Мядемин понизил голос:
— А в Мары не согласны переехать?
— В Мары не согласны. Причина в том…
— Я не хочу знать причины, ишан. Не переберетесь в Мары, не внесете залог, я залью кровью крепость Каушут-хана. Это и передайте ему.
Мядемин говорил решительно, Сейитмухамед понял, что умолять его бесполезно, и тем не менее спросил:
— Хан-ага, вчера у нас погибло сто тринадцать человек. Ради милости аллаха дайте возможность отнести их на кладбище и по-человечески похоронить.
Мядемин кивнул головой. И вдруг ехидно улыбнулся, словно бы пожалел о своем согласии.
— Ишан, — сказал он, — неужели и Каушут-хан пойдет на кладбище хоронить погибших по его собственной вине?
— Этого я не знаю, хан-ага. Видно, пойдет.
— Хоп! Хорошо! И еще условие. Похоронная процессия пойдет без оружия. Если хоть один нарушит это условие, никто не вернется с кладбища живым. Придется рыть могилы и для себя.
Сейитмухамед принял это условие. Но Мядемин продолжал говорить:
— И вообще, ишан, если не захотите перебираться в Мары, можете сразу же отправляться на кладбище, все до одного. Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз. И если сами, своими ногами не отправитесь на кладбище, хоронить вас будет некому.
Кровь ударила в голову Сейитмухамеду. Про себя он подумал: "О аллах! Пошли нам умных и мудрых соседей, избавь от таких, как эти!" Ему хотелось сказать вслух что-нибудь в этом роде, но он сдержался, вспомнив совет Каушут-хана: "Ишан-ага, что бы там ни было, а посол не должен горячиться".
— Хан-ага, если аллах с нами, он не отдаст на погибель наших детей, — только и вымолвил ишан.
Мядемин снова улыбнулся с ехидцей:
— Пускай с вами аллах, если ему так хочется, — и, махнув рукой, прибавил: — Но и кладбище "Верблюжья шея" тоже будет с вами.
Сейитмухамед подумал, что теперь орудия Мядемина не будут стрелять по крепости, а если и будут, то снаряды полетят в них самих, если они посмели оскорбить и аллаха, и кладбище "Верблюжья шея".
— Хан-ага, если позволите я уйду, — сказал ишан.
— Иди, ишан. И передай Каушут-хану, попадется мне в руки, я зарою его в землю живым.
Сейитмухамед молча встал с места. Когда он дошел до порога палатки, услышал властный окрик хана:
— Остановись!
Обернувшись, ишан увидел улыбающегося Мядемина. В его душе мелькнула надежда, что хан подумал о детях и сжалился над ними.
— Ишан, у меня есть еще один разговор. Если текинцы пойдут навстречу, я спасу их от гибели.
Сейитмухамед ничего хорошего не мог ждать от Мядемина, тем не менее согласился выслушать.
— Говорите, будем слушать.
— Пусть Каушут-хан принесет нам сорок белых кибиток.
Ишан согласно кивнул головой:
— Каушут-хан выполнит это условие.
— А в каждой белой кибитке по одной шестнадцатилетней текинской девушке.
Мороз прошел по коже ишана.
— Хан, я не смогу передать это Каушут-хану. Разрешите мне уйти.
— Разрешаю, ишан, разрешаю. Подумайте над моим предложением.
Ярко светило солнце. Перед Сейитмухамедом-ишаном, который стоял на вершине Аджигам-тепе, Серах-ская равнина лежала как на ладони. И горько было думать, что вся она теперь занята войсками Мядемина. По ней то и дело проносились чужие всадники, клубились чужие дымки над очагами. Вдали, как бы прижимаясь к этой равнине, лежала в развалинах старая крепость. Вокруг нее все было мертво. Только за полуразрушенными стенами поднимались к небу дымы. И это говорило о том, что в крепости были люди.
Ишан подошел к нукерам, прислуживающим хану в палатке. Ему хотелось перед уходом повидаться с Мухамедом Якубом Мятером, чтобы попросить у него сопровождающего.
— Люди, — обратился он к слугам, — помогите мне найти Мухамеда Якуба Мятера.
— Видите толпу? — сказал один из слуг хана, показав на собравшихся людей у подножия Аджигам-тепе. — Идите, он там.
— Можно ли нам пройти туда? — спросил ишан.
Слуга понял, что хотел сказать ишан.
— У нас все знают, что вы прибыли послом. Идите, никто не тронет вас.
С вязанкой хвороста мимо проходил уже знакомый и шану усатый толстяк.
— Эй, хаммал![99] Проводи этого человека к Мятеру! — крикнул старший над слугами.
Хаммал отнес хворост к очагу, вырытому позади ханской палатки, вернулся, склонил голову перед приказавшим и молча шагнул к ишану. Он шел впереди Сей-итмухамеда по склону холма и без умолку болтал, выхваляясь перед послом текинцев. Он говорил о бесконечных праздниках, которые сопровождали их в походе от самой Хивы до Серахса, о том, что в каждом ауле он проводил время в обществе молоденьких девушек, что Мядемин назначил его к поварам не хаммалом, а самым доверенным лицом, которое должно следить, чтобы не отравили обед хану, и что вообще ничего нет лучше, как находиться в войсках Мядемина, где каждый день происходит что-нибудь интересное, и вот сегодня они идут как раз туда, где можно будет посмотреть на интересное зрелище, сейчас там будут травить собаками ослушника, который обматерил самого Мядемина.
