[269]. Медики мужественно пытались спасти умирающих от голода ленинградцев, но тогда еще мало знали о принципах восстановления организма после голодания, а продовольствия в стране отчаянно не хватало[270]. Однако со следующей волной эвакуированных Вологда, как и Ярославль, справилась успешнее: количество госпиталей к тому времени увеличилось, эвакуированных прибывало меньше, а их состояние вызывало меньше опасений.
Особенно страшно было смотреть на вывезенных из Ленинграда детей. Директор московского детского сада при заводе № 45, в 1942 году принимавшего ленинградских детей, вспоминала:
Дети были совершенно ослабленные, без зубов.
Аничка Пасынкова, пяти лет, без зубов, маленького роста. До сих пор зубы плохо растут.
Гончарова Нина, мать ослепла на почве голода, ребенок был истощен, опух.
Дуркин Толя, полный рахит, опухший, без зубов, ему было четыре года, он не ходил. На протяжении года он стал ходить. Не было речи, – он стал говорить. На его глазах умер отец и две сестренки от голода. Он приехал сюда с матерью.
Сейчас все эти дети поправились, – с гордостью заключала она[271].
Такие же тягостные картины можно было наблюдать и в городах дальше к востоку. В апреле 1942 года в Киров ежедневно поступало 350–400 эвакуированных из Ленинграда, часто нуждающихся в серьезном лечении. Среди семидесяти подростков из ремесленного училища более половины так ослабли, что их пришлось перетаскивать с поезда на носилках; некоторые позднее умерли. Иногда местные больницы не хотели лечить эвакуированных, которым требовалось особое питание, и отправляли их обратно в эвакопункт[272].
Особенно тяжело напряженную дорогу переносили самые юные, больные и старики, о чем свидетельствует невероятный рост смертности в 1942 году – как среди взрослых, так и среди детей. В 1940 году в Вологде было зарегистрировано 2473 смерти, в 1942 году эта цифра подскочила до 13 737 человек. В Ярославле, где в 1940 году умерло 6872 человека, аналогичный показатель в 1942 году составил 16 337 человек. Отчасти смертность увеличилась за счет местного населения и объясняется тяжелыми условиями военных лет, но прежде всего за этими цифрами стоят умершие в дороге эвакуированные. В те месяцы, когда усиленными темпами шла эвакуация из Ленинграда, резко выросла младенческая смертность. За апрель – июнь 1942 года в Ярославле родилось 1388 детей, при этом умерло 900 младенцев в возрасте менее одного года, то есть на 1000 рождений в среднем приходилось 648 смертей. Большинство умерших младенцев родились в Ленинграде, хотя их смерть была зарегистрирована в Ярославле. В Вологде за тот же период было зарегистрировано 564 новорожденных и 423 младенческие смерти, то есть в среднем 750 смертей на 1000 младенцев, родившихся живыми, – эти ошеломляющие цифры опять же обусловлены высокой смертностью среди эвакуированных младенцев[273]. Когда эвакуированных из Ленинграда отправляли дальше на восток, аналогичная ситуация повторялась и в других городах.
Ответственных за эвакуацию и здравоохранение особенно беспокоили заразные болезни, такие как тиф, заболевания желудочно-кишечного тракта и детские инфекции, передающиеся воздушно-капельным путем, – наиболее серьезной из них была корь. Риск распространения подобных заболеваний в Наркомздраве осознали сразу, но из‐за стремительного наступления немцев и огромного количества перемещающихся с места на место людей контроля над соблюдением санитарных норм удалось добиться лишь в 1942 году. Однако система здравоохранения находилась в плачевном состоянии еще до войны. Индустриализация и массовая миграция 1930‐х годов привели к повсеместному перенаселению, что, в свою очередь, сказывалось на здоровье людей. В стране была велика доля туберкулезных больных, корь как причина детской смертности уступала только пневмонии. Неоднократно вспыхивали эпидемии тифа – заболевания с высоким риском летального исхода, переносимого вшами[274]. Мало у кого за пределами Москвы и Ленинграда в доме имелась уборная, и проблема уборки нечистот постоянно давала о себе знать. Туалеты во дворе, которыми пользовалось большинство городских жителей, убирали нерегулярно, и не прошедшие очистку сточные воды часто выливались на тротуары и улицы или просачивались в грунт. Даже в центральных регионах можно было пить только кипяченую воду. Многие страдали от дизентерии, легко распространявшейся и порой смертельной; из всех умерших за 1940 год в России городских жителей 3 % умерло именно от дизентерии. Острые желудочно-кишечные заболевания оставались главной причиной высокой младенческой смертности в Советском Союзе в довоенные годы[275]. В таких условиях необходимо было соблюдать хотя бы правила личной гигиены, но в большинстве городских домов отсутствовало водоснабжение. Люди ходили за водой с ведрами к водоразборным колонкам. В отдаленных районах воду набирали из колодцев, рек и ручьев, часто загрязненных ядовитыми промышленными отходами и продуктами жизнедеятельности человека. Мыться многие ходили в общественные бани. В 1930‐е годы правительство организовало оригинальную просветительско-оздоровительную кампанию, чтобы рассказать людям о микробах, о необходимости мыть руки после посещения уборной, мыть и варить овощи, мыть бутылочки и посуду, из которых кормят грудных детей, однако представления населения о гигиене оставались весьма условными[276].
