На расстоянии полета ядра пушки остановились, идущие впереди конники отвернули вправо. К ним присоединилась и конная группа Мядемина, хан и его свита остановились в ожидании интересного зрелища.
Пушкари, знавшие о том, что за ними наблюдает сам хан, делали свое дело быстро и старательно. Вскоре сотник Мухамедэмин, командовавший артиллерией, направился к хану доложить о готовности открыть огонь. Мядемин поднял руку, жестом остановил приближавшегося Мухамедэмина. Он не торопился, смотрел в сторону крепости, как будто все время ждал чего-то.
Никто не смел спросить хана, почему он медлит с приказом.
И вдруг на крепостной стене появился человек. Мядемин не удержался, воскликнул:
— Видите, как действуют на них пушки!
Все стали ждать, что человек закричит со стены: "Не стреляйте, Каушут-хан хочет говорить с вами!"
Однако ничего подобного человек не сказал, а спрыгнул со стены, потом спустился в траншею, окружавшую крепость, и долго не показывался. Хан и свита ждали.
Когда наконец текинец стал выбираться из траншеи, на стене появился новый. Но он не спустился со стены, как первый, а, опершись о что-то, — видно, в руках его было ружье, — спокойно смотрел в сторону врага.
— Что бы это значило? — спросил Мядемин.
Ему не успели ответить, потому что человек, выбравшийся из траншеи, весь вымазанный в глине, бросился бежать навстречу пушкам. В ту же минуту человек на стене поднял ружье, прицелился и выстрелил. Беглец упал лицом вниз, как скошенный.
Человек с ружьем исчез за крепостной стеной.
Стрелявший по беглецу был Тач-гок сердар. Беглецом был Кичи-кел.
Мядемин мстительно сощурил глаза и тихо, будто самому себе, сказал:
— Если до выстрелов из пушек свалился только один из вас, после выстрелов вы свалитесь все, мордой в землю.
— Пушкам стрелять! Развалить крепость! — закричал он в сторону все еще стоявшего в ожидании приказа Мухамедэмина.
Грохнул залп из двадцати пушек. Черные клубы дыма окутали пушки и пушкарей. В наступившей затем тишине из крепости донеслись крики, стоны и плач детей.
Когда рассеялся дым, пушкари стали готовиться ко второму залпу.
— Не тратить снаряды! Отвести пушки назад! — приказал Мядемин.
Часть южной стены рухнула, местами в ней зияли пробоины.
Мядемин, довольный удачным началом, направил коня в сторону Аджигам-тепе, где белела его походная палатка.
Снаряд, угодивший в черную кибитку, стоявшую недалеко от стены, стал причиной гибели старика и женщины с младенцем. Плач родственников разрывал сердце Каушут-хана.
Уже было за полночь, а Каушут-хан не мог успокоиться, сон не шел к нему, и все же в тяжелых думах о спасении людей он задремал. Его разбудил Тач-гок сердар. В руках он держал лопату.
— Что хочешь сказать, мерген?[90] — Иногда Каушут и так обращался к сердару.
— Хан, скажи, чтобы мне открыли ворота.
— Куда же ты собрался среди ночи?
— Разве ты не знаешь, что собаку закапывает тот, кто ее убил. Надо похоронить вчерашнего беглеца, пока он не протух.
— Не страшно одному идти?
— Хан, как же Тач-гок пойдет на живого врага, если будет бояться мертвого?!
Каушут-хан поднялся, вывел за ворота Тач-гока и вернулся назад. Он шел по крепости, заложив руки за спину. Люди давно уже спали. Вдруг полог одной кибитки откинулся, и оттуда вышел старик с посохом в руках. Увидев Каушут-хана, старик в испуге повернул назад, скрылся в кибитке.
"Э, как старики боятся за свою жизнь", — подумал Каушут-хан и окликнул бородача:
— Яшули, саламалейкум! По-моему, еще рановато для намаза!
Старик выглянул из-за полога.
— Валейкум эссалам! — отозвался он. — Какой уж тут намаз, я по малой нужде вышел.
Каушут взглянул на небо и сказал:
— Вон уж и Зохре взошла, так что и для намаза пора вставать.
Старик ответил напрямик:
— Это ты, сынок, можешь еще думать о намазе, а у меня…
— Простыл, что ли, яшули?
— Да, сынок, когда тебя окружает тысячное войско, простудишься…
— Но между тобой и войском врага такая крепость стоит.
— Перед бедой не устоит никакая крепость, сынок.
— Но говорят же старики, что со всем народом и горе полбеды. Или это придумал текинец от нечего делать?
— Похоже на то, что нам и умереть спокойно не дадут, как людям. Видно, дьявол управляет разумом тех, кто собрал нас на погибель. Будем считать, что умрем шехитами[91].
Слова старика сильно задели Каушута, голова которого и без того разламывалась от тяжелых дум.
— Одному аллаху известно, кому погибнуть, а кому жить. И вообще, таким старикам, как ты, пожившим и много повидавшим, надо бы, наоборот, поднимать дух молодым, напутствовать и благословлять их на победу.
Старик промолчал. Но Каушут не мог молчать.
— Отец, — спросил он, — кто же этот человек, который бросил людей на погибель?
— Кто он может быть, когда есть хан?
— Слава богу, ханов у нас немало, неужели все они толкают людей на острие кинжала?
