Возврат самовольно оставивших учебу идет очень медленно. Во всех случаях ухода подростков, призванных из областей, посылались работники училищ для возврата их. Так в октябре было послано 22 чел., в ноябре 24 чел., однако это не дало большого результата. Райисполкомы, партийные организации, прокуратура на местах никаких действенных мер к возврату не принимает. Кроме того, часть самовольно ушедших подростков на местах мобилизована вторично и направлена в другие области, часть добровольно вступила в ряды Красной Армии, часть ушедших вместе с населением переселена из прифронтовых районов[951].
Железнодорожная милиция, занятая более насущными проблемами, чем надзор за подростками, тоже часто не обращала внимания на беглецов, которых периодически забирали вместе с беспризорниками. Прокурор Горьковской области отмечал: «Зачастую железнодорожная милиция сажает их в поезд и отправляет обратно – но понятно, что они обратно не возвращаются, болтаются на станциях и пополняют контингент беспризорных»[952].
В городах, особенно в промышленных центрах на востоке страны, прокуроры, как правило, строже относились к беглецам, нередко стремясь отдать их под суд, даже когда всплывали берущие за душу смягчающие обстоятельства. Они были решительно настроены поддерживать порядок в школах трудовых резервов и производство на заводах, чем отличались от своих сельских коллег, думавших прежде всего о тяжелом положении семей в деревнях и нуждах колхозов[953]. Колхозы, потерявшие ядро рабочей силы – людей призывного возраста и трудоспособных мужчин, – хотели вернуть свою молодежь. Лошадей осталось так мало, что часто женщины сами впрягались в бороны и плуги и тащили их по полю[954]. Председатели колхозов старались защитить от мобилизации молодых людей покрепче и отправить вместо них больных, хилых подростков в надежде, что их не возьмут и вернут[955]. Они также не считали невозможным для себя подбивать ребят на побег и прятать вернувшихся в деревню. Таким образом, сельские и городские прокуроры, директора предприятий и председатели колхозов олицетворяли более масштабную и все усиливающуюся борьбу за трудовые ресурсы между промышленностью и сельским хозяйством.
Яркая иллюстрация этого конфликта – злоключения РУ № 9 в Молотовской области. Заместитель директора училища, женщина по фамилии Литовских, в декабре 1943 года написала в Прокуратуру СССР подробный рапорт, где рассказала, как пыталась вернуть многочисленную группу учащихся, бежавших в родной Дзержинский район на востоке Смоленской области. РУ № 9 располагалось за 2000 километров к востоку от Чусового, неприглядного промышленного центра в Молотовской области, где находились крупные предприятия черной металлургии[956]. Дзержинский район, расположенный в 150 километрах к юго-западу от Москвы, как и всю Смоленскую область, в начале войны оккупировали немцы. Полностью Смоленская область была освобождена в сентябре 1943 года, но некоторые восточные районы освободили еще весной. Как и на всех освобожденных территориях, выжившие встраивались в трудовую систему военного времени и подлежали мобилизации. Подростков из Дзержинского района мобилизовали в школы трудовых резервов в Куйбышевской области в Среднем Поволжье, в Свердловской и Молотовской областях на Урале и в Новосибирской области в Западной Сибири. По словам Литовских, в декабре 1943 года в Дзержинском районе укрывались почти 400 беглецов из перечисленных регионов. К тому же она заявила, что подавляющее большинство бежавших из Молотовской области прячутся под Смоленском. В отношении собственного училища Литовских была уверена, что беглецы устремились прежде всего именно в Дзержинский район.
В июне 1943 году в училище, где работала Литовских, мобилизовали 300 четырнадцати- и пятнадцатилетних подростков, 36 из которых затем бежали обратно в Дзержинский район. Однако когда родители мобилизованных подростков начали писать коллективные письма директорам школ трудовых резервов по всей Молотовской области, прося разрешить их детям ненадолго съездить домой, проблема начала распространяться на все училище. Родители обращались с просьбами в милицию по месту жительства, чтобы обеспечить детям пропуск для длительной поездки на поезде. Письма, очевидно, являлись частью согласованных усилий. Одновременно подростки начали получать вызовы от председателей сельсоветов и колхозов, просивших их возвращения домой для помощи в сельскохозяйственных работах. Председатели отправляли письма и директорам школ, прилагая список учащихся, которых просят отпустить. Наконец, родители в письмах к ребятам ссылались на изменившиеся обстоятельства (свою инвалидность или болезнь, многочисленную нуждающуюся семью), требовавшие возвращения подростка домой. Некоторые в письмах даже советовали, как лучше бежать. Все это сеяло смятение среди учащихся, заявлявших, что они будут вне себя от злости, если школа их не отпустит.
