— Зачем ты позвонила Элке? — прервал он ее.
Она замерла на мгновенье, потом забормотала:
— Я вначале хотела покончить с собой — я ведь такая грешница, ты даже не представляешь. Меня этот ужасный Каюрский спас. Он ушел, а я, сама не знаю как смелости набралась, и позвонила. Прости, я виновата, надо не о смелости говорить, а о чем-то плохом, но так получилось. Если все расписывать, как было, ты все равно не поверишь, скажешь, что меня в психушку, в дурдом отправить надо, чтоб лечить. А так все и было, как я расскажу. Каюрский, как из петли вытащил, все мне нотации читал — о светлом будущем, о марксизме, о космических пришельцах, а затем и вовсе какую-то чушь о мертвецах понес, миску семечек насыпал. И ушел дела похоронные оформлять. Обещал к тебе на работу заехать, мы по телефону дозвониться не смогли. И только он ушел, как я словно голос Розы Моисеевны услышала, да такой ласковый и убедительный: «Тебе замуж надо. А он тебя любит, но решиться не может. Совсем как Исаак. Мужчины боятся брака, тем более нового. Его нужно подтолкнуть. Будь настойчивее, пока он тебя любит. Мужчины имеют обыкновение остывать. Если сейчас его возьмешь, он тебя потом всю жизнь не оставит. Возраст такой. Исааку тоже было сорок три года, когда родился Владлен, сын великой любви. Создай ситуацию выбора. Скажи, что ты ждешь ребенка». Так она вроде мне сказала, и я как сомнамбула пошла к телефону. Но потом остановилась, решив, что так будет нечестно, что надо быть честной и все рассказать твоей жене, как есть. А пока я набирала номер, я поняла, что должна сказать, что я тебя оставлю, что ты не мой, а ее. Так и сказала. Я правды хотела, я не могла больше врать!
— Ты, кажется, бредишь.
— Нет, Илья, нет. Давай пойдем из этой комнаты, я тебе еще скажу, — она, вздрогнув, оглянулась на покойницу.
Илья следом за ней тоже глянул. Черты лица Розы Моисеевны казались и впрямь живее, чем десять минут назад. Какое-то негодование было написано на ее лице, будто силилась она оборвать Лину, упрекнуть ее в чем-то. Илье тоже стало не по себе. Они перешли в комнату Лины. В квартире, особенно в коридоре, теперь он это явственно ощутил, пахло карболкой, а вовсе не лекарствами Розы Моисеевны. В Лининой комнате шторы тоже были задернуты, стояла полутьма, словно на дворе наступили сумерки. Илья отдернул штору перед балконом, открыл дверь и вышел вдохнуть свежего воздуха. Опершись о проржавевшие перила, он посмотрел вниз на кусты, росшие вдоль асфальтовой дорожки. С этой, торцовой стороны дома всегда бывало пустынно, старухи, как правило, сидели между подъездами. Да и сильный ветер, срывавший листья и ломавший мелкие сухие ветки деревьев, здесь дул беспрепятственно. Он вернулся в комнату, но дверь не закрыл, чтобы избавиться от приторного запаха больницы. Лина зажгла свет.
— Зачем? — удивился Илья, выключая. — Еще не темно.
— При электричестве не так страшно. Лучше штору назад задернуть. А то Валька, думаю, изо всех сил сюда смотрит. А в темноте я боюсь. И вообще боюсь, — голос Лины был слабый и робкий, и не походила она на себя прежнюю, решительную, гордую, истеричную. — Я тебя скоро отпущу, пусть только Каюрский вернётся. Дождись его и уходи. Я не могу здесь одна оставаться. Владлен не приедет, ты знаешь? У него инфаркт.
— Я знаю.
— Каюрский сказал? Удивительный он какой-то. Марксоид, а сам при этом, как добрый самаритянин. С чуткостью совсем даже еврейской. Во все вникает, как родной человек, и все знает, что и как делать, обо всем заботится. Словно твоими глазами смотрит и понимает поэтому, что тебе нужно.
Илья почувствовал, что краснеет. Он со стыдом вспомнил, как Каюрский уговаривал его на время забыть свои неприятности и поддержать Лину. А он!.. Не может от своего Я отрешиться, свои переживания прежде всего!.. Не заслуживает он за все это сострадания высших сил. Он хотел заставить себя, но что-то застыло в нем, и ничего он не мог с собой поделать. Не получалось у него почувствовать, что чувствует Лина. А та, прислонившись ягодицами к краю стола, почему-то совсем бледная, плела что-то иронически и как-то странно усмехаясь, про Петю:
— Он положительный такой. Только совсем нетвердый, не камень. Ты сам говорил, что его имя по латыни значит «камень». Может, просто он маленький еще. Бедный мальчик.
— Почему бедный?
— Так. Столько проблем на него вчера и сегодня свалилось. Но ничего. У него девушка есть, Лиза. Будем надеяться, что она ему поможет и станет с ним счастлива. И твоя жена пусть будет счастлива. Ты возвращайся к ней. Она хорошая. Да и друзья у вас: общие. А меня никто из друзей и не знает, ты меня скрываешь, потому что ты внутренне не со мной. Они меня не примут. Твоя жена такая талантливая, а я, что я?.. Что они скажут?
— Им все равно, — почему-то поддержал Илья эти ее нелепые рассуждения, подумав, что его приятелям и впрямь друг на друга плевать.
