— Видно, мы не вовремя явились, хан-ага, ваши люди ушли куда-то.
Видно было, что Апбас-хан хорошо осведомлен о том, куда и зачем ушли текинцы. Да и Ходжаму Шукуру не хотелось ничего скрывать, главным образом из-за обиды на Каушута. Ненависть к нему заставила Ходжама Шукура быть предельно откровенным перед Апбас-ханом.
— По слухам, — сказал он, — Хива собирается напасть на Мары, Апбаскули. И текинцы ушли на сборы, чтобы подготовиться к будущему сражению.
Апбас-хан сделал вид, что это известие удивило его.
— Текинцы хотят напасть на Хиву? Пах-пах-пах!
— А чего им бояться! У них же теперь такой смелый вождь!..
— Как, разве не вы? А кто же?
— Каушут-хан, Апбаскули.
— А мы знаем его?
— Должны знать. Он к вам ездил за нашими пленниками…
Апбас-хан хлопнул себя по ляжкам.
— О-го-го! Этот человек действительно отважен, хан. И у него хорошая голова на плечах.
Ходжам Шукур нахмурился.
— Если бы у него была хорошая голова, хан, он бы не отважился с пятьюстами никуда не годными воинами выступать против Мядемина.
Апбас-хан молчал, но Ходжам Шукур распалился от своей злости на Каушута.
— Он же погубит всех текинцев. Интересно, зачем сарыки навлекли на себя гнев Мядемина? Зачем они настроили себя против Хивы? Ведь Хива не принесла им никакого вреда, напротив, распространила среди них мусульманство.
Эти слова не интересовали Апбас-хана, потому что он лучше Ходжама Шукура знал, с какой целью Хива старается удержать в своих руках Мары, с какой целью Мядемин идет на сарыков. И Апбас-хан не стал выслушивать Ходжама Шукура, а сказал о цели своего приезда.
— В любом деле надо быть мужественным, хан. Мы пришли поохотиться за текинцами, как они часто охотятся за нами. Если есть желание помериться силами, выходите. Если нет, мы удаляемся, не обнажив своих сабель.
Апбас-хан не ожидал, что Ходжам Шукур ответит на это с таким безразличием.
— Я, Апбаскули, теперь в дела текинцев вообще не вмешиваюсь. Что они захотят, пусть то и делают. Теперь у них новый хан, человек горячий, но безмозглый. Если ты сегодня угонишь скот у его соседа, он завтра же с войском пойдет на тебя. Это я говорю тебе как соседу. Каушут действительно безмозглый человек.
Апбас-хану понравились последние слова Ходжама Шукура.
— Я тебе обещаю, хан, если этот человек ступит еще раз на иранскую землю, считай, в живых ему больше не ходить. — Апбас-хан вдруг улыбнулся и погладил свои усы. — Значит, безмозглый, говоришь? А где сейчас скот его аула пасется? А? Пусть потом приходит со своим войском, мы рады будем встретить его.
После некоторого молчания Ходжам Шукур поднял глаза на Апбас-хана и тоже улыбнулся. Это была первая его улыбка за последние несколько дней.
Утром, когда Каушут открыл глаза, он увидел прокопченные дымом перегородки туйнука. Иней осел на них затейливым узором, словно нанесенным искусной рукой мастера.
Сквозь приоткрытую задвижку виднелось голубое небо. Оно было таким чистым и прекрасным, будто никогда не заволакивалось ни черным пороховым дымом, ни пылью из-под конских копыт многотысячного войска. Но Каушут знал, что на севере и на юге изготавливалось много пороху, заново подковывались лошади, чтобы снова в некий роковой час затмить это чистое и прекрасное небо Серахса. Зачем? Почему люди не могут жить в мире и согласии? И в его голове снова и снова встали во всех подробностях картины будущего сражения. Неизбежная битва казалась совершенно бессмысленной и непонятной. Обе стороны будут проливать кровь, рубить, сбрасывать друг друга с коней, затаптывать недорубленных безо всяких на то оснований. Чем больше он думал над этим, тем меньше радовали его и чистое голубое небо, и этот морозный узор на перегородках туйнука, и даже этот обманчивый покой. На душе было мутно и тревожно.
Треск сучьев в очаге отвлек его от тяжелых раздумий. Столбик дыма закрыл отверстие туйнука, слизал иней с решетки и сам растаял без следа где-то за крышей кибитки.
Каушут встал с постели, накинул на плечи дон и вышел во двор. Легкий морозец заставил его натянуть халат и опоясаться кушаком. В ауле стояла такая тишина, словно жители его вымерли или покинули свои жилища. И только старая верблюдица Келхана Кепеле, вытянув шею, смотрела куда-то на юг, словно пытаясь своим верблюжьим взором охватить весь открывшийся перед ней простор.
Из кибитки Дангатара вышла Каркара. В руках у нее была тыква[57]. Каркара огляделась по сторонам, улыбнулась про себя чему-то, но, как только заметила Каушута, смутилась и даже выронила тыкву из рук.
Каушут хотел было ответить на ее улыбку, но вспомнил, что девушка все еще страдает от своего несчастья, стесняется людей, и поэтому сделал вид, что не заметил ее.
Каркара подняла тыкву и, не глядя больше по сторонам, побежала к коровнику.
Каушут прошелся по своему ряду и увидел Келхана Кепеле. Келхан, видно, тоже только что встал и еще как следует не пришел в себя. Он широко зевнул на глазах у Каушута, прикрыл рукой рот, пробормотал "Йя, аллах!" и только после этого заметил Каушута.