Слыша призывы вернуться со всех сторон, многие подростки вскоре самовольно отправились в Дзержинский район. Как только они вернулись, сельская администрация сразу же выдала им документы, удостоверяющие, что они работают в колхозе или возобновили обучение в школе, а те, кто не был частью колхоза, получили продовольственные карточки и внутренние паспорта. Местные власти игнорировали все просьбы вернуть подростков и замалчивали сам факт получения таких просьб. Когда школы трудовых резервов подготовили документы для уголовного преследования беглецов по указу от 28 декабря 1940 года, бо́льшая часть документов вернулась с пометой председателя сельсовета, что такой-то в деревне не проживает. По словам Литовских, такие утверждения вполне могли соответствовать действительности: местная администрация просто перемещала беглецов из села в село внутри одного района.
Некоторые дела все-таки дошли до народного суда, но разбирать их начали только после многочисленных задержек и уже не в рамках декабрьского указа 1940 года. Вынесли несколько приговоров, но их исполнение отложили, а потом и вовсе забыли о них. В итоге не вернулся ни один беглец. Школы трудовых резервов отправили в Дзержинский район уполномоченных, чтобы вернуть беглецов, но местные власти не оказали им никакого содействия. Тем времени беглецы отправляли письма друзьям, по-прежнему находившимся в школе, рассказывали, что теперь живут дома и никто их не наказал, и подговаривали товарищей бежать. В октябре 1943 года Литовских лично предприняла долгое и утомительное путешествие в Дзержинский район, чтобы вернуть беглецов из собственного училища. Когда она сообщила местной прокуратуре и сельсоветам о цели своего приезда, двенадцать учеников, некоторые вместе с родителями, явились в районную прокуратуру. Трое категорически отказались возвращаться, самоуверенно заявив, что не станут работать на заводе, что им за это ничего не будет и что, если даже дойдет до суда, они получат всего лишь условный срок. У них оказалось весьма точное, хотя и нахально выраженное представление о соблюдении закона на тот момент. В конечном счете как раз эти трое, наказанные, вероятно, за дерзость, в октябре предстали в качестве подсудимых по обвинению в нарушении указа от 28 декабря 1940 года на резонансном показательном процессе, хотя неясно, отправили ли их в трудовую колонию для несовершеннолетних. Остальные девять подростков дали письменное обещание вернуться. Однако еще до намеченной даты их отъезда состоялся второй суд над беглецами из другой школы трудовых резервов, кончившийся условным сроком. Те девять быстро передумали и в итоге так и не вернулись. Что касается остальных беглецов из училища Литовских, никто из них даже не подумал явиться в местную прокуратуру. Сельсоветы продолжали их укрывать, и никто не попытался отыскать их, вернуть или отдать под суд.
Во время своей поездки Литовских приложила героические организаторские усилия, чтобы потребовать обратно своих учеников. Она устроила встречу с председателями сельсоветов и колхозов, раздала им списки учащихся. Литовских объяснила им, что забронировала вагон в поезде и что через два дня ребята должны быть готовы отправиться в путь. Но в назначенный день никто не явился. Вместо этого ей передали многочисленные посылки от родителей, чьи дети еще оставались в школах трудовых резервов, и Литовских любезно согласилась их отвезти. Ребята, сказала она, такие молодцы, что недавно значительно повысили производительность. Но поезд пришел и уехал не только без беглецов, но и без Литовских.
Районные чиновники поняли, что, пусть даже они не в состоянии ничем помочь Литовских, они должны хоть как-то отреагировать на ее старания. Поэтому председатель райсовета и местное отделение НКВД потребовали от районного прокурора, некоего Орлова, ничего предпринимать не желавшего, чтобы он распорядился вернуть беглецов. Орлов, сославшись на отсутствие разрешения от начальника, смоленского областного прокурора Бахарова, ничего делать не стал. Бахаров, в свою очередь, бесцеремонно отклонил все возражения Литовских. Только когда Литовских пригрозила дойти до Прокуратуры СССР, Бахаров все же позвонил Орлову и велел выписать ордер. Орлов, стремясь внешне следовать букве закона, посоветовал Литовских отдать беглецов под суд за нарушение декабрьского указа 1940 года, прекрасно зная, что школа старалась не доводить до уголовного преследования, так как не видела смысла в том, чтобы отправить в колонию множество детей. Не приняв совета Орлова, Литовских обратилась в Прокуратуру СССР, где ее снабдили распоряжением на имя Орлова. Наконец Орлов сдался и написал главе местного НКВД, попросив задержать подростков из списка Литовских и доставить их в районную прокуратуру.
19 ноября, через месяц после запланированной даты отъезда, явились двадцать восемь подростков, которые должны были уехать вместе с Литовских. Еще четверо пропали, их не нашли и дома. Предполагалось, что ребята переночуют в местной гостинице, а на следующий день уедут. Дорога предстояла трудная: поездом до Калуги, а оттуда до Москвы, где грузовая машина должна была отвезти их на вокзал на другом конце города, где они сели бы на поезд до Урала. В д