Юноше, сидевшему на коне, было лет девятнадцать По рукам, большим и мозолистым, можно было угадать в нем дехканина. Он поглядел с надеждой на стоящих перед ним яшули и ответил:
— Дело мое в том, что я не просто путник, а беглец. Мы скачем уже целые сутки.
— Значит, ты выкрал девушку? — усмехнулся Пенди-бай.
— Да, я ее украл, отец. — Глаза парня вдруг засверкали. — Я украл девушку, которую люблю, и отдам ее только со своей головой!
— А от нас что ты хочешь? — спросил снова Непес-мулла.
Юноша опустил глаза и уже не таким уверенным тоном ответил:
— От вас… Мы хотели… Мы хотели попросить вашей защиты… Пока. Ну, пока мы не найдем где спрятаться…
— У тебя разве нет родственников?
— Я совсем один…
— Откуда ж ты родом?
— Сам я из Каррыбента, из Теджена. За нами, наверное, уже гонятся, у этой девушки шесть братьев, и если они сейчас поймают нас…
Каушут, все время молчавший, пристально посмотрел. в лицо парню.
— Яшули, что вы так смотрите на меня? Узнать хотите? У меня с ханами не было родни…
— Нет, я хочу спросить.
— Спрашивайте, все, что знаю, скажу…
— Скажи мне, только честно, ты насильно увез ее?
— Я ее люблю…
— Любить — это одно, а чтоб тебя любили — другое. Говорят, о камыш кибитки, где красивая девушка живет, и собака потрется. Ты мне скажи, она была согласна или нет?
Юноша поглядел на Каушута и повернулся назад.
— Айсолтан, не бойся, здесь одни туркмены. Скажи сама, хотела ты со мной бежать?
Девушка подняла накидку и взглянула на людей. Все подивились ее необыкновенной красоте. "Ну уж, если ты такую красавицу заставил полюбить, я тебе помогу", — подумал про себя Каушут.
Айсолтан горячо проговорила:
— Я буду с ним до конца жизни, если только не отнимет у меня его аллах!
Сказав это, она снова закрыла лицо.
Каушут хотел позвать юношу к себе, но Пенди-бай опередил его:
— Считайте, у моего очага вам уже готово место. Как тебя зовут, сынок?
— Аннам, яшули.
— Езжай, Аннам, вон в тот аул, там спросишь, где живет Пенди-бай, и скажи, что я велел тебе остаться у меня.
— Сто лет жизни вам, бай-ага, спасибо!
Юноша развернул коня и поскакал в направлении, указанном ему Пенди-баем. Яшули пошли дальше.
А Каушут-хан, заметив впереди, в идущей перед ними толпе, Кичи-кела, крикнул ему:
— Ах-хов! Парень! Поди сюда!
Услышав голос Каушута, Кичи-кел бегом заспешил к нему.
— Эссаламалейкум, отцы!
Яшули вместе с Каушутом ответили ему.
— А ты почему здесь? — спросил Каушут. — Почему не уехал в Хиву?
Кичи-кел принадлежал к нукерам Хемракули-хана, главного сборщика налогов. Этих нукеров, не причинив им никакого вреда, подобру-поздорову выгнали из Серахса. Но Кичи-кел подумал, что в Хиве изгнанных сборщиков налогов ничем хорошим не встретят, и остался в Серахсе. Он не знал сейчас, что ответить Каушуту, молчал, потупив голову. Яшули, не дождавшись ответа, пошли дальше, а Каушут сказал, собираясь тоже уйти с аксакалами:
— Кичи-бек, советую тебе никогда не плевать в небо, потому что этот плевок всегда попадет тебе же в лицо.
На следующий день сразу после утреннего намаза к Каушуту прискакал Мялик и сказал, что Пенди-бай просит его немедленно прийти. Каушут понял: что-то случилось, но не стал расспрашивать Мялика, думая, что дело связано с Хивой, а в серьезных вещах бай не очень-то доверял сыну.
Каушут тут же сел на коня и поскакал.
Пенди-бай встретил его на дворе. Лицо у бая было взволнованно, и Каушут спросил:
— В чем дело? Что случилось?
— Хан, чужая собака пришла и гостей привела. Вчерашнего парня ночью зарезали, а девушку увезли.