— Хотя не в том дело, — поправилась Лина. — Просто я себя заела, — повторила она прежние свои слова. — Ведь я не знаю, смогу ли я тебе счастье дать. Не знаю. Если ты останешься со мной, ты будешь мучиться. Ой, прости, я так говорю, будто ты решил со мной остаться. У меня в голове мутится. Не обращай на меня внимания.
Илья молчал. Перед глазами у него все время, пока Лина говорила, вставали картинки из прошлого. Куда бы он ни обратился мыслью, всюду в его жизни оказывалась Элка, причем в лучшие свои минуты, когда она проявила себя, как настоящая подруга — верная, преданная. Двадцать лет вместе. Вот они едут ночным автобусом в Новгород с экскурсией с Элкиной работы. Откидные сиденья, на которых можно спать, заняты женщинами, а Илья чувствовал, что умирает, как хочет спать. На переднем сиденье не поспишь. И тут Элка его зовет: «Давай поменяемся». Уступает свое сиденье и переходит вперед. Конечно, Илья — жаворонок, а она сова и может до утра проболтать, но все же она пожалела его. Это почему-то так поразило Илью, что он сказал себе: никогда ее не оставлю. Хотя тогда скорее она могла его оставить: он инфантильный мальчишка, а она — красивая юная женщина, умная, яркая, гитарная. А теперь? А теперь он предатель! Вспомни, говорил он себе, вспомни, как путешествовали по Армении… Добрались до Арени. Весь день не ели, да еще гюрзы опасались по дороге. Сидели в клубе, пока местные решали, куда их пристроить ночевать. Селение небольшое, кругом горы. Но после изнурительного подъема, днем, в жару, по пыльной дороге, вечернюю красоту гор воспринять они не могли. Крестьяне совещались, а попутно рассказывали страшные истории про гюрзу, как смертелен ее укус, что нападает она без видимой причины, цокали языками, удивляясь тому, что путешественники избежали встречи с этой змеюкой — ужасом гор, рассказывали, что недавно похоронили мужика, отца шестерых детей, которого прямо у собственного арыка укусила гюрза. Наконец, определили их ночевать к учителю русского языка и литературы местной школы. Жена у него была в больнице. В первой комнате на полу, на кошме спали его девять детей, во второй комнате стоял стол и высокая кровать, которую он собирался им уступить. Хозяин достал литровую бутыль виноградной чачи, помидоры, лаваш, зеленый перец и лук. Больше в доме ничего не было. Илья хотел показать себя мужчиной и пил рюмку за рюмкой: ему недавно исполнилось двадцать два. Ночью его кровать поплыла. Спасаясь от качки, он пытался уцепиться за Элку, проснулся и остатками работающего мозга понял, что чудовищно пьян. Заснуть снова не удавалось: все плыло, кружилось, качалось. Потом затошнило. Он встал и выскочил во дворик. Сунуть голову в арык — и все пройдет!.. По пути к арыку его несколько раз рвало. Элка вышла следом и, хотя смертельно боялась гюрзы, все прибрала за ним, вымыла весь двор, а его вытащила из арыка, куда он чуть не свалился. А случай во Владимире!.. До того, как стал его сманивать Леня Гаврилов в поездки по российской глубинке, он всюду путешествовал с Элкой: собственно, она и приучила Илью к разнообразию летних маршрутов. Тогда, поздним вечером, на вокзале, они ожидали владимирского поезда на Москву. Свалили рюкзаки на пол и пристроились на них — среди бабских охов, мужского матерка, детского хныканья, грязи, вони, перегара, доносившихся от соседей. Но все равно в помещении вокзала было спокойней, чем на темной улице, где кучились совсем уже подозрительно-уголовные группки. Вдруг через окно, с улицы, стали в них вглядываться какие-то искаженные стеклом безобразные, пропитые и преступные физиономии, через минуту хлопнула дверь и вошел фиксатый малый в кепке, пошарил глазами по публике, а затем вдруг поманил пальцем Илью, просипев: «Выдь на минуту, поговорить надо. Разговор есть». Чувствуя мерзкий страх, пронзивший все тело, но стараясь не показать этого, Илья принялся медленно подниматься с рюкзака, но его опередила Элка, вскочила, встала перед фиксатым парнем: «А ну уходи отсюда! Не то милицию мигом позову!» — «Я те позову!» — пригрозил парень, но все же слинял.
— Ты все молчишь, — робко сказала Лина, подходя и касаясь его руки.
Он отстранился от нее:
— Я пойду на кухню позвоню. Посиди здесь.
Он вышел, закрыв за собой дверь. Лина не сделала даже попытки пойти за ним. Сидела тихо. Он набрал номер.
— Але, — трубку сняла Элка.
— Это я, — с трудом сказал он. Язык цепенел, еле ворочался. — Я хотел бы с тобой поговорить все же…
— Дорогой, — прервала она его, — лично я тебе уже все сказала. Я самостоятельная женщина, и если ты завел себе бабу на стороне и после того, как все открылось, все равно поехал к ней, то уж не обессудь, что я с тобой не хочу разговаривать. И не надо мне лапшу на уши вешать насчет смерти какой-то там Розы Моисеевны! Можно подумать, что ты ее самый близкий родственник. Не надо возражать, помолчи и послушай. Я заранее знаю, что ты мне скажешь. Паладина ты мне шьешь попусту, у меня никого не было, но теперь я себе непременно кого-нибудь заведу. Чтоб даром твои подозрения не пропали. На этом все. С Антоном общаться я, конечно, тебе запретить не могу, но мне больше не звони. Счастливо оставаться.