Трамвай все не шел, и народу на остановке скучилось уже много. Парни и девицы в школьных формах из соседних домов, чьи лица давно примелькались Пете в утренних поездках в школу, но все равно знаком он с ними не был. Провинциального вида студенты: в Институте имени Мичурина учились в основном сельские и иногородние, да дети преподавателей. Несколько профессоров и преподавателей, живших в «профессорских» домах. Они здоровались с Петей и прогуливались, ожидая трамвая, важные, солидные, деловые. У Пети было ощущение, что они в своих темных костюмах так и живут все время, как во второй коже. Даже вечерами, по аллейке, они гуляли в костюмах. О бабушке они не спрашивали: это было другое поколение, рвущееся к своему куску теплого пирога, не желавшее знать старую гвардию.
Чтобы отвлечься, перебить мысли, он повернулся лицом к трамвайному павильону, внутри которого прятались люди от ветра. На фронтоне павильона, между прибитыми к деревянной стенке ложными деревянными полуколоннами, лепились разнообразные бумажки, напечатанные и написанные от руки: с предложениями об обмене жилплощади, продаже детских колясок, стиральных машин, столов и прочего. Петя подумал, что почему-то именно на остановках клеют объявления, будто других мест нет. Но сейчас же сообразил, что все правильно, здесь народу больше. Отвлекаясь такими простенькими рассуждениями, Петя принялся читать бумажки. Читая, вспомнил, что и вчера вечером так же, от нечего делать, на автобусной остановке прочитал записку Саши Барсиковой. Невольно начал искать глазами среди многочисленных, налезающих одно на другое сообщений, диковато-откровенные призывы соседской девочки. И точно! Вот они!
«Кто хочет познакомиться с 15-летней девушкой? Хорошо бы, чтоб парень был от 16 до 28 лет. У меня есть машина, магнитофон, два велосипеда, энциклопедии (все), много книг, золото и драгоценности (в комоде)».
Вторая, нижняя часть записки с телефоном и адресом была оторвана. Кто оборвал? Ему стало совсем зябко от ветра и быстрого, больного воображения, мигом нарисовавшего ему возможные ужасы. Из-за поворота выскользнул трамвай, и Петя постарался поскорее забраться в его толкотню и переполненность: там казалось теплее и безопаснее. Да и одиночество в толпе было острее, изолированность от других более полная, только не обращать внимания на давку.
«Чего я переживаю? — думал он. — Она там свою бабку, небось обманула и трахается с нашедшим ее по записке. Прав Алешка: все девки шкуры, надо только уметь ставить их на место, брать свое и потом плевать. Не жалеть их. Вот Желватов никогда никого не жалел, советовал, если девки сопротивляются, бить их. И ведь никто на него никогда не жаловался». Вдруг отчетливо встал перед ним его вчерашний полудремотный сон о насилии Желватова над Лизой, он снова пережил свое бессилие и испуг, и то патологически-бесстыдное объятье, которым Лиза одарила в его сне Желватова. Неужели и Лиза такая же? неужели она в самом деле могла бы так?..
Хорошо этим солидным мужчинам! Они рассуждали, — прислушался Петя, — о преподавательских часах, о нагрузках, о семинарах, о заседаниях кафедры, — какие-то спокойные занудные слова, ограждающие от всяких напастей! Когда еще Петя сможет стать столь же защищенным, как они?! Им не придется сегодня выступать и что-то говорить о Желватове, а потом ждать, что его дружки отплатят. Внезапно он вспомнил, как жались и прятались один за другого ребята из пионерлагеря, когда надо было обсуждать и осуждать Валерку, прибившего гирькой женщину. А ведь Петя еще ко всему прочему и свидетель намерения. Свидетелем быть хуже всего, опаснее. Может, Желватов позабыл или даже не обратил внимания, что Петя слышал о его брошенных в воздух грозящих словах. И зачем только он Лизе сказал об угрозах Желватова! Наверняка она проболтается Герцу, а тот рад будет Петю в свою историю запутать и как-нибудь гадко выставить. Душа его съежилась от возникшего дискомфорта, он корил себя, что распустил язык с Лизой, а ни с кем нельзя ничем делиться, все надо держать внутри.
На остановке, где должны были сойти представители «профессорско-преподавательского состава», отталкивая их, навстречу им, повалила компания девиц в зеленых спортивных костюмах и светло-синих велосипедных перчатках. Солидные мужчины с трудом сквозь этот поток пробились к выходу. Девицы были стройные, ладные, только вот волосы у них были взбиты наподобие куриного гребня, тоже отливавшего зеленью. Несмотря на стройность, были они вульгарные и несимпатичные.
