Глава IVИнтервью
Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала.
Ну что ты стоишь? Иди открывай!
Петя молча и виновато показал горшок, который он так и не вылил, а Лина, причесанная, умытая, слегка подрумяненная и напудренная, пожав плечом, прошла мимо него к двери, сказав негромко, так, чтобы только Петя слышал:
— Взялся, так уж делай, за что взялся!
Подойдя к двери, хмыкнула, рассмеявшись слегка:
— Интересно, кого это к нам черт принес?
Смех был как бы отчужденный от Пети, рассчитанный на посторонних. Открыв дверь, она встала вполоборота к входившему, так что Петя видел выражение ее лица. Словно и не было у нее только что хандры и печали, она улыбалась навстречу гостю, застрявшему в дверях криворотому мужчине в шляпе. Петя быстро, поражаясь своей недавней прострации, шмыгнул в туалет. Приподнял деревянное сиденье, чтоб не забрызгать его, и аккуратно вылил в унитаз содержимое горшка — перестоявшуюся, темноватую и остропахнущую мочу. В прихожей слышался мужской голос, слегка гундосый и шепелявый, как показалось Пете. Он заколебался, удобно ли с горшком в руках перескочить на чужих глазах из туалета в ванную, не лучше ли отсидеться, но гость, похоже, никуда не двигался, и Петя решился. Не поворачивая головы в сторону входной двери, прошел в ванную, сполоснул горшок под сильной струей воды, также быстро вернулся в туалет, вылил воду, поставил горшок около унитаза (к бабушке не понес), снова проскользнул в ванную и вымыл руки. И только тогда вышел в коридор.
Лина и вошедший все еще толклись в прихожей. Высокий мужчина в плаще, как робеющий школьник, держал перед собой двумя руками шляпу и портфель, а Лина говорила ему:
— Вы к Розе Моисеевне? Так проходите, пожалуйста.
Мужчине удалось ухватить левой рукой одновременно шляпу и портфель, а правую он протянул Лине, невнятно произнеся кривым ртом:
— Саласа.
— Что? — не поняла Лина, подавая ему руку.
— Саласа, — повторил мужчина. — Фамилия моя — Саласа. Рязанский я. Василий Кузьмич. После войны в Москву перебрался. А вы здесь живете? — некстати брякнул он.
— Проживаю некоторым образом, — неприятно на сей раз улыбнулась Лина, растянув губы и прищурив глаза. — А это Петя, внук Розы Моисеевны…
Но мужчина не заметил иронии:
— A-а, здравствуйте, молодой человек! Это Петя, точно, Петя. А я вас помню совсем еще мальчиком. Наверно, школу уже кончаете. А куда, позвольте узнать, собираетесь поступать? В Московский университет, надо думать?..
— Да, на физфак, — подтвердил Петя с самодовольством, поскольку собирался поступать на такой трудный факультет и поскольку к нему едва ли не впервые обратились на «вы». Но с места не сдвинулся, потому что не понял, с кем говорит и как себя вести дальше.
— По научной линии, значит? — переспросил вошедший.
Петя молча кивнул. Из-за двери подавала голос бабушка, видимо, тщетно прислушивавшаяся к голосам, но так и не сумевшая разгадать, кто пришел:
— Кто там?! Кто там? Пе-етя! Ли-ина! Кто там?!
Лина было дернулась открыть дверь, но мужчина, очевидно, решил, что он не только ей, но и Пете должен представиться. Похожий на перестарка-ученика, привыкшего лебезить перед учителями, извиваясь тощим телом и хлопая полами старомодного белого пыльника, он шагнул от входной двери мимо Лины к Пете.
— Вы, наверное, меня не помните… Я Саласа, Василий Кузьмич, из парткома, в этом году секретарем выбрали. Я на кафедре истории партии работаю, где и Роза Моисеевна работала. Мы с ней почти двадцать пять лет проработали вместе, можно сказать. Я горжусь, что я ее ученик. Мы наследники, так сказать, ее славных дел. Вот пришли узнать подробности. Для воспитания молодежи.
— Ли-ина! Пе-етя! — снова крикнула бабушка.
Но Саласа, не обращая внимания на бабушкины крики, прихрамывая, все наступал на Петю:
— Я у вас дома когда-то бывал. Раза два. Я и батюшку вашего помню, — и завистливо-уважительно добавил. — Я слышал, он сейчас в Праге… Что ж, большому кораблю большое и плаванье. Ведь он сын Розы Моисеевны и в таком журнале работал'…
«Кто бы мог подумать!» — было написано на его лице, и Петя вспомнил, что фамилию Саласы он слышал раньше в домашних разговорах. Действительно, карьера Петиного отца, автора статей в солидном научно-идеологическом журнале, не могла не казаться феерической, карьерой, на которую может претендовать только залетная жар-птица. В пятьдесят втором году, когда отец только-только кончил филологический факультет, он сразу оказался без работы. На факультете его не оставили, а в издательстве, куда он попробовал устроиться хотя бы корректором, его не взяли, сказав: «Конечно, специалисты нам нужны, но чувствующие язык. А вы же не можете чувствовать русский язык». Бабушка, сама с трудом удерживаясь на своем месте, все же сумела его определить в соседний вуз — вести семинары по истории партии: этих специалистов не хватало, и отца приняли. А работавший тогда у бабушки на кафедре молодой ассистент Саласа приходил на семинары к отцу с пр о в еркой — и вдруг в конце пятидесятых такой рывок', работа в журнале. А теперь вот и Прага!..
