с отцом Бориса — Гришей Кузьминым. Но Илья ближе сошелся с сыном. Да к тому же родители Бориса купили себе кооператив, куда переехали с младшим сыном, оставив Бориса с его женой, дочками и бабкой — Лидией Андреевной — в старой квартире. Насколько Илья понимал, так они, то есть Кузьмины, решили свой семейный конфликт между матерью Бориса и его бабкой. И, как оно бывает у ленивых москвичей, укрепила их знакомство географическая ситуация. Лина часто бывала в доме Владлена, пойти им двоим в гости тоже было удобнее к Кузьминым, где об их романе знали, а теперь так и вовсе Лина тут жила.
Уже полгода, как Лидия Андреевна переехала в Дом старых коммунистов, познакомившись с одним старичком оттуда, а жена Бориса дружеским разговорам не мешала, она была математик и занималась своей наукой и детьми, которых при этом часто возила к своей матери. У Бориса Илья не проповедывал, как у Лины да у других особ дамского пола, не острил напряженно, как в редакции и в подобных компаниях, не был в состоянии обороны-нападения, как дома с Элкой, а просто беседовал. За тем и ходил.
Он вышел из подъезда. Весь август и сентябрь лили нескончаемые дожди, на улице было сыро, промозгло, а теперь вот октябрь словно отдавал недоданные в прошлые месяцы сухие дни. Если бы не ветер… Илья подумал, что в дождливые дни, идя к Лине, он старух не видел, а теперь они, словно стайка осенних мух, сидели на самом прогретом осенним солнцем месте — у стены между двумя подъездами, под длинным балконом. Ветер им здесь не досаждал. Илья не любил и боялся подозрительных взглядов этих старых гарпий, обсуждавших каждого нового и незнакомого человека, появлявшегося во дворе, впрочем, как и постоянных жильцов этого дома. Ему казалось, что им все известно о его отношениях с Линой и что они уже давно треплют ес имя в своих бесконечных пересудах. Как мухи переносят инфекцию и пачкают все своими лапками, так и эти старые ведьмы подхватывали носившееся в воздухе — невещественное и несущественное и превращали в осязаемую реальность.
Он застиг, неторопливо переходя из подъезда в подъезд, обрывок их причитаний и укоров миру. Трое их там сидело: толстая, распухшая болезненно, неповоротливая старуха, в пальто, в теплых ботах, поверх пальто обвязанная черной шалью, опиравшаяся на палку, с черным пуделем обок ее; сухонькая словно безгрудая старушонка в вязаной кофточке и белом шерстяном платке, согнутая вопросительным знаком; а также квадратная пожилая дама в сером пальто, черной шляпке, золотых очечках и высокомерно-важным выражением губ и вздернутого подбородка, с глазами, однако, жалкими, больными, тревожными. Говорила золотоочковая:
— Жизнь несправедливо устроена. Мы работаем, а они копят. Они очень много понакопили, я вам точно говорю. Они все больше на чистых работах норовят, особенно врачами. Сколько я им передавала, пока они мою дочь лечили.
— А что ж, надо было, Искра Андреевна, ведь она у вас прямо голышом по улице разгуливала, я уж про балкон не вспоминаю. Мужики-то вечно с задранной вверх головой ходили. Срамота! И мужа вы ей купили за большие деньги, не помогло! Уж лучше врачам платить, чем на похабство деньги выкидывать, — бросила прямолинейно старуха с пуделем.
Золотоочковая поежилась, но ответила:
— Вот я и говорю, что евреи много русского золота накопили. Мы им платим, а они копят. Ух сколько найдете, если у них в закромах покопаться. Они ж из такой страны, где денег как песка, они к ним и привыкли. Только мы у них никогда этого не увидим. Просты мы!
— Зачем же они к нам приехали? — пискнула старушка в вязаной кофточке, которую Илья несколько раз встречал как-то у Розы Моисеевны. — У нас тут небогато.
— Они ж бродяги, как цыганы. Сталин для них специально паспорта ввел, чтоб за ними следить. Цыгане так и остались бродягами, а евреи паспорта приняли, а против Сталина заговор врачей устроили. Чтобы он у них денег не поотбирал… Да вы ж, Матрена Антиповна, сами у таких бываете, сами вцдели, что они лучше нас живут.
— Ох, Искра Андреевна! — снова пискнула старушка. — Неужто правда? А мне и неприметно было. Сколько у их бывала, никогда ничего вроде того, о чем вы поведали, не видала.
— Я, милая, вам и говорю, они так спрячут, что не узнаете, — уверила старушонку золотоочковая. А старуха с пуделем сказала:
— Вы, Матрена Антиповна, вечно всех защищаете. Они в вашей защите не нуждаются. Их судьба вознесла выше, чтоб сбросить сильней. Чем скромнее живем, тем лучше; счастлив тот, кто не выделяется.
— От судьбы никто не уйдет — попыталась незаметно для самой себя поперечить старушонка. — И бедный умрет, и богатый умрет.
