положительном, что, без сомнения, имелось в СССР, в науке, производстве, социальной сфере, образовании: уж слишком тесно все это переплеталось с советскими несуразностями и фальшью. Народ никогда особенно не верил официозу, а к 80-м годам неверие стало тотальным. Даже вполне правдивые утверждения советской пропаганды воспринимались как обычное вранье. Члены КПСС с удовольствием рассказывали «антисоветские» анекдоты, слушали зарубежное радио и беззаветно верили ему. На подобные настроения сложилась мода, а мода◦— это сила, противостоять которой почти невозможно.
На поверхность жизни фрондерские настроения почти не выплескивались, их продолжала сковывать инерция страха. 1 мая и 7 ноября «советские люди» участвовали в «демонстрации трудящихся». Обменявшись в курилке анекдотами про Брежнева, шли на партсобрание. В условиях цензуры латентные оппозиционеры не догадывались, что фактически стали большинством. Упиваясь своей принадлежностью к тонкому слою прозорливцев, они были уверены, что общество остается косным и коммунистическим, а значит, высовываться бессмысленно, лбом стену не прошибешь.
Устранение Горбачевым цензуры равнялось устранению фактора страха. Люди испытали незнакомое чувство: вот я сейчас во всеуслышание выскажу наболевшее, и никто меня за это не покарает. Получившие же свободу СМИ быстро помогли обществу осознать степень его единодушия в желании избавиться от всего советского.
Горбачев не учел, что советская пропагандистская машина никогда не работала в дискуссионном демократическом режиме. Свобода слова мигом выявила ее дряблость и нетренированность. Советский агитпроп, бессильный оспорить самые простые доводы, лишь обреченно и неуклюже отмахивался. Режиму, не способному защитить себя даже на вербальном уровне, рассчитывать не на что. Коммунистическая власть уже ничего не смогла противопоставить полумиллионным демократическим демонстрациям в Москве и многотысячным◦— в провинции. Дело доделали первые же свободные выборы на фоне пустеющих прилавков. СССР утратил легитимность в глазах собственного населения и как следствие рассыпался при почти полной его