Каушут много бед пережил в своей жизни, но эта внезапная весть заставила его сердце больно сжаться. Пенди-бай повернулся, и Каушут молча пошел следом за ним.
— Вот здесь я их оставил, — сказал Пенди-бай, когда они подошли к кибитке.
Каушут осторожно приподнял полог и вошел внутрь. На полу, словно спящий, раскинув в стороны руки, лежал Аннам, верхняя часть тела и голова были накрыты его собственным доном.
Каушут приподнял край дона и взглянул в лицо юноши. Глаза его были раскрыты и, казалось, говорили: "Я вам поверил, хан-ага…"
Каушут опустился на колени и провел рукой по векам раскрытых глаз.
— Да будет земля тебе пухом, сынок!
Потом Каушут поднялся и повернулся к Пенди-баю:
— Этот грех на нас, бай-ага. Узнал бы я негодяя, который выдал его!
Пенди-бай опустил голову, не зная, что отвечать; Ответ лежал посреди кибитки, по-мертвецки вытянувшись на полосатом одеяле.
Когда Мамед-хан вошел в низенький глинобитный домик, он задохнулся от зловония. Однако нукеры сидели тут, скрестив ноги, и занимались своим делом. Мамед-хан зажал пальцами свой широко расплюснутый нос, уродства которого не могли скрыть даже пышные смоляные усы. Огляделся по сторонам и, гундося, поскольку нос был зажат указательным и большим пальцем левой руки, спросил:
— Как тут у вас? Много тылла[75] уходит?
— За эту неделю даже пять тылла не ушло, — ответил один из нукеров.
— Даст бог, скоро и одного не будет уходить, — ска-зал хан.
— Да, теперь мало ушей приносят, — подтвердил нукер и опустил голову, словно задумавшись о чем-то. Он прикрыл глаза, но отрезанные уши по-прежнему маячили перед ним. Его угнетали мысли о своей несчастной судьбе, о непристойном занятии, к которому принудил его хан. Словно забыв о его присутствии, нукер проворчал сквозь зубы: "И что за жизнь?! Что за работа — человеческие уши клеймить?! Лучше умереть, чем есть такой хлеб!" — Хан-ага! — вдруг воскликнул он и вскочил с места. — Пожалейте, хан-ага! Избавьте меня от этой работы, по ночам не могу спать, только и вижу: уши да отрезанные головы. Вчера мать приснилась, и она без ушей. Мы всякое видели — и как деньги считают, и как скот считают. Поставьте на конюшне работать, хан-ага, или я сойду с ума, пожалейте, хан-ага.
— Может, тебя на хивинскую конюшню? — перебил хан.
Нукер смолчал. Ему было ясно. Если он откажется от этой гнусной работы в Караябе и вернется в Хиву, Мядемин снимет ему голову, лишит жизни его родственников и даже детей. Нет, он должен смириться с судьбой, даже если бы ему пришлось пересчитывать не только отрезанные уши, но и выдавленные человеческие глаза…
Хивинское ханство воздвигло в Караябе крепость и направило туда Мамед-хана, который усердно служил Мядемину и к его жестокостям немало прибавил и своих. Чтобы держать в страхе и повиновении сарыков, чтобы припугнуть туркмен из Мары и Серахса, он объявил всем, что будет платить за каждую голову, отрезанную у непокорного сарыка, десять тылла, а за пару отрезанных ушей по пяти тылла. Мядемин охотно пошел на эти расходы. Но чтобы одни и те же уши не сдавались дважды, Мамед-хан велел ставить на них метки. Когда он вошел в маленький глинобитный домик, два нукера как раз и занимались этой работой. Караябскую крепость туркмены стали называть повсеместно "Крепостью ушей".
Хан не мог долго находиться в домике и дышать этим смрадом. Он вернулся к открытой двери и прислонился к косяку.
— Что с жалобой старухи? — спросил он.
— Вон ее жалоба! — ответил нукер.
Мамед-хан посмотрел в сторону, куда показал нукер. Там к стене были приколоты тамарисковыми ветками два уха.
— Это хорошо, — одобрительно сказал хан.
Приколотые уши не принадлежали ни непокорному сарыку, ни разбойнику, ограбившему караван Мядемина. Они принадлежали сарыку по имени Агалык, который отважился исказить приказ Мамед-хана.