Дальнейшего Илья не слышал, захлопнув за собой дверь подъезда. Нетрудно было догадаться, что у них на уме была болезнь, а стало быть, и близкая смерть Розы Моисеевны, ведь, наверняка, по их понятиям, она «зажилась». К себе, конечно же, они этого не относили. И, насколько хватало их разумения, пытались быть выше данного частного случая, говоря о целом еврейском племени. «Все эти гарпии пачкают, — думал Илья. — Хорошо хоть Лину не трогали». А что бы он сделал? Ведь он любит ее. Лю бит! Любовь всегда там, где препятствия и неурядицы… Такова житейская мудрость. Поэтому в браке любви не бывает. «Хорошее дело браком не назовут», — вспомнил он шутку университетской юности. Но так ли? От брака ждешь не только любви, но и счастья.
Но от Элки ни в любовный, ни в их семейный период не слышал Илья того, что почти в самом начале их романа услышал от Лины. «Я счастлива», — шепнула как-то она, прижимаясь к Илье. И снова повторила: «Я наверное, самая счастливая женщина». Тимашев тогда подумал, и потом не раз снова эта мысль приходила ему в голову, что он мог бы быть счастлив тем, что с ним кто-то счастлив. Элка не быта с ним счастлива, как он ни старался. Все ей чего-то не хватало. Была неудовлетворена. Может быть, даже как женщина.
Илья почувствовал, что ноги его отяжелели, и он приостановился. Но потом взялся за перила и снова стал подниматься.
Почему? Да, потому, что женился неумелым мальчишкой, поначалу все скрашивалось любовью, потом вроде он и научился, да и другие бабы просвещали, как могли, но какой-то разлад оставался. Он тратил свое свободное время на ее прихоти, гостей, добывание денег, продуктов… «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей…» Беда ранних браков: мужчина работает, думает, растет, а жена с ним все как с мальчишкой. Потом он и это преодолел. Ей стало льстить, что ее муж — философ, историк, культуролог, кандидат наук, пишет и печатается, хотя и была домашняя дежурная шутка: «Илюшка — культуролог из тридцать первой квартиры». Но пожилую даму, приятельницу его матери, обратившуюся как-то к Илье, назвав его детским именем «Илька», она осадила довольно резко: «Он вам не Илька, а Илья Васильевич!». Но счастлива все равно не была. А Лина говорила ему, что она с ним счастлива.
Он позвонил. Дверь открыл Борис, одетый по-домашнему: заплатанные джинсы и матросский фланелевый бушлат, купленный, как он сам объяснял, по случаю в Военторге. Одежда удобная и теплая. Да и шкиперская бородка к этому костюму подходила.
— Заходите, Илья. Рад вас видеть. Я, пока вас не было, чай заварил. Жены дома нет. Сами будем хозяйствовать.
Они прошли коридором и свернули налево в кухню: квартиры Кузьмина и Востриковых планировку имели одинаковую, но здесь обставлено было иначе, проще, без «аргентинского влияния». Небольшой холодильник «Саратов». Узкий кухонный стол, три пластмассовые табуретки и два деревянных стула. Сборная металлическая полка над холодильником, на ней специи и травы. У стены напротив окна два шкафчика для кухонной посуды — стоячий и висячий. Газовая плита, рядом кухонная мойка. На столе две больших чашки, сахарница, масленка и деревянная дощечка с батоном белого хлеба, острый нож.
— Ничем особенным я вас угостить не могу. Но надеюсь, что Лина вас покормила. Чаю попьем. Есть еще водки полбутылки. Не желаете?
— Не откажусь, — автоматически ответил Илья, соображая, что ему надо бы на всякий случай позвонить кому-нибудь из приятелей на предмет алиби, поскольку от Лины такой звонок он сделать не мог. И надо тут выбрать момент, чтоб сказать об этом Борису. Так вот сразу, едва успев войти, неловко.
Борис достал из шкафчика две рюмки и две вилки, из холодильника початую бутылку «Пшеничной» и банку с очищенными от костей кусочками селедки, замоченными в подсолнечном масле. Отрезал несколько ломтей «Бородинского», взятого из хлебницы, стоявшей на холодильнике, и положил их на деревянную дощечку.
— Вилкой прямо из банки. Не возражаете? Посуду мыть, неохота.
— О чем речь! Конечно.
Они чокнулись и выпили по рюмке. Борис намазал кусок черного хлеба маслом, сверху положил кусок селедки, закусил. Илья ограничился кусочком селедки.
— Что у вас слышно? — спросил Борис, начиная разговор. — Как ваше Зазеркалье?
— Пишется потихоньку. Времени не умею найти. Мечусь как последняя скотина между двумя бабами. Сам себя ненавижу за это, за бессилие определиться, решить что-нибудь, — но тут же прервался, чувствуя и понимая, что если войдет в разговор, то позвонить непременно забудет, а алиби нужно, чтоб потом не дергаться!
— Позвольте, я вначале от вас позвоню?..
— Пожалуйста, ноу проблем. Телефон в моей комнате.
Комната Кузьмина действовала на Илью всегда успокаивающе, одновременно вызывая желание писать, читать, работать. Комната эта была расположена так же, как и комната Розы Моисеевны: направо от входной двери. На столе, стоявшем у окна, лежали листы бумага и блокноты с записями, в машинку был засунут чистый лист белой бумаги, справа стопка книг, а слева тяжелая настольная лампа с зеленым абажуром. Налево от стола — открытые полки с книгами и толстыми папками на тесемочках, направо — вся стена в застекленных полках с книгами. Позади стола, у стены, диван, перед диваном журнальный столик, с другой стороны столика кресло. На столике тел