Ишан слушал и не верил своим ушам.
— Сынок, неужели ты говоришь правду? Разве можно отдать человека на растерзание собакам? Разве это предусмотрено шариатом?
Хаммал прямо-таки удивился.
— А разве, — сказал он, — бросать оскорбление матери такого великого хана, как Мядемин, влезает в рамки шариата?
— Если человек допустил это, он будет наказан на том свете.
— Верно говоришь, теке. Он понесет наказание на том свете, но и на этом свете он должен получить свою долю.
— Не знаю, сынок, что и сказать на это.
— Зато мы знаем, если вы не знаете, — уверенно сказал хаммал. — Надо шкуру снимать с того, кто осмеливается задевать честь хана.
Когда они дошли до толпы, Сейитмухамед-ишан воочию убедился, что хаммал говорил правду. Посреди толпы стоял раздетый догола мужчина, еще совсем не старый. К нему вышел крепыш с отвислыми усами и заорал во всю глотку:
— Тогто Абдулла оглы отдается собакам за то, что грязными словами обозвал нашего мудрейшего и величайшего хана Мядемина. И это будет с каждым, кто осмелится поднять хотя бы язык свой на великого Мядемина!
Человек, прочитавший эти слова с листа, вернулся на свое место, и в ту же минуту были спущены полдесятка огромных собак. С диким рычанием они бросились на несчастного. То ли сам человек упал, то ли сбили его разъяренные псы, но он вмиг оказался распластанным на земле, и собаки уже рвали его тело клыками, подстегиваемые душераздирающими криками несчастного. Человек кричал из последних сил, но собаки беспощадно делали свое дело. Одна из них впилась в его щеку и вырвала половину лица. Через несколько минут окровавленный мужчина затих. Собаки катали по земле истерзанное тело, в котором уже нельзя было узнать человека.
У Сейитмухамеда потемнело в глазах, голова закружилась, и он опустился на землю. Ишан теперь окончательно понял, что никакие дети не могут разжалобить Мядемина, пощады от него ждать глупо и бесполезно. Он протянул с трудом руку, потеребил край халата стоявшего перед ним юноши.
— Сынок, — попросил он, — поищи-ка Якуба Мятера.
Сейитмухамед-ишан к полудню вернулся в крепость. Люди дожидались его, нетерпеливо выглядывая на дорогу. Вид у ишана был такой горестный и несчастный, что Каушут-хан без слов понял, что переговоры ничего хорошего не дали, и попытался немного утещить старика. Он вымученно улыбнулся и сказал:
— Ишан-ага, видно, никогда нам не договориться с Мядемином. Потерпим. Посмотрим, что будет дальше.
Сейитмухамед вошел в кибитку, за ним последовали Каушут-хан, Тач-гок сердар и Непес-мулла.
Ишан-ага сел на ковровую подушку, ладонями стиснул голову и не мог вымолвить ни слова. Непес-мулла прервал молчание.
— Ишан-ага, — спросил он, — не передавал ли нам привета Бекмурад-теке?
Сейитмухамед-ишан не в состоянии был воспринять шутку Непес-муллы. Он ответил вполне серьезно:
— Бекмурада-теке я не видел, мулла, но видел, как за малую провинность Мядемин отдал человека на растерзание собакам.
Ишан подробно рассказал обо всем, что видел. Но слушавшие его были заняты другими мыслями, и их почти не задевал рассказ о царской пушке и даже о травле человека собаками. И тогда ишан закончил такими словами:
— Если аллах постоит за нас и за нами будет стоять кладбище "Верблюжья шея", мы не умрем под копытами конницы Мядемина.
— Это верно, — тяжело вздохнул Каушут-хан. — А что скажет нам ишан-ага по поводу похорон наших люодей на кладбище?
Сейитмухамед-ишан пристально посмотрел на Каушута.
— Хан, если вы позволите, я выскажу вам свое мнение. — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Люди поймут вас и не обидятся, но вам и всем здесь сидящим нельзя быть на кладбище. Сердце мое чует, что Мядемин задумал недоброе.
Совет ишана был принят, на прощанье он сказал:
— Аллах за вас, теперь сами решайте, что вам делать дальше.
"Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз", — сказал тогда Мядемин. И восемнадцатого марта, рано утром, он действительно выступил, чтобы окончательно разрушить крепость и уничтожить ее защитников. На этот раз Мядемин не стал делить войско на части, а пошел всеми силами со всех сторон одновременно.
Минувшей ночью Каушут-хан не спал вовсе. Может быть, его и сломил бы сон, но в самый глухой час вернулся из Ирана Сахит-хан. Он привез добрую весть. Но эта добрая весть пока еще оставалась только вестью. Двадцать тысяч хорошо вооруженных воинов шаха под предводительством Ферудина Мирзы должны были, согласно обещанию хана, достигнуть крепости еще до восхода солнца. Каушут-хан остаток ночи провел в ожидании, прислушивался к каждому звуку, но вот и солнце взошло над Серахсом, а на иранской стороне по-прежнему было тихо.
Вместо подкрепления из Ирана на крепость двинулись войска Мядемина. Снова внутри крепости засуетилось, задвигалось, детей укрывали в корпечи, женщины и ребятишки повзрослей прятались в кибитках, воины занимали свои места, лекари готовили свои лекарства.