— Лина! Что случилось? — говорила она, уставившись в пространство и словно не замечая их, давая Илье и Лине возможность разлепиться и разлететься в разные стороны. Тимашев остался сидеть на тахте, подняться он не мог, неприлично было бы, а Лина отошла к окну, будто собиралась там что-то показать своему собеседнику. — Мне показалось, что кто-то вошел. А потом вдруг тишина, — продолжала старуха. — В коридоре кто-то свет выключил. И здесь темно. А Лина не отвечает. Моя внучка мне не отвечает. Я за тебя испугалась, Линочка, — хитро добавила она. — Вдруг кто тебя обидел. А, это Илья. Он умный, он не обидит женщину, которая к нему привязана. Знаете, вы друг другу подходите, — торопилась она исполнить свой недавний план соединения Лины с Тимашевым.
— Мы сами разберемся в своих отношениях, — вдруг отрезала Лина. — Без непрошенного вмешательства.
Говоря это, она покраснела, исподлобья глянув на Илью и опасаясь, что после слов старухи он сорвется с места и уйдет. Ей важно было сохранить свою женскую независимость, свой суверенитет.
Старуха закатила глаза, у нее соскочил какой-то рычажок, и хитрость оставила ее:
— О, меня все покинули! Я никому не нужна! Я старая старуха. Все думают, что я выжила из ума. Я совсем одна! Но я все вижу, я все понимаю. Что вы тут делаете?! Бросаете меня одну — вот что. И Владлена нет. Он уехал. И бросил меня. Бросил свою мать. Мать революции! О-о! Оставил на эту дуру, которая только о замужестве думает, а ничего для этого не делает! Не умеет! Она только и знает, что дома сидеть. Ты ей не жених, нет. Она тебя не удержит, она тебя потеряет. Пусть о тебе лучше не думает, раз она такая дура. У тебя семья. Тебе лучше быть у меня, раз ты здесь.
Пока она говорила, переводя глаза с Ильи на Лину, а с Лины на Илью, молодая женщина взяла себя в руки и, холодная и спокойная, с тем подчеркнутым спокойствием, которое является признаком внутренней грозы и властно действует на окружающих, подошла к старухе и взяла ее под локоть:
— Пойдемте, Роза Моисеевна, пойдемте! Вы уже пили чай?
— Пила, — послушно ответила та.
— Значит, пора спать.
— Но я еще не сделала мой вечерний туалет, — защищалась слабо больная. — Я не ходила пи-пи.
Илья молчал, глядя в пол и стараясь всем своим видом показать, что ничего особенного не происходит: внучка посидела с гостем, а теперь идет заботливо укладывать в постель свою бабушку. Лина тем временем выставила ее, держа под локоть, из комнаты:
— Сходите в туалет, — звучал с кухни ее голос, — а я пока приготовлю вам валиум и ноксирон, по две таблетки.
— Это много. Ты мне много даешь таблеток. Разве доктор велел давать именно столько таблеток? Это много. Ты хочешь, чтоб я не проснулась. Я тоже этого хочу. Уснуть и умереть. Безо всяких сновидений. А то я ни туда, ни сюда, ни туда, ни сюда…
— Я даю вам ровно столько таблеток, сколько велел врач, — Лина говорила решительно и спокойно, хотя раздражение чувствовалось.
— Ну, я не знаю…
— Зато я знаю!
Наступила пауза. Затем из туалета послышалось кряхтенье, шуршанье и звук спускаемой воды.
В комнату вошла Лина. Илья потянулся было к ней с тахты.
— Сиди, — остановила она его жестом руки. — Сейчас я ее лекарствами напою и тогда приду.
— А ты на самом деле не слишком ей даешь таблеток? — спросил Илья, не очень-то разбиравшийся в фармацевтике и опасавшийся, что как бы Лина, собиравшаяся утихомирить и усыпить старуху, не переборщила, припоминая аналогичную историю с Фаустом, Гретхен и ее матерью. Та ведь так и не проснулась.
— Нормально, — ледяным голосом сказала Лина. — Ее доза. Старуха блажит, потому что не помнит. Просто я обычно ей в полночь это даю, чтобы хотя бы до семи дотянуть спокойно. Сейчас, конечно, рановато. Ну да посмотрим, что получится, — усмехнулась она.
— Ли-ина! Ты где? Ли-ина!
— Иду! — крикнула в ответ Лина и вышла, прикрыв за собой дверь.