Несчастный Агалык-ага, чтобы заработать пять тылла и не найдя непокорного, отрезал уши своему племяннику, приехавшему погостить. Сестра Агалыка-ага, мать пострадавшего, пожаловалась Мамед-хану, и тот, возмутившись неслыханным жульничеством, приказал отрезать уши самому Агалыку.
Один из нукеров, поставив клеймо на очередную пару чьих-то ушей, бросил их в мешок и обратился к хану:
— Какие вести из Хивы, хан-ага?
— Из Хивы? — переспросил хан уже из-за двери, потому что не мог больше стоять даже у выхода.
— Да, из Хивы.
— Из Хивы пока нет никаких вестей.
— Вряд ли хан ханов будет спокойно смотреть на поведение текинцев, — вмешался в разговор второй нукер.
Мамед-хан уже собрался было совсем уйти, вернулся назад и весело рассмеялся.
— Не думай, баранья голова, — сказал он, — что Мядемин-хан останется в долгу. Поведение текинцев говорит нам только о той палке, которая обрушится на их головы. В один прекрасный день Мядемин-хан приведет тысячное войско, и ты увидишь такинцев на коленях. — Мамед-хан сделал небольшую передышку и прибавил: — Пусть это вас не заботит, делайте свое дело.
После этих слов Мамед-хан ушел.
— Неужели, — спросил первый нукер, — хан ханов пригонит тысячное войско?
— Обязательно пригонит, — ответил второй нукер. — Если он придет с тысячным войском, Насреддин и думать перестанет, чтобы пройти через горы. Хан ханов не успокоится, пока своего не добьется.
Нукеры горячо обсуждали серахский вопрос. Прежние хивинские ханы, которые были до Мядемина, — его отец Аллакули-хан и его старший брат Рахимкули-хан, несмотря на то что Хорезмский вилайет был больше некоторых других ханств, все же считали себя подчиненными иранского хана. Мядемин же, пришедший к власти в тысяча восемьсот сорок пятом году, не захотел согласиться с устоявшимся положением. Он стал считать Хорезм самостоятельным ханством, вывел его из-под власти Хорасана. В течение десяти лет он совершал набеги на туркменские земли и стал собирать с туркмен дань. Это не понравилось иранскому шаху Насреддину. Его возмутило то, что Хива начинает прибирать к своим рукам земли туркмен. И он решил положить этому конец. У Насреддина таких наместников, как Мядемин-хан, было около двадцати, и каждый из них занимал территорию не меньшую, чем Хорезм. Владея таким богатством, Насреддин не мог допустить своеволия Мядемина, его власти над туркменами. Он решил отправиться в Хиву и на всех землях Хорезма оставить следы копыт своей боевой конницы. Узнав об этом намерении, главный визирь Садрыагзам сразу же понял, насколько рискован и ошибочен замысел шаха. Хотя упрямый Насреддин признавал только собственное мнение, все же не считал, унижением для себя слушаться советов главного визиря. На этот раз Садрыагзам предостерег шаха от похода на Хиву. Чтобы отправиться туда с большим войском, потребуются огромные запасы продовольствия, кроме того, безводные пустыни, которые придется преодолевать, могут таить в себе неожиданные и даже непреодолимые трудности. Вместо рискованного похода главный визирь предложил другой план, согласно которому можно завладеть туркменами без особых затрат. С согласия шаха визирь написал бумагу и с нею отправил в Серахс мирзу Афсалеллы. Переговорив со старейшинами Серахса, Афсалеллы должен был отправиться с той же бумагой к сарыкам в Мары. В шахской бумаге предлагалось туркменам иранское покровительство. Главный визирь понимал, что туркмены согласятся платить любую дань Ирану, если шах защитит их от набегов и грабежа со стороны Хивы. Если туркмены смогут спокойно сеять и пасти свой скот, они согласны будут отдавать кому угодно половину своих доходов. В бумаге волею шаха давалось обещание: "И если туркмены выделят четыре сотни верховых нукеров для Службы в шахском войске и отправят в залог сорок своих семей, то всемогущий Насреддин обещает содержать текинцев и сарыков под своим покровительством и ограждать их от набегов любого врага".