— Владлен Исаакович и кандидатскую, небось, уже защитил?..
Петя кивнул, что давно, мол, уже. Гость обрадовался и улыбнулся своим удивительно кривым ртом: справа рта как бы не было, а налево почти до самого уха. Улыбнувшись, пожаловался:
— А мне вот никак защититься не удается. Все времени нет, зачеты, часы, да сейчас и публикации ввели, а знаете, как трудно что-нибудь нашему брату написать, а напечататься совсем негде, и невозможно… Правда, доцента мне все равно дали. Как и Розе Моисеевне. Давно уже. Но я решил по партийной линии пойти. Инструктором в горком зовут…
Петя стоял, улыбался в ответ, не знал, что говорить и с мучением думал: «Почему же он не идет, наконец, к бабушке?» Стоять бессмысленно он устал. Бабушка продолжала говорить из-за двери, но уже не спрашивала, кто пришел, а размеренным речитативом вела нескончаемый диалог сама с собой или еще с кем-то:
— Пора кончать. Черт! Пора кончать! Я жила честно. Честно! Все мои братья поумирали. А я была старшая. Старшая! Хватит! Все поумирали. А я все живу. Ли-ина! Это ко мне пришли?!
Стоявшая молча в стороне и смотревшая теперь на Саласу с демонстративно выраженным презрением, которое она считала своим долгом показывать хамам, староверам и реакционерам, Лина, наконец, прервала его. Высокая и статная черноволосая красавица рядом с пегим и криворотым доцентом, похожим на чертика, казавшаяся еще более красивой, она вдруг встрепенулась и как бы случайно, а вместе с тем, чтобы было понятно, что и не случайно, взмахнула у него перед лицом смуглой, полной рукой, шагнула к двери, приоткрыла ее и крикнула:
— Бабушка, это к вам пришли!
И обращаясь к Саласе:
— Шляпу можете в прихожей оставить.
А проходя мимо Пети, громко сказала:
— Иди почитай, если хочешь. Минут через тридцать-сорок я тебя позову. Когда обед будет готов.
Саласа улыбнулся Пете и развязно двинулся в бабушкину комнату. Шляпу в прихожей он не оставил, а по-прежнему прижимал пальцами к портфелю. Пыльник он тоже не снял. При ходьбе гость заваливался на правую сторону, похоже, что прихрамывая. Петя встал на пороге своей комнаты, которая была напротив бабушкиной. Сквозь распахнутую настежь дверь он хорошо видел часть бабушкиной комнаты: полки во всю стену, заставленные книгами; напротив двери большое окно, справа от него телевизор на тумбочке; над телевизором маленький иконостас — в общей деревянной рамочке, разделенной на три части, фотографии Маркса, Энгельса, Ленина; слева от окна застекленная репродукция картины И. Бродского «Ходоки у Ленина»; на книжных полках среди книг по истории партии стояли привезенные из Аргентины и Испании цветастые бубны, старые, треснувшие, на которых изображались мужчины в пончо и женщины в длинных черных юбках, танцующие танго; на полке повыше — глиняные раскрашенные божки с непристойно выпяченными животами, пониже стоял кокосовый высушенный орех с хвостиком сухих листьев, а также выдолбленная и оправленная в серебро тыква — сосуд для питья аргентинского чая, называемого «матэ», туда же была вставлена специальная ложечка с полой ручкой и ситечком внизу (сквозь эту ложечку полагалось сосать матэ), на огромном бабушкином столе (значительная его часть тоже была видна) перед специальной подставкой для писем от сына и дочери стояли металлический Дон Кихот с вынимающимся мечом и черный терракотовый интербригадовец-испанец в красной пилотке и с красным знаменем в правой руке. Бабушкиного дивана и самой бабушки не было видно: скрывал простенок и ее, и фотографию деда над ее головой, и восставших крестьян Диего Риверы, с их страшноватыми, землистыми лицами.
После первых приветствий гость уселся на стул у стола, боком, так, чтоб быть лицом к бабушке. Поставив меж ног портфель и укрепив на нем шляпу, он, чтобы занять руки, снял со стола металлическую фигурку Дон Кихота и принялся ее вертеть и разглядывать. Бабушка почему-то лежала молча.
— Этот Дон Кихот стоит у вас как символ чего-то? — спросил Саласа, прикрывая правой рукой свой дрыгавшийся по всему лицу рот.
— Это мой любимый герой, — отвечала наставительно бабушка. — Мы все были такими Дон Кихотами в революции. И наше стремление к социальной справедливости тоже началось с чтения книжек.
— Тоже как у кого? — туповато переспросил гость.
Петя тихо прошел в свою комнату, но дверь оставил открытой: мало ли что, вдруг бабушка разволнуется, и он ей понадобится. Он начал перебирать лежавшие у него на столе тетради и книги: записи абонементных лекций по физике и математике, которые он посещал каждое воскресенье, справочники для поступающих в МГУ за несколько последних лет — все конкурсные задачи оттуда он уже перерешал и теперь пролистывал их чисто механически.