[961]. Так же обстояло дело с текучестью кадров на танковых заводах. С июня по август 1944 года танковые предприятия, в том числе огромный «Уралмаш» в Свердловске и Кировский завод в Челябинске, наняли 14 762 рабочих, а потеряли 14 370 человек. Подавляющее большинство (9062 человека) тех, кто покинул предприятия, дезертировали[962]. В период с января по сентябрь «Уралмаш», пожалуй главное предприятие Свердловска, где работало 18 000 человек, нанял 4362 рабочих, а потерял 4262, то есть «прибыль» в конечном счете составила всего сто человек. Две трети покинувших предприятия либо дезертировали, либо выбыли из строя по причине болезни или смерти. На «Уралмаше» многие умирали от голода, и все больше рабочих не хотело оставаться в столь нестерпимых условиях[963]. На Кировском заводе в Челябинске зимой и весной 1944 года коэффициент текучести кадров сравнялся с годовым показателем, превышающим 100 %, причем даже наиболее стабильные цеха потеряли четверть работников, в среднем нанимаемых за год. Челябинская городская прокуратура заявила, что высокий уровень дезертирства напрямую связан с мобилизацией фронтовиков-инвалидов и молодых рабочих с освобожденных территорий. Вновь мобилизованным доставалась тяжелая и грязная работа, непосильная для них, так как многие были уже немолоды и, по словам прокуратуры, совершенно измождены[964]. В Челябинске смертность от голода была еще выше, чем в Свердловске: голод стал причиной около 30 % всех смертей в городе в 1943 и 1944 годах[965]. По мере того как война приближалась к концу, рабочие слабели, и все большая часть мобилизованных приезжали уже истощенными, инвалидами или просто слишком немощными для работы на заводе.
Высокий уровень дезертирства среди вновь мобилизованных, особенно заметный на Урале, проявлялся повсеместно. С сентября 1943 года по октябрь 1944‐го текстильные предприятия, производившие одежду для армии, приняли на работу 81 659 человек, а потеряли 71 500 рабочих. Почти четверть покинувших фабрики ушли незаконно. Более половины из тех, кто поступил в 1944 году на московскую швейную фабрику Октябрьской революции, бежало. Этих рабочих, жителей Ленинграда и Калинина, мобилизовали ранее на работу в Удмуртии, а затем отправили в Москву. Многие, воспользовавшись близостью к дому, покинули фабрику. Такие потери болезненно ударили по текстильной промышленности. К маю 1944 года Наркомат текстильной промышленности планировал установить новые прядильные станки, но в сентябре, через пять месяцев после предполагаемой установки, половину новых станков еще не ввели в эксплуатацию, потому что на фабриках не хватало для этого рабочих[966].
Для восстановления шахт и предприятий черной металлургии в украинском Донбассе тоже мобилизовали много рабочих, в основном из недавно освобожденных сельских областей. Сельская администрация здесь также часто выбирала для мобилизации немощных, слишком юных или тех, у кого отсутствовали личные документы, по которым их легче было бы найти[967]. За 1944 год дезертировало 45 % тех, кого отправили восстанавливать донбасские металлургические заводы или работать на них, то есть доля дезертировавших была лишь немногим выше, чем на предприятиях черной металлургии в регионах, далеко отстоявших от границы. 70,9 % мобилизованных в 1944 году на угольные шахты Донбасса бросили работу, почти половина из них «дезертировала». Особенно массовый характер исход с угольных шахт приобрел в начале года. Если бы уровень дезертирства на протяжении всего года остался таким же, как и зимой, два угольных треста, «Ворошиловуголь» и «Ростовуголь», только из‐за него потеряли бы в общей сложности столько человек, сколько одновременно работало на предприятии. Однако к концу лета ситуация начала стабилизироваться, и уровень дезертирства в Донбассе снизился до средних показателей в угольной промышленности по стране, то есть приблизительно до 25 %[968].
Руководители предприятий, тоже нарушая закон, быстро нанимали рабочих, бежавших в родные края. Например, авиационный завод № 26 в 1941 году эвакуировали из Рыбинска в Ярославской области в Уфу[969]. В январе – июне 1944 года 2500 рабочих и других сотрудников бежали с уфимского завода, причем многие вернулись домой в Рыбинск, где поступили на новое предприятие в здании, где они раньше работали и где руководство с готовностью их приняло. В конце концов власти поймали около тридцати таких рабочих и обнаружили, что все они имели при себе документы от уфимского завода, удостоверяющие, что они получили разрешение на поездку по особому заданию. Вооруженные такими документами, они отправились в Рыбинск и не вернулись. К сговору были причастны руководители обоих предприятий. Рыбинскому заводу требовались рабочие, а руководство уфимского завода сообщило об отсутствии пропавших рабочих с очень большим опозданием. Когда прокуратура опрашивала начальников цехов в Уфе, они отвечали: «Как я на него передам материал прокурору, ведь он был отпущен в отпуск. А вдруг он там заболел или умер». Уфимские руководители все-таки отправили письма некоторым из отсутствующих, где говорили о необходимости вернуться, но на самом деле не ожидали их приезда. Во второй половине 1944 года эта практика получила широкое распространение. Рабочие под разными предлогами просили разрешения уйти в неоплачиваемый отпуск, а руководство соглашалось, прекрасно зная, что значительная часть отпущенных не вернется[970].
