— Илья, если что, звоните.
— Спасибо, — никаким голосом и через силу улыбнувшись, ответил несчастный, запутавшийся в женщинах «бабий пророк».
Алешка и Борис зашли в свой подъезд, через несколько шагов вошел в подъезд и Тимашев. Пока он поднимался по широким каменным ступеням, лишь одна не очень мудрая мысль посетила его: «Другая сторона, другая разновидность, — поправился он, — да, другая разновидность ада — это душа человека. Мало нам, что живем, как в аду… Но в душе тоже есть своя Сибирь, своя российская жестокость, свои наказания…»
Дверь открыла Лина. Но она была не одна.
— Кто к нам пожаловал? — раздался с кухни неуместно-оживленный, как показалось Илье, голос, и на заднем плане появилась вышедшая с кухни приятельница Лины и одноклассница Кузьмина Валька Косина с зажженной сигаретой в руке. Иногда Илья заставал ее у Лины. Он знал также, что ее окно находится напротив комнаты Лины, и именно от Вальки Лина задергивала шторы, когда приходил к ней Илья. Веснушчатая, горбоносая, с маленькими, словно бы случайными глазками, Валька не нравилась Илье своей тяжеловесной шутливостью и назойливостью. — Ну вот и мужик пришел, — говорила она плотоядно. — Теперь тебе не так тяжело будет тут. Дай только и мне хоть минутку постоять рядом. Хоть запахом мужским подышу, — продолжала она, приближаясь. — Эх, не будь ты подруга, увела бы. А не то Илья, пойдем ко мне. Блинами накормлю.
— Не пойду, — сухо сказал Илья, глядя на Лину. Та опустила глаза, а подруга протиснулась между ними.
— Можешь меня поцеловать, с ней потом намилуетесь. А я за свои труды хоть немножко чужим мужиком попользуюсь.
Илья поцеловал ее в щеку, стараясь быть галантным: его коробил ее тон, ее жадное попрошайничество. Была она совсем невезучая. Илья знал о ее жизни не только от Кузьмина, но и от Лины. Пять лет назад у Вальки умер муж, с которым она бесконечно ссорилась, почти дралась, умер от опухоли в мозгу, когда она была беременна. Родив дочку, назвав ее именем покойного мужа и утверждая в сознании дочери культ отца, она тем не менее отчаянно и настойчиво искала себе если не мужа, то хотя бы постоянного любовника. Но безуспешно. Жила она в девятиэтажном блочном доме на пятом этаже, в однокомнатной квартире, на мизерную зарплату преподавателя техникума, хотя раньше ее квартира была в среднем подъезде напротив квартиры Кузьмина. Но родители сочли ее брак мезальянсом, она прописалась к мужу в Бибирево, затем умер отец-профессор, тут же и муж, она с трудом поменяла свое Бибирево на квартиру рядом с матерью, но вскоре скончалась и мать. В ее бывшую трехкомнатную квартиру Институт вселил кого-то из новых преподавателей. А она стала вроде приживалки при своем прежнем доме и прежних соседях.
— Эх, — вздохнула удовлетворенно после его поцелуя Валька, — посидела бы я с вами, да Женька в квартире одна. А то ведь так приятно, пусть со стороны, посмотреть на мужика, который способен на чувство любви и ответственности.
Сердце Ильи сжалось, он сразу подумал об Элке, которая одна имела право требовать от него ответственности по отношению к себе. Ведь беря ее в жены, он, стало быть, нечто обещал ей. По его нахмурившемуся лицу Лина сообразила, что не то что-то сказала Валька.
— Эй, не надо так, — тихо, непривычно для Ильи попросила она приятельницу. Была она в темном платье с длинными рукавами и стоячим воротничком, закрывающим шею. Лицо бледно-зеленое, нос уздечкой заострился, глаза испуганно ловили взгляд Ильи с каким-то жалобным вопросом.
— А что? Мы свое дело сделали, обмыли Розу Моисеевну, обрядили, одели — любо-дорого! Может и он посмотреть. Мы тоже ответственность чувствуем. Ну ладно, ладно. Пойду. Оставлю голубков наедине, пока сибиряк ваш не явился. Вы бы его ко мне пристроили, а? Могу переночевать его у себя оставить. Все, поняла, иду. Сигареты только возьму и иду. А ты, Илья, смотри, побереги ее!..
Удивительное свойство — каждое ее слово звучало невпопад, казалось глупым, неточным и неуместным, хотя по сути было и деликатным, и даже чутким, заботливым, предупредительным. Да и сама она была безотказна в помощи. Валька все медлила, зажав в руке принесенную Линой с кухни пачку сигарет, теснясь в коридоре и не давая Илье пройти, а брать ее за плечи или за локти, чтобы отодвинуть, ему не хотелось. Все же она ушла, напоследок обняв Илью и поцеловав в подбородок около губ.
— Илья, не сердись, — сказала Лина, как только хлопнула дверь.
— На кого?
— На меня, на нее. Она такая одинокая и несчастная. И я тоже.
Илья поставил у стены сумку, которую до этой, минуты держал в руке, но с места не сдвинулся. Ее беззащитность, виноватый вид вдруг вызвали у него прилив желчи.
— Зачем ты звонила Элке? Я по вчерашнему свиданию понял, что ты со мной не хочешь быть.
