Каушут увидел со стены, как спокойно пушкари в третий раз заряжали свои пушки, и вот снова заревели орудия. Раненых стаскивали вниз, к подножью стены. Там с лекарской сумкой суетился Табиб Меледже.
Хан понимал, что положение становилось все тяжелее. За грохотом пушек не слышно было человеческого голоса, и хан, подобравшись к Непес-мулле, который лежал рядом с Курбаном, закричал ему в ухо:
— Что будем делать, мулла? Ребята начинают сдавать!
— Дать небольшой отдых, хан! — в ответ прокричал мулла.
Каушут-хан и сам подумал об этом. Его люди, никогда не видевшие пушек, как ни старались храбриться, все же робели перед пушками, надо сделать хотя бы короткую передышку, дать успокоиться воинам, прийти в себя.
Каушут-хан снял папаху и замахал ею, обратясь в ту сторону, где стоял Мядемин.
— Аха-ха-а-ав! Аха-ха-а-ав!
Крик Каушута утонул в грохоте. Но враг, хотя и не слышал голоса Каушут-хана, видел, как он размахивал папахой. Когда развеялся дым, показался высокий бунчук. Каушут снова повторил свое движение.
Грохот прекратился, пушки замолчали, и теперь стало видно, что они натворили. В руинах стонали раненые, плакали в голос родственники убитых.
— Ой, братишка!
— Вай, сыночек мой!
Повсюду раздавались возгласы несчастных.
Мядемин, как только увидел на стене Каушут-хана с поднятой шапкой в руке, решил, что тяжелые пушки сделали свое дело. Он подозвал сотника Мухамедэмина, велел откатить артиллерию, хорошо угостить пушкарей, сделать им богатый плов и отвести войско. Сам же, довольный сегодняшним днем, в хорошем расположении духа, пришпорил коня, направляясь к Аджигам-тепе. По дороге обратился к Мухамеду Якубу Мятеру:
— Не сразиться ли нам сегодня в шахматы?
Мятеру не хотелось портить настроение хану, и он сказал слова, которых тут же устыдился, потому что в душе у него не было этих слов:
— Хан-ага, еще не родился тот человек, который мог бы обыграть вас!
Мядемин от души рассмеялся.
— Не хочешь ли ты сказать, что, подобно Каушут-хану, после трех залпов из пушек мой противник начнет махать шапкой?
— Именно это я и хотел сказать, хан-ага.
Настроение Мядемина поднялось еще выше. Он взмахнул плетью с серебряной рукояткой.
— Эй, теке! — крикнул он Бекмураду. — Сегодня мы видели, как воюют текинцы, посмотреть бы, как они играют в шахматы!
Бекмурад-теке, хотя и грузен был, в одно мгновение оказался возле хана.
— Хан-ага, я не из тех текинцев. И зовут меня не Каушут-теке, а Бекмурад-теке.
— Говорят, большие и малые змеи одинаково ядовиты. Ты не исключение. Если хочешь, поставим фигуры на доску!
Бекмурад угодливо потер руки.
— Ай, хан-ага, раз уж на то ваша воля, можно и поставить, хотя куда мне против вас.
— Это почему же?
— Весь Хорезм знает, как вы играете!
Настроение хана подскочило еще выше.
— Ну, коли так, занимайся своими делами. — Он положил руку на плечо Мухамеду Якубу Мятеру. — Как думаешь, Мятер, когда они приползут с повинной?
— Не сегодня, так завтра, — ответил Мятер, немного подумав для вида.
— Но почему завтра?
— Пока они приберут убитых и раненых, может пройти день.
— Гм. Значит, не так уж много убито у них? — Мя-демин вдруг нахмурился, посерьезнел. — А как у нас, есть убитые?
Мухамед Якуб Мятер уже получил сведения. Он ответил сразу:
— Убитых тридцать семь. О раненых пока точно не известно.
— Тридцать семь? Кто посмел убить столько наших людей?
— У текинцев, хан-ага, тоже есть меткие стрелки. Ответ разозлил Мядемина. Голос его изменился.
— Ты врешь, Мятер! У текинцев не может быть метких стрелков!
Мухамед Якуб, испугавшись ханского гнева, стал выкручиваться.
— Что поделаешь, хан-ага. Своим рабам аллах посылает разную смерть. Одним суждено умереть в Хорасане, другим в Серахсе.
Это немного успокоило Мядемина, и он вошел в свою походную палатку.
К одиннадцати часам утра семнадцатого марта стало известно, что из крепости едет к Мядемину посол от текинцев. Встретил его Мухамед Якуб Мятер, и они вместе отправились к хану. Войдя в палатку, Мятер начал докладывать, но хан выставленной ладонью подал знак: "Тише!" Его внимание было приковано к клетке с перепелкой. Он наслаждался верещанием перепелки. "Быт-был-лык, быт-был-лык", — захлебывалась птица, и хан замирал от удовольствия. Обернувшись к послу, Мухамед Якуб Мятер прошептал:
— Немного подождите.
