. Государство организовало первый публичный суд над военными преступниками в Краснодаре в июле 1943 года, более чем за два года до Нюрнбергского процесса. Одиннадцать мужчин, представшие перед судом, работали в зондеркомандах СС – одном из многочисленных подразделений, созданных немцами для массового истребления людей на оккупированных территориях. Преступников обвиняли в убийстве местных жителей, часто в газвагенах. Восьмерых приговорили к повешению, троих – к каторжным работам. На казнь пришло более 50 000 человек. И сам процесс, и казнь снимали на камеру и транслировали. Публичные процессы, на которых немцев и их советских сообщников обвиняли в многочисленных преступлениях, включая отравление газом обитателей гетто и мирных жителей, прошли также в Харькове, Смоленске и других городах[1278].
На протяжении всего 1943 года отряды НКВД проводили на освобожденных территориях массовые чистки: под следствием оказалось 931 549 человек, включая бывших военнослужащих Красной армии, дезертировавших из своих подразделений либо избежавших плена или окружения, гражданских, самовольно ушедших с работы, уклонившихся от призыва в армию или отказавшихся покидать прифронтовую полосу, и собственно коллаборантов. Однако по обвинению в коллаборационизме дела завели всего на 10 % из них[1279]. Процесс фильтрации продолжался в 1944 году и вплоть до 1945-го. В апреле 1944 года органы НКВД провели зачистку в Крыму, задержав тысячи людей, вступивших в поощряемые немцами татарские, русские и украинские националистические объединения[1280]. Несмотря на то что инициаторы у этих групп были общие, их члены по-разному отвечали на вопрос, кто «на самом деле» представляет «исконный» народ Крыма. К январю 1945 года органы НКВД рассмотрели дела еще 96 959 человек, помещенных в проверочно-фильтрационные лагеря Украины, Белоруссии, Молдавии, Эстонии, Ленинградской и Мурманской областей. 45 % из них отправили в лагеря НКВД для дальнейшей проверки, 35 % разрешили вернуться домой, а 6 % призвали в армию. Лишь незначительное число – 153 человека – сразу же арестовали за сотрудничество с немцами или измену родине[1281]. При этом следствие достигло огромного размаха: через фильтрационные лагеря прошли 1 028 000 человек, значительную часть которых отправили в лагеря НКВД для дальнейшего расследования. НКВД проводил массовые депортации с территорий, вошедших в состав Советского Союза как до, так и после 1939 года, стремясь уничтожить националистические партизанские отряды и ускорить коллективизацию. В январе 1945 года государство вернулось к тактике, применявшейся еще во времена Гражданской войны: семьи тех, кто отказывался регистрироваться, высылали. Депортацией угрожали открыто, о ней объявляли публично, и действовала такая угроза весьма эффективно. Имущество высланных крестьянских семей распределяли между бедными крестьянами, крестьянами среднего достатка и демобилизованными красноармейцами. В результате многие крестьяне, завербованные националистическими отрядами, быстро сдались органам НКВД и в случае непричастности к злодеяниям нацистов получили амнистию[1282].
Кроме того, как только на местах снова появились парткомы и советы, местные жители сами выдавали коллаборантов. Возмущенные тем, что семьи красноармейцев лишились дома или живут среди развалин, они сообщали о тех, кто при немцах возглавлял местную администрацию или другие учреждения, работал в полиции и по-прежнему благополучно вместе с родственниками жил в квартирах, доставшихся им после тех, кто пал жертвой фашистов. Однако после освобождения в стране царил политический хаос. Власть сменилась, но государство по-прежнему не решило, как быть с родственниками людей, обвиненных в коллаборационизме, если их вина еще не доказана. В частности, через девять месяцев после освобождения Краснодара представители местных партийных организаций и советов все еще обсуждали этот вопрос. На общем краевом собрании работник местного совета заявил, что, когда он и его товарищи бывают на заводе, первое, о чем их спрашивают, – почему семьи полицаев продолжают спокойно жить среди людей. Когда их прогонят? Когда им покажут, что вернулась советская власть? Он обратился к присутствовавшим: неужели советская власть и в самом деле так слаба, что не может избавиться от этих негодяев? Впрочем, решать имущественные вопросы предоставили прокуратуре, а она отказалась давать делам ход без расследования. Она заняла такую позицию во избежание произвола, но вышло так, что многие коллаборанты и их семьи продолжали жить в квартирах, полученных от немцев в награду за службу[1283].