Сложную систему медицинских учреждений в стране контролировали два взаимосвязанных органа – Государственная санитарная инспекция (ГСИ) и Санитарно-эпидемические станции (СЭС). Например, чтобы остановить распространение тифа, они разработали методику и процедуры борьбы со вшами. Все обитатели общежитий и бараков, как и любой, у кого подозревали наличие вшей, должны были пройти санитарную обработку на санпропускнике – небольшой бане с дезинсекционной камерой. Приходя туда, люди сдавали одежду, которая подвергалась дезинфекции и дезинсекции в прачечной и/или прогревалась при высокой температуре. После этой процедуры им возвращали чистую одежду – правда, нижнее белье иногда выдавали чужое. Работники сферы здравоохранения понимали, что ключевые принципы эпидемиологического контроля – предупредительные меры и карантин: следовало изолировать каждого, кто подхватил заразную болезнь; выявить всех ее потенциальных переносчиков и тех, с кем они контактировали, и при необходимости отправить их на карантин; тщательно продезинфицировать жилые помещения.
Поэтому органы здравоохранения понимали, какие опасности сопряжены с массовыми перемещениями людей[277]. Через неделю после начала войны, 30 июня 1941 года, Наркомат здравоохранения СССР выпустил специальные инструкции по эвакуации. Медицинскому персоналу на местах поручено было проинспектировать все точки сбора людей, которые надлежало регулярно дезинфицировать и, главное, обеспечить необходимым количеством уборных или уличных туалетов. Все, кто эвакуировался, должны были пройти медосмотр, и любого, у кого обнаружили бы высокую температуру или заподозрили болезнь, запрещалось допускать в эшелон. В обязанности администрации входило удостовериться, что у эвакуируемых есть теплая одежда, нижнее белье и провизия. В каждом поезде, на борту каждого судна должен был находиться медицинский персонал: менее крупный транспорт следовало отправлять в сопровождении санитара, более крупный – врача, медсестры и санитара. В поездах медицинский персонал обязан был регулярно проводить осмотр всех пассажиров, выявляя и изолируя больных, которых на ближайшей станции требовалось госпитализировать. Если у человека обнаружили вшей, но он еще не заболел, его следовало высадить на ближайшей станции, где имелся санпропускник или баня. В случае вспышки массовой заболеваемости надлежало отправить на карантин весь поезд, подвергнув дезинфекции всех пассажиров и их вещи[278].
Однако к концу августа несметное количество эвакуированных и опасные условия, в которых они содержались, вышли из-под контроля органов здравоохранения. На многих станциях отсутствовала даже чистая питьевая вода. Женщинам, ехавшим с грудными и маленькими детьми, приходилось пользоваться грязной водой, что способствовало росту смертности в конце 1941 года и первой половине 1942-го. Те, кому не хватило места в пассажирских вагонах или теплушках, втискивались в товарные вагоны или вагоны для скота. Предполагалось снабдить каждый эшелон отдельным карантинным вагоном, но, учитывая недостаток вагонов, в большинстве составов их не оказалось. Эшелоны отправлялись в путь без медицинского персонала, а в условиях стремительно приближающегося фронта пассажиры уезжали без санобработки. Поэтому заразных больных не осматривали, в поездах не было никого, кто мог бы выявить тиф и другие инфекционные заболевания, а заболевших пассажиров не изолировали от здоровых. Толпы были такими огромными, а условия настолько стесненными, что люди испражнялись прямо на путях и неподалеку от них. Зачастую на станциях не было уборных. Не соблюдались даже базовые санитарные нормы, связанные с движением войск. На станциях и разъездах военные смешивались с гражданским населением и размещались в одних и тех же товарных вагонах, не прошедших никакой обработки: как только военные в прифронтовой полосе сходили с поезда, вагоны сразу же заполняли эвакуируемые, устремлявшиеся в обратном направлении. Завшивевших и больных солдат, как и гражданских пассажиров, не изолировали и не снимали с поезда[279]