— Но ведь меня люди назвали вождем своим!
Ходжакули махнул рукой:
— Оставь ты это, брат! Тебя уже один раз втравили в это дело, чудом вернулся, скажи спасибо. И раньше заставили идти в Мары резать невинные головы. И оттуда ты вернулся, а кровь пролил невинных людей. Теперь хватит! Чем к гаджарам идти, выпрашивать паршивых овец своих, лучше отправляйся в Каабу[58], искупи там свои грехи. Это будет лучше и для тебя, и для нас, и для людей.
— У меня нет грехов, которые надо искупать в Каабе, Ходжакули!
Ходжакули снова перебил Каушута и вспомнил стычки десятилетней давности.
— Разве ты не виноват за кровь, пролитую в Мары? Или это я виноват? Или эта кровь записана на тебе не как грехи, а как искупление от них?
— Это не вина Каушута, Ходжакули, — вступился за хана Келхан Кепеле.
— Тогда чья же она?
— Это вина грабителей мирного народа.
— На том свете не с грабителей спросят, а с вас. Вы же догнали их и навязали кровопролитие. Вы наступили на хвост лежачей собаки.
Келхан усмехнулся.
Ходжакули заметил усмешку, резко встал и пошел к выходу, но потом снова вернулся назад, словно забыл еще что-то сказать.
— В Серахсе, Каушут, кроме тебя есть мужчины, носящие папахи.
Каушут долгим взглядом остановился на младшем брате. Губы его тронула улыбка.
— Те мужчины, Ходжакули, только под боком у своих жен мужчины. А когда до дела доходит, им ничего не стоит поверх своих папах и бархат накинуть.
— Я не говорю, чтобы ты бархат на голову накидывал, Каушут. Мужество, честь и отвага — это хорошо! Если ты станешь Хазретом Али[59], будет еще лучше, я буду рад. Теперь хочу сказать только одно — не суйся туда, куда не следует.
— Нет, Ходжакули, я не Хазрет Али и не Кероглы[60]. Но ты же видишь, что аул остался без скота. Все угнали. Если сегодня оставить так, завтра начнут угонять наших дочерей, прямо из дома. Тогда ты что скажешь?
Ходжакули опять повысил голос:
— Ты не учи меня уму-разуму! Ты лучше не ходи к гаджарам!
— Нельзя не идти, Ходжакули, — тихо, почти виновато ответил Каушут. — Нельзя не идти.
Ходжакули принял воинственный вид:
— Тогда придется тебе переступить через мой труп. Пока я жив, ты не только не поедешь в Иран, но даже не посмотришь в его сторону.
— Через твой труп нельзя переступать, Ходжакули. Но если надо ехать, значит, надо. И не только к Апбас-хану, но понадобится, и в Газмин[61] поедем.
Ходжакули сказал свое последнее слово:
— Тогда мы с тобой не братья, рожденные от одного отца. Можешь считать, что ты один, меня для тебя нет.
Каушут успел ответить Ходжакули, уже переступавшему порог:
— Если человек, имеющий такого брата, как ты, станет говорить, что он от отца родился один, ему не пове-рят ни бог, ни люди.
Ходжакули ушел.
На следующий день, в среду, Ширинджемал-эдже, как и обещала Пенди-баю, отправилась после обеда к Дангатару.
Дома была одна Каркара. Она сидела в углу и латала старую одежду.
— Здравствуй, доченька, — ласково начала старуха, — как здоровьечко, как братец твой?
— Спасибо, хорошо.
— А где отец?
— Там, за сараем домолачивает.
— У меня дело к нему. Ты бы послала кого-нибудь из ребятишек за ним, поговорить надо.
Каркара молча поднялась и вышла из кибитки.
Не прошло и минуты, как появился Дангатар.
— А, ты и сам пришел. Говорят, у кого душа открыта, тому и путь открыт. А я уж Каркару за тобой послала. Все живы, все здоровы?
— Слава богу! А вы как? Как ваша старость? — спрашивал Дангатар, снимая ичиги.
— Пока аллах милует, Дангатарджан. Шевелюсь помаленьку.
Дангатар смотал портянки, собрал набившиеся в них зерна и сказал Каркаре:
— Возьми, дочка, поди высыпь в мешок.
Каркара подставила свои ладони, потом нагнулась, чтобы поднять несколько упавших на пол зерен. Все это время старуха не спускала с нее глаз. "А девушка хороша стала, — думала она. — Они, видать, не дураки, знали, на кого глаз положить. И что церемониться, надо было хватать, да и все!"
Каркара наконец все подобрала и вышла из кибитки. А Дангатар поставил свои ичиги к порогу и сел на кошму.
— Ну и хорошо, Ширинджемал-эдже, что шевелитесь. Главное, чтобы всем на этом свете легко дышалось.
Ширинджемал тем временем думала, как бы половчее подобраться к сердцу Дангатара. Она верила в поговорку "ласковое слово и змею из норы вытащит", всегда старалась сперва войти в расположение к своим клиентам. Сейчас она вспомнила жену Дангатара и решила завести речь о ней.
— Вспоминаю я бедную Огулхесель, Дангатар. До чего же я любила ее. Давай, уж раз мы встретились, прочти аят в честь нее.
— Нет, уж коли так, то лучше вы, Ширинджемал-эдже. Я-то человек неграмотный, а вы учились у муллы, вам и надо аят прочитать.