— Если бы ханом остался Ходжам Кара, разве люди кисли бы в этой крепости? Никогда. Теперь появился какой-то Каушут. Два раза ездил в Хиву и ничего не добился. И вот натравил на нас Мядемина. Никак крови не напьется. Вместо того чтобы договориться с Мядемином, он заключил нас в крепость. С гаджарами же он сошелся, мог бы сойтись и с Мядемином.
Каушут решил не препираться со стариком, а дать ему понять, с кем тот имеет дело.
— Отец, я не хочу быть лолы[92], которая содержит двух мужей. Отдай половину добра гаджарам, другую — Хиве, а самому что — землю грызть, да?
Голос старика дрогнул.
— Сынок, ты не сказал, кто ты такой.
— Меня зовут Каушут-хан.
Старик опешил.
Каушут-хан, отдаляясь от старика, сказал:
— Не волнуйся, отец. — И пошел своей дорогой.
У западной стены в длинный ряд стояли и лежали лошади. Заслышав шаги, они насторожились, опасливо всхрапнули. В крепости было спокойно. Даже ребятишки не хныкали, угомонились давно, а их было тут не меньше тысячи. Взрослые тоже погрузились в сладкий сон. Каушут думал об этих людях, и ему казалось, что во всей крепости не спят сейчас только два человека: он сам и Тач-гок сердар, одиноко рывший могилу для предателя. Но хан ошибался. В крепости многие не спали.
Непес-мулла, лежа на спине, смотрел сквозь отверстие туйнука на звезды и тоже размышлял о судьбах людских. В левом углу кибитки, обняв собственные колени, лежал Сейитмухамед-ишан и призывал на помощь всех святых, каких только мог вспомнить.
Отойдя от лошадей, Каушут заметил темные фигурки людей, которые шли навстречу, согнувшись от груза, взваленного на спины. Хан остановил переднего.
— Что за люди, куда направляетесь?
Человек с мешком за спиной сдавленным голосом ответил:
— Ай, идем кормить скотину.
— Скотину?
— Да, корм несем, хан-ага.
— А ну-ка опустите свои чувалы.
Люди сняли тяжелые мешки и облегченно вздохнули.
— Кто велел кормить лошадей?
Человек, стоявший впереди других, подошел к хану.
— Мулла Непес, — сказал он, — велел нам перед утренним намазом кормить лошадей.
— Сам ты кто такой?
— Я — конюх, хан-ага. Сердар приставил меня к лошадям и дал в помощь двадцать парней. И то не управляемся. Легче пересчитать, хан-ага, деревья и щепки от них, чем лошадей, собранных в крепости.
— Теперь скажи, — заговорил хан, — что легче потушить при пожаре — солому или умолот?
Конюх рассмеялся:
— Как понять, хан-ага, в шутку вы или всерьез?
— Я всерьез спрашиваю.
— Если так, скажу. Умолот сообща можно спасти от пожара, легче потушить, но когда загорится солома, что делать? Можно позвать на помощь аллаха, а самим поскорей удрать от огня.
И хан сказал:
— Раз уж вы такие понятливые ребята, немедленно отнесите назад чувалы с зерном, а лошадям давайте только сено. Пока не скормите все, не давать ни горсти зерна, даже Дулдулу[93], если кто прискачет на нем.
Конюхи взвалили мешки и поплелись назад, а хан, заметив в стороне костерок, пошел на огонь. Тут сидели парни и громко смеялись. Их занимал чем-то Келхан Кепеле. Он проворно поднялся перед ханом, поздоровался.
— Потешаешь ребят сказками? — спросил Каушут.
— Так, хан-ага, рассказываю о женитьбе одного старого вдовца, как я сам.
— Келхан-ага, — вставил один из парней, — рассказывает о том, как Кичи-кел поймал однажды шакала, хан-ага.
— Это интересней любой сказки, — сказал Каушут-хан.
Ребята снова рассмеялись.
На смех выскочил из кибитки Сейитмухамед-ишан, увидев хана, испуганно спросил:
— Что случилось, хан?
— Пока ничего, ишан-ага. — Каушут хотел что-то еще сказать, но ему помешали.
К костру подошли два человека — Тач-гок сердар и гонец по имени Чары, который был послан четыре дня назад в Ахал. Каушут-хан встревожился тем, что гонец, а их было двое, вернулся один, да еще в такой неурочный час. Ответив на приветствие, Каушут подошел поближе к Чары, который, кажется, плакал.
— Дурные вести привез, парень? — спросил Каушут-хан.
Чары не ответил, а продолжал всхлипывать. Потом, оправившись, обратился к Сейитмухамед-ишану:
— Ишан-ага, прочитайте аят. Покойный Ходжамкул… — слезы не дали ему договорить.
— Войдите в дом, люди, — сказал Сейитмухамед, направляясь в кибитку. Откинул полог и оттуда прибавил: — Нехорошо, когда мужчина плачет, мужайся, сынок.
После аята Чары немного успокоился и рассказал, что случилось с ним в дороге. Когда они вчетвером уже подъезжали к Геок-тепе, их встретила группа вооруженных всадников. Это были нукеры Мухамедмурада Махрема, которых Мядемин направил в Ахал. Нукеры бросились за гонцами, Чары и Ходжам сумели оторваться, но пуля угодила в голову Ходжама. Обливаясь кровью, он успел сказать на ходу: "Не думай обо мне, Чары, я умираю, главное, скажи Каушут-хану, что до Ахала мы. не добрались". Проговорил и свалился с лошади.