«С головами зелеными Джамбли живут, — вспомнил он строчку из детского стишка и сказал себе: «Вот эти вот девки без сомненья ноги запросто раздвигают… Какая-то в них жестокость чувствуется. И сила переступить через другого, если им захочется. Как у Желватова… Он ведь тоже спортсмен…»
— И-и, милай, — говорила рядом с ним голосом странницы Феклуши бабка, повязанная платочком, — нынче девки-то хуже мужиков будут. Нечистый по Москве, по большому-то городу ходит и плевелы в народ кидает, а бабы на эти плевелы больше всех податливы. Суетятся, бегают, в суете жизнь проводят, без спокойствия, все соревнуются… Тела и того нагулять не могут: тощие, мосластые, на голове хвосты чертовы…
К кому бабка обращалась, Петя не видел, стиснутый людскими телами, не в состоянии повернуться. Прижав портфель к ручке сидения, Петя расстегнул его, вытащил школьное, тоненькое издание пьесы «Гроза» А.Н. Островского, принялся эту книжечку листать. Ну и темка! Человеческое достоинство в «темном царстве»! Надо спорить с Герцем, тогда он не посмеет к нему придраться, чтобы не показалось кому, что он ругает за самостоятельность, к которой призывает. Но и в самом деле, какое достоинство может быть в «темном царстве»?.. Петя прикинул, как бы он чувствовал себя в те времена, в том обществе… А его знакомые? Где нынче все эти хваленые героические «русские женщины» прошлого века? Сам он не испытывал бы там, в «темном царстве», этого чувства человеческого достоинства, и сегодня-то трудно его испытать. Даже еще страшнее стало. Над изобретателем Кулигиным только смеются, но не обижают. А здесь?! Просто уцелеть бы здесь — и то хорошо! Да и у героев пьесы никакого человеческого достоинства и в помине нет…
Спорить с Герцем он решил еще вчера, на уроке литературы, но с уважением к его идее «сопротивления среде»: это и был его замысел, пробудивший в нем вдохновение. Уж теперь-то Герц не посмеет за спор с ним двойку поставить. Все поймут, что мстит. Зажатый в толпе, он обдумывал конспект сочинения, листая книжку в поисках цитат. Один раз поставил, второй раз не посмеет, наивно думал подросток. Вчера ведь Лиза с Линой ему помешали. Всегда легче на душе, когда есть кого виноватить. Но чужой виной себе не поможешь, надо сосредоточиться, напрячь мозг. Он сочинял тезисы:
«Возможно ли человеческое достоинство в темном царстве»! Я бы сказал, что человек, обладающий чувством собственного достоинства, вряд ли даже выживет в этом царстве. Потому что самодурство, рабство и насилие пронизывают каждую минуту жизни русского общества тех лет. Человек должен не понимать, не чувствовать себя. Только тогда он может там существовать. Изобретатель-самоучка Кулигин говорит: «У всех давно ворота, сударь, заперты и собаки спущены. Вы думаете, они дело делают либо Богу молятся? Нет, сударь! И не от воров они запираются, а чтоб люди не видели, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят». Где же от этого бытового произвола, бытового, то есть проникшего в самую сердцевину общества, можно найти защиту? Что ему противопоставить?»
Мысленно он продолжал писать будущий текст:
«Островский рассматривает три типа сопротивляющихся людей. Первый — это Кудряш, вроде бы даже напоминающий удалого разбойничьего атамана, Стеньку Разина, Ермака. Но Кудряш, хоть и грозит «проучить» Дикого («Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили»), лих только «на девок». У Кудряша нет даже мысли о человеческом достоинстве, эта проблема ни его, ни Варвару, его любовницу, не волнует, им лишь бы все шито-крыто. Их путь — это бегство из общества (в конце пьесы мы узнаем, что они убежали), а не противостояние ему. Второй тип — это изобретатель Кулигин, цитирующий Державина, человек талантливый, но в царстве дикости его талант принимает искаженные формы от недостатка образованности: он изобретает вечный двигатель, перпетуум-мобиле, а слово это правильно и выговорить не в состоянии: «Только б мне, сударь, перпету-мобиль найти!». То есть преследует заведомо недостижимую цель. И, разумеется, его наука не ограждает его от издевательств Дикого («как и меня от издевательств Герца и Желватова», — промелькнула у него параллельная мысль), а только усиливает их. Его человеческое достоинство поругано и унижено, защитить себя он не может. И, наконец, третий — это Катерина и Борис, пытающиеся отгородиться от общества, укрыться за стенами любви. Но любовь в «темном царстве», как показывает Островский, — ненадежная крепость, она разрушается, как только общество замечает ее. Само обнаружение любви уже чревато для нее гибелью. Человеческое достоинство любящих поругано, растоптано, унижено. Борис смиряется с этим. А Катерина?.. Быть может, в «темном царстве» иного способа сопротивления, чем самоубийство, и нет. Но отстояла ли она таким способом свое достоинство?.. Мне кажется, это компромиссный ответ драматурга, это не решение вопроса. Если, конечно, считать, что человеческое достоинство, подлинное человеческое достоинство — в противостоянии окружающему миру».
Трамвай добрался до Петиной остановки. Он ссыпался со ступенек вагона вместе с остальными, тоже идущими в школу, малышами и подростками. По асфальтовой дорожке проложенной между выбоин и рытвин неухоженной земли, отворачиваясь от ветра, Петя шел через двор девятиэтажного блочного дома, по привычке срезая угол на пути к школе, но обходя стороной внутренний дворик с пристройкой, в которой жили учителя — математичка Валентина Александровна Акулова и учитель русского языка и литературы Герц Ушерович Когрин, каждый в своей комнатке. Вот уже и огороженная проволочной сеткой баскетбольная площадка перед школой, мимо нее прямо к подъезду. Перед дверьми стояли два здоровых прыщавых девятиклассника, проверяли у входящих «наличие мешка со сменной обувью». Петя припомнил, как года два или три назад он воспользовался этой тупой жестокостью школьных правил, чтобы прогулять контрольную, к которой был не очень готов, а получить четверку, тем более тройку не хотел. Он тогда придумал ход.