Но одно состязание Кехлан Кепеле все-таки намеревался устроить. Он подошел к резчикам мяса и взял у них берцовую кость барана. На таких костях мерились силой — кто сумеет разломить ее пополам. Это было нелегко, в каждом ауле знали двух-трех человек, способных переломить эту кость. Победителей награждали, как правило, сачаком дограмы[35] или бараньей ляжкой. Награда была небольшой, но получить ее было лестно.
Навстречу Келхану Кепеле попался один из гостей — Сапар-ашикчи[36].
— Ну-ка, возьми вот это и спроси, нет ли охотников показать свою силу!
Ашикчи задрал вверх руку с костью и прокричал во всю глотку:
— Эй, где силачи, кто сломает эту штуку?
Гости молчали. Сапар-ашикчи повторил свой призыв:
— Ну, смелее! Неужели сегодня она так и останется целой?!
Из-под навеса поднялся приезжий из Мары, он подошел к Сапар-ашикчи:
— Ну-ка, дай ее сюда!
Ашикчи посмотрел на человека с сомнением:
— Друг, а не боишься опозориться?
— В Мары я пока не позорился ни разу.
Сапар-ашикчи, смеясь, протянул ему кость.
— Ну что ж, попытай счастья. Что Мары, что Серахс — какая разница, бараны везде одинаковы!
Человек крепко схватил кость и принялся ломать ее. Но кость не поддавалась. Люди тем временем уже обступили его.
— Смотри, чтобы каких лишних звуков не вышло от натуги!
Все смеялись.
Лицо гостя налилось кровью. Он напрягся из последних сил, но кость не ломалась. Он подержал ее еще немного и вернул Сапару-ашикчи. Посмотрел уничтожающим взглядом на тех, кто насмехался, и отошел в сторону.
— Смотри, серахские кости оказались покрепче марыйских!
— Ладно, что издеваетесь! Не знаете, как говорят: чужой гость дороже своего отца!
Но насмешник не сдавался:
— А если дороже, так сидел бы себе, как наши отцы, да ел дограму, ее и так дадут!
Вызвался новый охотник:
— Ну что, ашикчи, никто не может? Попробовать, что ли?
— Попробуй. А не боишься, что и у тебя выйдет, как у марыйского гостя?
Человек вытер жирные руки о сапоги, потом взял горсть песку и растер его между ладонями.
— Ну, давай сюда.
— Попробуй, попробуй! А вдруг повезет!
Человек взял кость, но несколько иначе, чем гость из Мары. Подумал немного и напряг мышцы.
— Йя, аллах!
Одновременно с его вскриком послышался треск, и кость разломилась надвое, легко, как куриная.
— Сачак! Сачак! Несите сачак! — кричал Сапар-ашикчи.
Победитель увидел Каушута, подходившего к ним.
— Что, и ты тоже хотел постараться?
А тем временем к Каушуту, стоявшему чуть в стороне, подошел какой-то старик и тронул его за локоть.
— Каушут, а что там за письмо пришло в Мары? Ты не говорил с этим человеком?
— Да он сам толком не знает. Говорит, вроде из Бухары прислали. Пишут, отделяйтесь, мол, от Хивы и идите к нам… Вроде они там собираются стать на сторону сарыков, салыров, текинцев, вообще всех туркмен.
— А-я-яй, дело какое! Что-то многие хотят защищать, да мало кто это делает… Наверное, и Ниязмуха-мед уже про это знает?
— А как же! Да не только он, уже и Мядемин-хан знает. Завтра, говорят, Ниязмухамед едет в Хиву. Вроде хан ему велел срочно приехать. Ясное дело, не на свадьбу зовет! Наверное, все из-за этого.
— Может, и наш хан проснется, когда узнает, что нас уже другие защищать хотят?
— Не знаю я, не знаю… Только боюсь, как бы еще хлеще не стало от этих всех защитников!..
— Да, трудное наше дело…
Тут кто-то крикнул:
— Каушут! Где Каушут? Иди сюда!
Каушут извинился перед стариком и подошел в ту сторону, откуда его звали.
У изгороди стоял человек, который пришел сказать, что Каркару опять украли.
Летом Хива, если смотреть на нее издали, кажется покрытой дымкой и проглядывается сквозь нее еле-еле. Из-за жары в городе — как в раскаленной печке. Даже редкие ивы, что растут по берегам арыков, не дают ни тени, ни прохлады. Но людей на улицах от этого ничуть не меньше. Старики в белых чалмах идут к мечетям, небрежно размахивая своими тросточками. На улице играют чумазые мальчишки и разбегаются при виде этих важных господ. Тянут свои ноши верблюды, ослы, и под стать им идут впереди хозяев, согнувшись под грузом, полураздетые амбалы.
И поэтому, когда Ходжам Шукур со своим караваном вошел в город, это событие не произвело на его жителей никакого впечатления. Каждый день сюда прибывали десятки таких караванов, и этот отличался, может, только тем, что прибыл из сторон более дальних, чем другие. О далеком пути, пройденном караваном, говорило множество пустых бурдюков, наваленных на спину одного из верблюдов, и чересчур утомленные лица людей и морды животных.
Впереди всех на белой лошади ехал Ходжам Шукур. Он дремал в седле, с трудом ворочая полуприкрытыми глазками. Кроме верблюда с пустыми бурдюками, все остальные были тяжело нагружены. Только еще у одного переднего груз был легким — на нем стоял богато убранный паланкин, обтянутый со всех сторон тонкой тканью. И увидеть, кто находился внутри, было невозможно.