— Что ты говоришь, Дангатарджан! Я ведь женщина, а женщина, пусть даже всю мудрость знает, все равно, если в доме есть хоть семилетний мужчина, товир не может поднимать. Прочтите вы, ваша молитва аллаху угоднее будет.
Дангатар поднялся с места, прошел в дальний угол, подстелил под колени сачак из верблюжьей шерсти, склонил голову и прочел те немногие молитвы, которые знал. После этого поднял к небу руки. Ширинджемал сделала то же.
— Пусть попадет она в рай! Пусть будет светлым то место, где она лежит! — Старуха тяжело вздохнула и продолжала: — Ах, Дангатар! Когда тебе за семьдесят, только и остается, что думать о других. Сама-то никуда не годишься. И сесть, и встать тяжело, а уж когда встанешь, уже и обратно-то сесть не можешь. Аллах видел, как я радовалась, когда узнала, что ты вернулся. И смеюсь, и плачу, старая дура. Только уж сил к тебе не было прийти, хворая была…
— Да что вы, Ширинджемал-эдже, будет вам! — только и сказал Дангатар. Он никак не мог понять, чем вызвал такую любовь старухи, с которой раньше вообще-то был довольно мало знаком. "Ну и язык у нее, один мед, — думал он. — Вот кого надо было с Каушутом посылать к Апбас-хану за скотом, эта бы любого заговорила!"
— Но это ничего, Дангатарджан, праздник никогда не стареет. Вот вернулся ты благополучно, и для всех радость. Поздравить никогда не поздно. Поздравляю тебя. Видно, бог не возлюбил тебя и обрек на такую разлуку.
Дангатар призвал на помощь всю свою учтивость и ответил:
— Что ж, наше дело терпеть, что нам аллах посылает. И вам спасибо за вашу доброту.
Ширинджемал поняла, что теперь самое время заговорить про Каркару.
— И дочка, я смотрю, такая красавица стала у вас! Замуж-то отдавать не собираетесь?
— Да нет, как-то еще не думал пока.
— Зря, зря, о таком деле лучше заранее подумать, чтоб жениха хорошего приглядеть, а не какого-нибудь. Вот, слышала я, Пенди-бай к вам сватов посылал… Это хорошо, что вы сразу отказали. Пусть не думает, что раз богач, так сразу все ему, в один миг готово. Но, по правде сказать, сватает-то он за хорошего человека, родственника своего, я его знаю, парень хоть куда! Да и Пенди-бай сам не поскупится, сколько попросите, столько и заплатит. Он мне говорит: "Я хоть на вес невесты золота насыплю…"
Теперь только Дангатар смекнул, к чему так издалека подбиралась Ширинджемал. Стараясь не обидеть старуху, он осторожно ответил:
— Тут дело такое… Подумать надо. Я ведь только пришел, еще вроде и не разобрался, что к чему.
— А что думать! Дело-то хорошее. Да и подумайте, зачем вам ссориться с Пенди-баем. Всякий знает, богача лучше своим другом иметь, чем врагом.
— Эх, я уже ничего не боюсь. Аллах мне столько послал, что уж ничего хуже, думаю, не будет.
Разговор продолжался еще много времени, но в этот день Ширинджемал так и не удалось уломать Дангатара. Но старуха не теряла надежды. И когда уходила от Дангатара, так же ласково попрощалась с ним и спросила позволения прийти проведать его еще раз. Богатый подарок от Пенди-бая, на который она рассчитывала, не давал ей покоя.
Но сегодня она решила не заходить к баю, чтобы зря его не расстраивать. Вместо этого Ширинджемал направилась к Сейитмухамед-ишану, рассчитывая получить от него какую-нибудь помощь в своем деле.
Когда Ширинджемал подошла к кибитке Сейитмуха-меда, ишан, заложив руки за спину, прохаживался чуть поодаль, возле виноградника. Хозяин и гостья не заметили друг друга, Ширинджемал вошла в кибитку, но тут кобель, лежавший до этого возле конюшни, поднялся и лениво забрехал. Ишан понял, что пришел кто-то чужой.
В кибитке была биби[62] Мерьем. Ширинджемал с воодушевлением принялась ее приветствовать, обняла, как это принято между хорошими подругами, тем временем вошел и сам Сейитмухамед, поздоровался и уселся на своем полосатом коврике.
Сперва заговорили о последних новостях, пересказали, кто чего слышал нового в мире. Сейитмухамед вздохнул тяжело и обратился к гостье:
— Если я не прав, то пусть аллах простит меня, Ширинджемал-эдже, но мне кажется, что приближается конец света!
— И не говорите, отец ишан, ваша правда. И пришлось же нам увидеть на старости лет, чего не дай бог Времена-то, какие времена пошли! Как тут жить, когда старших за старших уже не почитают, а младших за младших не признают! В самом деле, конец света! И воров-то в аулах развелось — видимо-невидимо!
— Верно, верно говорите, Ширинджемал-гелин, — подтвердил ишан и легонько закашлялся.
Ширинджемал, к имени которой прибавили слово "невестка", сразу приободрилась. Она, как и все, тоже была когда-то невесткой, но этим именем уже давно никто не называл ее. И теперь она сразу почувствовала себя так, точно ей снова стало двадцать пять. Она улыбнулась и невольно захотела пригладить свои волосы, но едва дотронулась до них, как тут же почувствовала, что это уже не волосы молодой женщины, а что-то ветхое, почти чужое, давно отжившее свой век. И ей сразу стало грустно.