— Это не так. Я просто сошла с ума. Я все делаю последние дни что-то чудовищное. Я знаю, что я преступница. Ты и не догадываешься, какая я плохая. Я, Илюша, тебе изменить хотела. Не вышло, — она криво усмехнулась. — Когда-нибудь, если ты захочешь со мной дальше общаться, я тебе расскажу. А пока не буду. Ты меня проклянешь. А я и так себя уже заела. Мне же ничего не нужно, только бы ты простил меня. Ты ведь мне самый близкий человек. Да и вообще кроме тебя у меня никого в жизни не осталось.
Волосы ее распрямились, висели патлами, голова не мыта. Красивой, но совершенно потухшей была она. Илья не отвечал, не выспрашивал, внезапно сообразив, что она несколько часов назад пыталась сделать. Невольно поглядел на ее стоячий воротничок, закрывавший шею, но говорить об этом не стал, не решился сразу.
— Где Роза Моисеевна? — перевел он разговор, заставляя себя успокоиться и не обращать внимания на ее темные признания.
— В своей комнате.
Лина шагнула в сторону, пропуская Илью.
В комнате был полумрак, занавески на окне задернуты. Мертвое тело Розы Моисеевны лежало на диване, одетое в парадный, хорошо сохранившийся костюм (темно-синий жакет и юбка) с орденской планкой на груди. В этом костюме, как помнил Илья, Роза Моисеевна выходила на партсобрания или иные торжественные мероприятия. Лицо ее, изжелта-бледное, как у нераскрашенного муляжа, закостенело, морщины и те казались закостеневшими, а волосы так странно выглядели, будто приклеенные к голове. Круглого столика с лекарствами около постели уже не было, он стоял у книжных полок пустой, но специфический лекарственный запах в комнате все равно ощущался. Илья подошел к письменному столу. На нем лежали всевозможные документы: паспорт, свидетельство о рождении, медицинский акт и свидетельство о смерти, паспорт на жилплощадь, расчетная книжка оплаты за жилье, газ и электричество, партбилет. Все так же стоял задумчивый Дон Кихот, скрестив ноги, опершись на копье, с книгой в руке, — металлическая черного цвета скульптура, «мелкая пластика». Писчие листы бумаги лежали на углу стола стопкой. Но запускать в них глаз ему показалось неудобным. Правда, под свидетельством о смерти он заметил листок с начальными строчками уже знакомого ему стихотворения «Lafelicidad» — «Счастье».
В доме все было готово,
Ожидали счастья…
Заговорила Лина, прервав его молчание, голос ее был то скрипучий, то жалобно-молящий:
— Ты так ужасно смотришь. И за нее меня тоже осуждаешь? Я заслужила, я понимаю. Но перед ней я меньше виновата, чем ты полагаешь. Я старалась быть ей внучкой! Мне казалось, что ее судьба рифмуется с моей, хоть мы и не в прямом родстве. Помнишь, Виктор Шкловский писал, что судьбы наследуются наискосок: от дядей к племянникам. Мы обе полюбили женатых мужчин, только ей повезло, а мне нет. Но, знаешь, хоть я и говорю, что ей повезло, а сама всю жизнь не могла ей простить, что она отобрала у моей родной бабушки мужа, моего деда. Когда Роза Моисеевна была в Испании, бабушка сюда приходила, сидела с дедом, ухаживала за ним. Она его до самой смерти любила. Когда нас с мамой отсюда выставили, она, идя к дедушке в гости, всегда брала меня с собой, а по дороге плакала. Видишь, какая я нехорошая: до сих пор не могу забыть, что меня лишили возможности жить с дедом. А бабушка с Розой Моисеевной стала общаться, вроде все простив, чтобы своего Исаака видеть, а случится такое счастье, так и оторвавшуюся пуговицу к пиджаку пришить. Она ему всю себя отдала. И, умирая, шептала: «Ухожу к Исааку».
Илья исподлобья смотрел на говорившую Лину, прижавшую руки к груди, и все больше мрачнел. Лине показалось, что он в этот момент ненавидит ее. Что-то опять неправильное сказала. Но если б она сумела проникнуть в его мысли, то удивилась бы, насколько они были плоские и никакие. «Роза Моисеевна хоть с книжным идеалом в душе жила, — думал он. — Ты ее осуждаешь, а сама?.. Да и я — безвольный, слабодушный сластолюбец. Заманила в западню!..» — захотелось вдруг завыть ему. Лина опередила его, угадывая реплику. Она стояла около мертвого тела, то прижимая руки к груди, то опуская их, будто не в силах держать тяжесть разговора. Эта тяжесть даже в ее плечах чувствовалась, сутулила их.
— Я плоха…, я скверна-а, — быстро забормотала она, теряя окончания слов. — Но я не могла каждый день переживать, что ты не со мной, что душой ты все равно там. С женой и сыном. Не со мной. Я ведь тебе вчера сказала, что тоже могла бы иметь от тебя ребенка, а ты как испугался!.. Как мне быть? как понять — любишь ты меня или я для тебя всего лишь подстилка? Боже, как я тебя вчера проклинала, когда ты ушел! И тебя, и себя. Решила забыться, решила, что найду тебе замену, раз ты ведешь себя подло, то и мне можно. Прости! сорвалось, — она прижала руку ко рту. — Это я подлая, а не ты! я!.. А как Роза Моисеевна умерла, со мной вообще что-то случилось. Мне вдруг показалось, что либо ты будешь со мной, любой ценой, но будешь, либо я умру.
— Скорее я умру, — не отдавая отчет в своих словах, сказал Илья.
— Не говори так, — испугалась Лина, — Тебя все любят, тебе есть для кого и для чего жить. Ради твоей семьи, ради науки…