Ходжаму Шукуру, чтобы окончательно не лишиться своего ханства, нужна была твердая опора. Но опоры такой ни в Мары, ни в Серахсе у него не было. Не только простые дехкане, но и ханы и баи отвернулись от Ходжама Шукура. Поэтому он и отправился искать поддержки в Хиву.
Ополчившийся втайне на свой народ, Ходжам Шукур и всех других подозревал в измене. Ему казалось, что Мары и Серахс собираются сговориться с Ираном и выступить против Хивинского ханства. Каждый раз, когда кто-нибудь из ханов или беков на несколько дней покидал Серахс, ему мерещилось, что они тайно пробираются в Иран, и испытывал сильное беспокойство. Так, перед самым своим отъездом Ходжам Шукур прослышал, что Пенди-бай вместе с сыном Мяликом отправился на поминки в Теджен, но не поверил этому и поручил Кичи-келу точно разузнать, не кроется ли за поминками что-то другое.
Была у него на совести, кроме прочих, и еще одна вина, заставлявшая теперь вдвойне трепетать перед своим народом.
Как только караван вошел в город, из-за старого, полуразвалившегося забора навстречу ему вышла худая, оборванная старуха, воздела руки к небу и принялась что-то бормотать. Казалось, она разговаривает сама с собой, не обращая на путников никакого внимания, но в Хиве хорошо знали таких старух — их была целая орда, они проводили на больших дорогах дни, зарабатывая тем, что встречали караваны и за небольшую подачку благословляли новоприбывших, молились аллаху за их удачу. И поскольку в Хиву приезжали большей частью богатые люди, совесть которых не всегда была чиста, подаяния не переводились, и старухи всегда могли заработать на кусок хлеба.
Ходжам Шукур имел все основания прибегнуть к услугам благословительницы. Поравнявшись с ней, он остановил свою лошадь и стал развязывать кошелёк. Старуха подошла и забормотала еще громче. Ее потухшие, безжизненные глаза продолжали смотреть в небо.
Ходжам Шукур достал из мешочка две таньги и бросил на землю.
— Жертвую аллаху!
Старуха, не переставая молиться, нагнулась, подобрала монеты и отступила в сторону.
Караван двинулся дальше.
Через некоторое время путники стали свидетелями другого события. На широкой площадке слева от дороги два здоровых джигита гонялись с плетьми за юношей, обнаженным по пояс, со скрученными сзади руками и завязанными черным платком глазами. Каждый раз, когда джигиты настигали несчастного, они били его плетью, и юноша, слыша свист скрученных ремней, дрожал и сжимался от напряжения. Поскольку глаза его ничего не видели, он то и дело налетал то на дерево, то на забор, то на стену дома.
Бьющие его перед каждым ударом громко восклицали:
— Тысячу плетей каждому, кто скажет дурное слово о дорогом Мядемин-хане!
И, как точка в конце предложения, раздавался звук удара по спине несчастного.
За этим действом с улицы наблюдало множество любопытных. Одни смотрели как на веселое зрелище, другие хмурили брови, третьи от жалости утирали глаза. Но никакая жалость не могла спасти юношу.
— Тысячу плетей каждому!..
И вслед за этим свист плети и звук удара.
Один из зрителей, старик в белой чалме, который стоял, опираясь на посох, вдруг отделился от остальных и вошел на площадку.
Нукер резко обернулся к нему:
— Куда прешь, старый кобель?
Но старик как будто и не слышал оскорбления.
— Дети мои, не надо так! Разве этому учит нас аллах?!
— А что, может, аллах учит порочить хивинского хана Мядемина?
— Но ведь высокая честь хана от этого не стала ничуть ниже!
— Ты что, старый пес, вздумал нас учить?! Если ты за такого негодяя, значит, ты сам против хана Мядемина! А ну, пошел прочь, пока с самого халат не содрали!
Старик весь затрясся от гнева.
— Опомнись, несчастный!.. Разве ты собака, которая прислуживает другой собаке…
Нукер взмахнул плетью, и конец ее опустился на белую чалму старика. Старик дернулся и свалился на землю.
Ходжам Шукур заметил, что второй нукер, глядя на это, прикусил губу и закачал головой. Ходжаму Шукуру не терпелось заявить о своей преданности Мядемин-хану, и он крикнул:
— Видишь, нукер, как надо защищать честь великого хана!
Нукер ничего не ответил, даже не посмотрел в сторону Ходжама Шукура. Хан гневно привстал на стременах:
— Эй, я тебе говорю! Ты видишь, как защищают честь хивинского хана? Или уже в самом городе не стало верных ему людей?!
Нукер поднял голову и обернулся к Ходжаму Шукуру. На лице его тоже был гнев, но он сдержал себя.
— Хан-ага, мне кажется, если честь оберегать кнутами, она не станет выше от этого.
— Тех скотов, которые не понимают, что такое честь, нужно учить только кнутами. И тебе, нукер, полезно помнить об этом.
В это время неизвестно откуда брошенный камень, величиной с кулак, угодил в коня хана. Конь вздрогнул, бросился вперед. Хан оглянулся. Мальчишка-сорванец, стоявший у забора, обрадованный тем, что камень попал в цель, громко захлопал перепачканными руками.