Сейитмухамед-ишан попятился к выходу и там, за пологом, стал терпеливо ждать приглашения. Лицо ишана, недосыпавшего много ночей, было бледным, воспаленные глаза глубоко запали. Невдалеке от палатки нукер Мядемина держал под уздцы лошадь ишана. Вокруг сновали вооруженные люди, бегали повара, занятые приготовлением обеда для хана, и никто из них не обращал внимания на ишана. Сейитмухамед-ишан видел все. И здоровенных парней из личной охраны Мядемина, и его поваров, и гончих собак, слонявшихся по площадке, и даже кованые расписные сундуки возле палатки. Особенно его внимание привлекла желтая пушка с черным дулом и круглые ядра возле нее. Ему показались эти ядра гораздо крупнее тех, что падали вчера в крепость. Пока он рассматривал эту пушку с ядрами, откуда-то явился толстобрюхий мужчина со смоляными усами. Краем глаза взглянул он на ишана и начал старой тряпкой протирать дуло пушки. Движения его были неторопливыми, и толстое брюхо явно свидетельствовало о том, что он презирает всякую работу. И говорил толстяк с каким-то пренебрежением, в нос.
— Эй, теке, что ты тут выставился?
Хотя это был лагерь врага, который пришел уничтожить крепость Серахс вместе с людьми, но Сейитмухамед не мог и во вражеском лагере позволить подобное к себе обращение. Он сказал:
— Я отвечу тебе, ленивец. Мы не "эй". Мы — ишан текинцев, и мы — не теке, а эрсары[95], и потом, если посчитать годы, твой отец может оказаться моложе меня.
Сказавши все это, Сейитмухамед-ишан был уверен, что чистивший пушку человек тотчас же извинится и скажет: "Ишан-ага, я не знал, простите меня". Однако черноусый пузан рассмеялся.
— Для этой желтой пушки, старик, все равны. И ишаны, и муллы. Если поставить перед ней самого пророка и выстрелить, она и пророка разнесет в клочья.
— Эстгапыралла! Эстгапыралла![96] — невольно вырвалось у Сейитмухамеда-ишана. — Не богохульствуй, хан. Великий аллах может так сделать, что твоя желтая пушка заглохнет навсегда.
— Эта не заглохнет, — отмахнулся толстяк. — Это царская пушка. Не из тех, что били вчера по вашей крепости. Ей не надо ходить к стене, она и отсюда достанет.
Сейитмухамед-ишан потер пальцы, кашлянул и отвернулся от царской пушки. Он долго смотрел на север. А когда снова повернулся к пушке, там стоял с ветошью в руках уже другой нукер, такой же толстяк, как и первый.
— Теке, — сказал он, — считайте, что вы ничего не слышали, когда говорил вам этот Махмуд. Махмуд — просто враль и болтун. Эта царская пушка ничем не отличается от других. Если выстрелить из нее, ядро не пролетит и половины пути до вашей крепости.
Нукер еще хотел что-то сказать, но тут откинулся полог палатки и вышел Мухамед Якуб Мятер.
— Ишан, они разрешают, входите.
— Саламалейкум! — сказал Сейитмухамед-ишан, войдя вслед за Мятером в палатку.
Скрестив ноги, Мядемин сидел посередине палатки на перине. Несмотря на то что он был моложе ишана чуть ли не на два десятка лет, он не только не поздоровался с Сейитмухамед-ишаном, но даже не ответил на его приветствие. На левом колене хана стояла уже знакомая ишану клетка. Перепелка не пела уже, но хан держал клетку, чтобы выразить полное равнодушие к послу.
Сейитмухамед стоял у самого входа, не смея пройти дальше, и был похож на провинившегося мальчишку. На помощь ему пришел советник, у которого еще теплилось что-то от человеческой доброты.
— Ишан-ага, не стойте у двери, проходите, — пригласил он.
Это не понравилось, однако, самому Мядемину. Он посмотрел поверх головы Мухамеда Якуба и надменно спросил:
— Мятер, ты говорил, что я сегодня буду есть плов?
Ни вчера, ни сегодня хан даже не намекал своему советнику, что хочет плова. И у самого хана не было и в мыслях никакого плова. Его вопрос надо было понимать как намек на то, чтобы Мятер оставил его наедине с послом. Мятер понял этот намек. Сейитмухамед-ишан, оставшись один на один с ханом, как непринятый гость, присел прямо на том месте, на котором стоял. Стал ждать, когда заговорит хан. Однако не было никаких признаков, что тот собирается говорить. И тогда сказал первые слова ишан:
— Хан-ага, нас направили к вам…
Мядемин, не отрывая глаз от перепелки, ответил:
— Оказывается, вы и без приглашения ходите в гости.
Сейитмухамед-ишану ничего не оставалось, как проглотить унижение.
— Нас привели к вам, — сказал он, — слезы наших детей, хан-ага.
Мядемин покосился на посла:
— А пять дней назад вы не знали, что у вас есть дети?
— Знали, но не думали, что могучий хан может подвергнуть нас такому ужасному обстрелу.
— Может, вы и того не знали, что Мядемин является потомком Чингисхана?[97]
— Хоть мы и знали, но никогда не думали, что мусульмане могут нападать на мусульман.
— Текинцы не могут быть мусульманами, ишан. Когда текинцы чувствуют свою силу, они становятся хуже капыра[98]. Надеясь на Насреддина, вы плюнули в лицо Хиве.
— Нет, хан-ага, мы не плевали в лицо Хиве и хотели бы жить с ней в ладу.
— А коль собираешься жить, ишан, то и говори свои условия. У меня нет времени препираться с вами.
— Наше предложение, хан-ага, будет таким: если уберете свои пушки и уйдете в Караяб, спасете от гибели наших детей, Каушут-хан согласен платить вам сороковую часть от скота и урожая.