Глаз двумя руками схватил коротышку Званцо за грудки и рывком приподнял в воздух. Тот болтался в его руках подобно тряпичной кукле и не делал никаких попыток протестовать против такого с собой обращения. Кинжал мысленно пообещал себе в самое ближайшее время посетить все двенадцать Храмов и вознести благодарность каждому богу.
— Ты понимаешь, что это значит, Званцо?! — бушевал Глаз. — Понимаешь? Этот сволочной подонок мог зарезать меня как свинью!
Кинжал благоразумно решил до поры до времени не оспаривать выданную ему характеристику, несмотря на свое полное с ней несогласие. Лучше самые грязные ругательства, услышанные в свой адрес, чем вознесенная похвала, услышать которую ты уже не в состоянии. Он заранее простил Глазу даже несколько новых оскорблений, и тот словно подслушал его мысли:
— Какой-то молокосос свободно проходит мимо твоей хваленой охраны, как вода сквозь песок! Держу пари, он даже не заметил, что лагерь кто-то охраняет! Любой паршивый ублюдок может подойти ко мне со своим ножичком размером чуть ли не в локоть, а ты — ты, Званцо, будешь усыпать ему путь лепестками роз! Так что, может, мне стоит сказать ему спасибо за то, что его чуть больше заинтересовал этот медальон, чем моя глотка?!
Все еще не выпуская Нерожденного из рук, Глаз перевел взгляд на Мекита, и тот посчитал это не самым добрым знаком. Если Званцо достаточно ловок и неглуп — а в этом почти не приходилось сомневаться — он одной-двумя удачно ввернутыми фразами сможет отвести грозу от себя. И ему не придется долго выбирать новый объект для излияния злости атамана.
Кинжал решил взять инициативу в свои руки. Снова придется играть смело, балансируя на грани. При этом Кинжал не преминул напомнить себе, что Званцо, пожалуй, живым представляет для Глаза какую-то ценность, а вот он пока таким преимуществом не обладает.
— Не стоит благодарности, атаман, — сказал Кинжал, примерив на себя одну из самых добродушных своих улыбок.
— Чего?! — взревел Глаз, роняя Званцо на землю и оборачиваясь к Мекиту.
— Ты хотел сказать мне спасибо, а я говорю, что в этом нет нужды. Это очень простой выбор: за медальон я легко выручил бы пару сотен дзангов, а что стоит твоя глотка?
— Моя глотка? — Глаз непроизвольно потер ладонью шею. — Ты что же, мерзавец, хочешь сказать, будто моя жизнь ничего не стоит? Да ты знаешь, что за мою голову назначена награда в десять тысяч дзангов?!
Лицо атамана раскраснелось, тон не предвещал ничего хорошего. Кинжал совершенно не к месту испытал приступ зависти — ведь за его голову больше пятисот дзангов не обещали. Десять тысяч — этим действительно можно гордиться. Достигнет ли его, Мекита, карьера когда-либо такого расцвета? Или для этого непременно нужно собирать армию и завоевывать полмира?
Но Кинжал не позволил чувствам просочиться ни на свое лицо, ни в свой голос.
— Это были бы самые легкие деньги в моей жизни, — сказал он и презрительно сплюнул прямо под ноги Званцо.
Жест получился абсолютно недвусмысленным. Кинжал знал, что в данную секунду наживает себе смертельного врага, но ситуация требовала именно этого. Или нет? Стоило признаться самому себе, Званцо ему просто не нравился. Сильно не нравился. Если при выполнении своей миссии Кинжалу удастся попутно отправить этого Нерожденного в Тень Зодиака, он будет считать свою задачу перевыполненной.
Конечно, слова Мекита по сути были пустым сотрясением воздуха. Да, при желании он смог бы убить Глаза, несомненно. Но вот получить заслуженную награду… Насчет возможности уйти после такой выходки Кинжал нисколько не обольщался. Разумеется, говорить об этом вслух он не собирался.
— Но чтобы Кинжал польстился на подачки Стражи!..
На эту фразу (сказанную в нужный момент!) Мекит возлагал определенные надежды. И не прогадал.
— Ты Кинжал? — в голосе Глаза проскользнула слабая нотка уважения.
— Ты слышал обо мне?
— Я слышал о Кинжале, — нейтрально сказал Глаз. — Но мне представлялось, что он постарше.
Мекит улыбнулся. Он все еще держал свой нож кончиками пальцев, а Глаз — сломанный медальон за обрезанные полоски кожи. Будучи твердо убежден, что дела правдивей слов, Мекит, не отрывая взгляда от лица Глаза, направил лезвие большим и указательным пальцем, позволил ему скользнуть вдоль ладони и сделал молниеносное круговое движение кистью. Медальон упал на землю, а в руке Глаза остались лишь два коротких куска кожи.
Какое-то время Глаз смотрел на эти обрезки так, словно они его предали. Затем, разжав пальцы, брезгливо стряхнул на землю. Нож у Мекита забрал, как видно, только сейчас осознав, какой опасности подвергался, не обезоружив его с самого начала. Не утруждая себя поднятием медальона, круто развернулся и бросил через плечо в сторону Званцо:
— Я буду говорить с ним вечером.
После чего исчез в своем шатре.
Когда Званцо лично связывал Кинжалу руки за спиной — само собой, стягивая веревки сверх всякой меры — тот спрашивал себя, можно ли считать первый бой выигранным.
Точного ответа не было.
Глава пятнадцатая
Восточная граница Земли тельцов, город Арисса. Первый день Арисской ярмарки.