— А, Каушут-бек, доброе утро!
— Здравствуй, Келхан. Вы тоже благополучно проснулись?
— Валейкум, Каушут… А что это на "вы" ко мне, как будто у меня дети и полный дом людей? Сам ложусь, сам и встаю…
— А твоя верблюдица? Она ведь тоже встала!
— А!.. — Келхан поглядел в сторону верблюдицы. — Эта уж, считай, отставала свое, пора в Мары к мяснику вести.
Где-то заржала лошадь, и появился новый повод для разговора.
— Скачки скоро, — сказал Каушут, — как думаешь, кто победит?
— Это уж как аллах даст. Не знаю, у нас джигитов много…
Состязание должно было состояться через две недели у стен старой крепости. Собирались прийти наездники не только из Серахса, но и из многих аулов Теджена.
Скачки проводились круглый год. Но зимой на них собиралось особенно много зрителей, потому что люди не работали в поле и имели много свободного времени.
Со всех зрителей собирали деньги и покупали что-нибудь для победителей. А такие богачи, как Ходжам Шукур или Пенди-бай, делали особые пожертвования, назначали сами награды. Каждое состязание было особым праздником для туркмен.
—.. Да только нам призов не заработать, — продолжал со вздохом Келхан Кепеле. — Была одна кобы-ленка, и ту племяннички на молотьбу забрали. А когда отдадут, аллах знает!
— А верблюдица твоя? Чего ты ее бережешь, думаешь, она тебе верблюденка еще родит? Пускай ее! Кто на чем хочет, на том и едет.
— Это верно. Но я другого боюсь, а вдруг она приз возьмет, который Шукур заготовил для своей кобылы. Ведь сдохнет от злости!
— Да нет, сдохнуть-то не сдохнет, а вот твою верблюдицу так проклинать начнет, что она протянет ноги. Смотри, тогда вообще ничего у тебя не останется!
— Да подавись он своим призом и моим верблюдом!
Каушут с Келханом дошли за разговором до конца улицы и остановились.
— Ну что, может, зайдем ко мне, чаю попьем?
— Да уж не знаю, хан, — заколебался Келхан Кепеле. Вообще-то он всегда был не прочь зайти к кому-то в гости, потому что скучал у себя дома один, но и показаться слишком назойливым тоже не хотелось. — Вон, смотри-ка, брат твой идет к тебе. Больно рано что-то.
— Наверное, что-нибудь интересное во сне увидел, хочет рассказать, пока не забыл. Ну-ка пошли, растолкуем его сон.
Келхан Кепеле вздохнул и согласился.
Они нагнали Ходжакули, когда тот уже собирался войти в кибитку.
Келхан Кепеле поздоровался с Ходжакули.
— Пусть будет пророческим твой сон, — прибавил он с улыбкой.
— Нет уж, Келхан. Ты раньше пришел к Каушуту, сперва твой сон растолкуем, а я согласен на очередь.
— Ну и молодец ты, однако, — весело сказал Келхан, как бы признавая себя побежденным.
Завтрак был уже готов и сачак расстелен. Хужреп с матерью пили чай.
Ходжакули отодвинул чайник, поставленный перед ним. Каушут вопросительно взглянул на Ходжакули:
— Что это значит?
— Вы пейте. У меня к тебе небольшой разговор.
— Ну, говори! — Каушут почувствовал, что брат чем-то недоволен, и насторожился. — Давай говори! Когда ешь и слушаешь, пища лучше переваривается.
— А по мне, все равно. — Келхан отломил кусок лепешки и уселся поудобнее.
— Боюсь, что разговор будет не из приятных, лучше поешьте сначала.
После завтрака Каушут сказал:
— Все. Теперь можешь начинать.
Ходжакули раздражала словесная перепалка, вроде с ним играли в какую-то игру, и оба, Каушут и Келхан, как будто уже заранее посмеиваются над ним.
— Слышал я один разговор, — сказал Ходжакули. — Верно ли это, Каушут? — И посмотрел на брата такими глазами, будто уличал его, по меньшей мере, в воровстве.
Каушут не мог ответить на туманный и незаконченный вопрос. Что за слухи могли так взволновать брата? И, не припомнив ничего такого, что могло бы затронуть честь Ходжакули, переспросил:
— Какой же разговор ты слышал, Ходжакули? В народе много разговоров, как в Мекке арабов.
— А в Иране — гаджаров, — вставил Келхан Кепеле, проглотив последний кусок лепешки и подвинув к Хужрепу ногастый чайник.
— Я вам не шут, Келхан! — Ходжакули гневно сверкнул глазами, потом перевел свой взгляд на Каушута, как бы говоря! "Это и к тебе относится".
— О, братишка, ну скажи хоть что-нибудь толком, — не выдержал Каушут, потому что никак не мог понять причины такого раздражения.
Ходжакули присмирел немного.
— Говорят, ты опять собираешься в Иран. Правда ли это?
— Правда.
— А зачем?
Каушут промолчал, и тогда Ходжакули снова спросил:
— Может, гаджары угнали твоих овец?
— Моих или не моих, какая разница? Есть и мой двадцать голов и твои — полтора десятка.
— Ради моего скота можешь не делать ни одного шага в сторону Ирана. Не хочу, чтобы и за своими ходил.
— Почему не хочешь?
— Ты уже один раз был там, сделал дело. Теперь пускай другие сходят.