В Киеве, городе, где до войны действовали строгие ограничения на проживание, местные чиновники попытались после освобождения следовать четким правилам фильтрации. Тысячи людей вернулись в город в поисках работы и жилья. Многим разрешили приехать из эвакуации, но было также немало дезертиров, коллаборантов или просто бывших местных жителей, вернувшихся без официального разрешения. Вернувшиеся часто ссылались на постановление Верховного Совета от 5 августа 1941 года, гарантировавшее возвращение жилплощади военнослужащего его семье. Украинские власти настаивали, чтобы киевские чиновники пресекали неорганизованный въезд в город без разрешения, выданного каким-либо учреждением или предприятием. Однако городская администрация не знала, что делать с семьями военнослужащих или с коллаборантами, которые оставались в Киеве, но у которых кто-то из родных после освобождения ушел на фронт или в партизаны[1284].
Многие местные чиновники охотно брали взятки. Елизавета Дубинская вспоминала, как вернулась в Киев ее семья:
Ну, немцы были… повесили немцев. А их снимали и хоронили. Ну, немцев повесили, наши повесили немцев. Я только присутствовала, видела, как они висят. Противно было на их смотреть. Ну, в Киеве были те же самые улицы, разбитые, разломанные, там все разгромлено. Что там можно было [нрзб.] разбиты. [Наша квартира] была разбита. Отец купил у хозяйки частным образом сырой подвал. И мы жили на Олеговской. Это Подольский уже район. А потом уже, когда я уже, прожили несколько лет, пока мне уже дали, я добилась квартиру. Это прошло несколько лет, все не хотели мне никак давать, хоть я участник боевых действий, но все равно, за деньги продавались тогда квартиры. Неофициально это[1285].
В плане получения жилья в более выгодном положении оказались те, кто во время оккупации оставался в Киеве. Значительная часть жилищного фонда была разрушена, и многие из тех, кто не уезжал из города, перебрались в квартиры получше. К моменту освобождения более 350 000 человек еще находились в эвакуации, а около 100 000 жителей города (в том числе 50 000 евреев) убили немцы. Полную перепись всех жителей Киева провели только после окончания войны. А пока между теми, кто остался, и теми, кто вернулся и претендовал на свое прежнее жилье, вспыхивали конфликты. Украинцы, жившие в оккупации, упрекали вернувшихся евреев в том, что те пересидели войну в эвакуации, а те, кто вернулся из эвакуации, обвиняли тех, кто никуда не уезжал, в коллаборационизме[1286].
Порой людям удавалось мирно уживаться под одной крышей. Студентка консерватории Наоми Дейч, работавшая на оборонном заводе в Свердловске, рассказывала, что поселилась вместе с людьми, забравшими квартиру ее семьи:
И вот, когда летом 1944 года на Киевщине, т. е. Киев уже был освобожден… консерватория должна была реэвакуироваться. И вот мы вернулись. Мы вернулись и, разумеется, через какое-то время пошли в наш дом, в нашу квартиру. От соседей, которые здесь оставались на оккупированной территории, выяснили, что в наших трех комнатах живут какие-то люди. Следующий шаг был такой – приехал наш папа… Папа получил документы такого содержания (я не знаю – я их не читала) от своей работы, потому что его сразу приняли в Художественный фонд на работу, от консерватории, что буквально в течение одной недели нам освободили одну комнату. Но эта комната была проходная, потому что все три комнаты были друг за дружкой. Мы получили эту комнату. Эти соседи поставили свои шкафы внутренней частью к нам и проходили. Там было их много (три человека… шесть человек). Они проходили, но мы все равно были счастливы. У нас не было никаких вещей, разумеется. Нам соседи вот бывшие поставили какую-то раскладушку, какой-то там диван, кушетку какую-то дали, зеркало, веник – то, что я помню. А у какой-то соседки был наш стул и был наш самоварный столик. Вот этот самоварный столик и до сих пор есть у меня сейчас. Так я, когда зашла к ним и увидела, что я сижу на своем стуле и вижу перед собой нашу швейную машинку на самоварном столике. Я просто сказала обыкновенно, что: «Как же, тетя Нюра, вот я сижу на своем стуле…». На следующий день все это перекочевало. А другая соседка, иная, которая поставила нам какие-то нам необходимые вещи[1287].
Пытаясь отделить активных коллаборантов от тех, кто просто приспосабливался к оккупационному режиму, советские чиновники следовали жестким инструкциям. Тех, кого немцы заставили выполнять черную работу, – прачек, уборщиц, тех, кто принудительно трудился в специальных батальонах или на заводах, – но кто не доносил на других, не преследовали. Но тех, кто шел работать в административные или карательные органы, выдавал других, участвовал в арестах, поимке и истреблении мирных жителей, ждали арест, следствие и наказание. Нередко граница между приспособлением, коллаборационизмом и сопротивлением была зыбкой. Люди лгали на следствии, скрывали одни действия и выдвигали на первый план другие. Некоторые в разное время и сотрудничали с немцами, и боролись с ними. Например, несколько человек, дезертировавших из Красной армии, по