Однако государство по-прежнему делало ставку на труд мобилизованных рабочих для оборонных предприятий на востоке и восстановления освобожденных областей на западе. Массовое бегство с заводов ставило под угрозу производство, а ведь до конца войны было еще далеко. На растущий уровень дезертирства государство в 1944 году первоначально откликнулось попыткой принудить к исполнению закона, ускорив процесс расследования и суда и сократив отводимые на них сроки. 29 июня 1944 года Совнарком распорядился, чтобы руководители предприятий немедленно сообщали о случаях предполагаемого «дезертирства» в местную прокуратуру, прокуроры расследовали и передавали дела в военные трибуналы для разбирательства в течение трех дней после получения обвинений, а трибуналы проводили суды не позже чем через три дня после получения материалов дела от прокурора. Главное, что постановление запрещало заочные суды[971]. За ним последовала вспышка бурной деятельности, пусть и кратковременная. Директора предприятий, прокуроры и военные трибуналы поспешили избавиться от скопившихся у них материалов и передать дела в Прокуратуру СССР. Количество дел, поступающих в прокуратуру на местах, резко выросло – с 56 540 в среднем ежемесячно в период с января по март до 104 950 дел в июле. Трибуналы чаще выносили дезертирам обвинительные приговоры: с января по июнь 1944 года они осуждали в среднем 5925 дезертиров в месяц; в июле число обвинительных приговоров составило 12 384[972]. В целом количество найденных и арестованных дезертиров ненадолго, но существенно выросло[973]. Для тех несчастных, кого в результате поймали, последствия оказались трагическими. Задержанные в Рыбинске немногочисленные дезертиры, например, получили лагерные сроки от пяти до семи лет[974]. Особенно поражало неожиданно резкое сокращение огромного количества дел, отложенных после неудачных попыток местной милиции или прокуратуры установить имена и местонахождение беглецов. Прокуратура с гордостью заявила, что ее представители на местах уменьшили число подобных случаев с более чем 209 000 в июле до 22 900 в августе[975].
Впрочем, приступ энергичного исполнения закона вскоре прошел, а заявления об успехе оказались невероятно преувеличенными, чтобы не сказать совершенно беспочвенными. В реальности количество дел, от которых военные трибуналы отказывались, и без того значительное, только выросло. После июньского постановления, с июля по ноябрь 1944 года, трибуналы вернули для доследования 20,2 % дел, полученных из местной прокуратуры, а еще 3,8 % закрыли, вынесли по ним оправдательный приговор или переквалифицировали обвинение на менее тяжкое, так что доля отвергнутых дел выросла до 24 % и даже превысили мартовские показатели[976]. Данные по пятнадцати крупнейшим промышленным регионам РСФСР показывают, что за тот же период властям удалось арестовать только 25 % дезертиров, материалы на которых поступили недавно, зато число осужденных дезертиров, остающихся на свободе, снова начало расти[977]. Более того, дезертиры стали активно пополнять штат заводов, шахт и торфодобывающих предприятий на западе СССР. Теперь постановление привело к конфликту между прежними и новыми руководителями в борьбе за трудовые ресурсы. В конце июля 1944 года, когда с момента выхода постановления не прошло еще и месяца, Г. Топоров, возглавлявший отдел общего надзора Прокуратуры СССР, сообщил, что милиция арестовала более 2000 дезертиров, работавших на угольных шахтах и добыче торфа в Сумской области (Украина). Это были не единственные дезертиры в регионе, а лишь те, кого поймали. Но одобрение в адрес милиции быстро сменилось другими настроениями. Обком партии сразу же выступил против арестов: оказалось, что торфодобывающие предприятия в области полностью зависят от рабочих, бежавших с оборонных заводов. Если этих рабочих арестовать, заготовку торфа пришлось бы остановить. Что еще хуже, руководителей торфозаготовок тоже арестовали за укрывательство дезертиров – неприемлемое последствие все того же постановления. Обком партии попросил смягчить подход и преследовать только злостных дезертиров (то есть тех, кто совершал побег неоднократно и отказывался работать на новом месте). Но Топорова беспокоил не только этот вопрос. В Прокуратуре СССР понимали, что, если все разбирательства будут происходить согласно закону, военные трибуналы в Сумской области вскоре попросту не справятся с таким объемом дел