Хоть ярмарка и принадлежала Ариссе, торговля по большей части шла на стихийном базаре, что каждый год прорастал за одну ночь на поле, раскинувшемся у подножья холма. В крепости продавали лишь деликатный товар, требующий особой охраны — драгоценности, оружие, породистых скакунов. Большинство купцов ночевало здесь же, в поле, у своих прилавков, лишь самые богатые останавливались в единственном постоялом дворе Ариссы, платя жадобе-хозяину вчетверо, а то и впятеро против обычной таксы, или снимали углы у горожан.
Девятнадцатилетний Ашшави Тей, младший сын Ашшави Мийе, одного из богатейших купцов Земли овнов, номинально был как раз одним из таких привилегированных счастливчиков. «Номинально» — потому что месяц назад по приказу разбойничьего атамана с отца и старших братьев Тея живьем содрали кожу, а все имущество забрали в казну. Мать и сестры успели покончить с собой прежде чем до них добрались живодеры Глаза. Тей спасся чудом: за день до катастрофы отец отправил его и своего главного приказчика Меххема с караваном в соседнее селенье забрать товар у поставщиков. На обратном пути бедняга и узнал об ужасе, постигшем его семью.
Справив в чистом поле тризну по погибшим родным, и возблагодарив Овна за то что пощадил хотя бы его, несчастный молодой человек, по совету Меххема, повернул караван на запад, и повел окольными дорогами в Землю тельцов на Хлебную ярмарку, куда каждый год наезжал с отцом и братьями, и где товар его родителя был в огромной чести. Прибыв на место, Тей решил поселиться в том же доме, где всегда останавливался отец — в тихом особнячке на Инжирной улице, что начиналась у Базарной площади и тянулась до восточной окраины Ариссы. Четырех из пяти работников, выживших вместе с Теем, пришлось, правда, оставить в палатке за городскими стенами: за их постой просто нечем было заплатить. Купец и сам охотно остался бы со своими людьми, но честь семейства Ашшави не позволяла его главе останавливаться в неподобающих местах.
Для большей солидности (так по молодости лет он убеждал себя, хотя прекрасно знал, что просто не справится с делами без этого человека), Тей взял с собой ушлого лысоватого толстяка Меххема.
На время ярмарки и туземцы, и приезжие проникались благодушием и терпимостью — качествами, столь редкими в другие времена. Даже скорпионы, мерзкие скорпионы, извечные враги овнов и тельцов, и те могли свободно расхаживать по городу и его окрестностям, не опасаясь нападений. Сказать по правде, своей безопасностью они были обязаны не столько духу всеобщего ярмарочного примирения, сколько жестким эдиктам о защите торговли, ежегодно издаваемым Сыном Тельца. Соблюдение этих эдиктов контролировали особые чиновники, тайным образом отправляемые из столицы то на одно, то на другое провинциальное торжище. Их стараниями за притеснение иноземных купцов можно было лишиться не только имущества, но и головы.
Итак, первый день ярмарки, раннее утро, Арисса, Инжирная улица, комната на втором этаже двухэтажного дома, выходящая окнами на крытые черепицей прилавки базара, за которыми гигантским каменным клыком впивалась в небо Башня Тельца.
Ашшави Тей, взвинченный предстоящей ярмаркой, проведший всю ночь в думах о ней, и лишь перед рассветом сумевший забыться зыбким тревожным сном, проснулся, разбуженный тихим в дверь.
— Можно, господин? — послышался голос приказчика, и сразу, без паузы, дверь отворилась, и на пороге возник Меххем. Он был в суконных штанах и тонкой «выходной» накидке с узором в виде синих волн. Сочтя, что сполна отдал дань своей роли слуги, произнеся «господин», толстяк шагнул через порог и вперил в Тея укоризненный взгляд.
— Ашшави обожают валяться в постели. Хоть ты возьмись за ум, а?
— Отстань! — буркнул Тей. — Я всю ночь глаз не сомкнул.
— А я тебе говорил: выпей настойки! — Меххем выудил из-за пазухи крошечную фляжку из сушеной тыквы. — Я что, зря ее таскаю все это время?
— Таскай сколько угодно. Я дурею с двух глотков этого зелья, а мне сегодня нужна свежая голова. Мне еще идти на жертвоприношение в храм.
— «Свежая голова», — передразнил Меххем. — Посмотрись в зеркало, конечно, если не боишься привидений. Люди будут молиться об удаче в делах, а ты своей зевотой и красными глазами разгонишь всю божественную благодать. В лучшем случае опозоришь фирму, в худшем — тебе переломают ребра.
— А то я не опозорю фирму, если вместо себя пошлю в храм приказчика, — возразил Тей.
Меххем всплеснул руками:
— А то твой папаша, да будет ему светло в Тени, не отправлял меня на молебны! Он был не дурак до бабенок, если ты не знал, и выпить любил, особенно после долгого перехода. Помню, сколько раз…
— Не тронь отца, — прошипел Тей.
— Прости, — приказчик на секунду смешался, но тотчас снова взял себя в руки: — Но послушай, каковы бы ни были причины, на жертвоприношениях я частенько его заменял. Я понимаю, тебе не терпится заявить всему миру, что теперь ты — глава семейства, и дело твоего отца в надежных руках. Ты потому не спал всю ночь, ворочался, думал, с кем встретиться, что сказать, как ловчее ударить жертвенную птицу, чтоб кровь брызнула фонтаном, а не сочилась по капле. Так?