Но минуты через три сквозь закрытую дверь послышался из ванной звук льющейся воды. Очевидно, затягивая время, старуха потребовала от Лины помочь ей принять душ. Это явно было сознательно, потому что последнее время, по слабости сил, она принимала душ не чаще двух раз в неделю.
Илья терпеливо сидел, глядя сквозь темное окно в желтые окна стоявшего напротив высокого дома. Дом стоял так близко, что в освещенных окнах, где не было занавесок, смутно мелькали люди, и Илья подумал, что если выключить свет здесь, то можно разглядеть там подробности интимной жизни посторонних людей и что, быть может, за ним с Линой кто-нибудь следит. А тут вдруг — сорвалась сцена! Но не встал и не задвинул шторы. Ждал Лину. Он понимал, что почти получилось, что хотел, но старуха помешала, испортила песню. Надо надеяться, однако, что еще не все потеряно. Он был полон ожиданием, и его кругозор на ближайшее время был затянут, закрыт юбкой желанной женщины. А дома?.. Что-нибудь придумается, что-нибудь скажется — нашептывал опыт. В конце концов все переживается, даже самое плохое и постыдное, будто и не случалось. Ведь пережил же он ту банную историю с Марьяной. Да, если в его отношениях с Линой было оправдание — любовь, то его приключение в финской бане было каким-то распутным безумием. Почему баня, еще со времен древних римлян, связана с распутством? Вспомнить хотя бы описание валдайских бань, у Радищева: «место любовных торжествований…» Потому ли, что вода — стихия влекущая, ласковая и изменчивая, как женщина?
Да, это сюжет для Кузьмина… Для его Йокнапатофы. Эта баня. Лёня Гаврилов зазвал Илью туда. Идти не хотелось, Лёня уговорил: «Будет славная компания, погреемся, вина попьем. Эту баньку Олег Иванович открыл. Эмведешная банька. А у него с милицией какие-то связи. Заодно с ним познакомишься, поспоришь. Ты же таких людей не знаешь почти никого. А историк и культуролог должен все видеть своими глазами». И вот он шел, держа в руке полиэтиленовую сумку с махровым полотенцем, время от времени вытаскивая из кармана бумажку с планом, нарисованным Лёней, и сверяя по плану свою дорогу.
Вначале АЗС, потом гаражи, за гаражами поликлиника, а рядом с ней баня. Вот гаражи. Их много, ряды, переходы, почти лабиринт гаражей. Но ни бани, ни типовой четырехэтажной поликлиники не видно. Спросил у одного автовладельца, мывшего машину, где здесь поликлиника. По плану — рядом, а ничего похожего. «Поликлиника УВД?» — переспросил тот. «Наверно». «Вон она видна». Он пошел в указанном направлении, его обогнал медицинский рафик. Точно, огромное семиэтажное здание уведешной поликлиники, как и рисовал Леня, рядом с лесом. А около притулился одноэтажный ломик, дымок над трубой, не домик — хибара, вытянулся в длину, как барак. «В России всё барачного типа», — подумал он сентенциозно. Дверь не нашел. Постучал в открытое окно, крикнул Лёню. Появился в окне завернутый в простыню худой мужик:
«А, сейчас открою, Лёня предупреждал, но дверь с другой стороны». Илья зашел в маленькую дверцу. Там уже Лёня, обнял его: «Рад, что ты выбрался». Лёня тоже в белой простыне, босой. «Пошли, разденешься». Прошли маленькую комнату с кафельными стенами, холодильником и деревянным столом. Толстощекий, невысокий блондин в костюме что-то нарезал и раскладывал по тарелкам. «Это Витя, хозяин, бани. Сам он не греется, надоело». Они прошли дальше. «Башмаки сними», — сказал Леня. Он снял, и они очутились в следующей анфиладной комнате со стенами, обшитыми деревом: пол, покрытый ворсистым ковром, длинный низенький столик, уставленный бутылками, закусками, рюмками, и тарелками. У столика диван и три кресла. Сидели завернутые в простыни три человека: худой, открывший Илье дверь, — милиционер Алексей; маленький, длинноволосый, усатый, лет тридцати, с крестиком на голой груди — Олег Иванович Любский — филолог и книжная фарца; и юная темноволосая девушка-женщина, укутанная тоже в простыню, но обнажены руки, плечи и часть спины, из-под простыни видны тонкие щиколотки… «Марьяна, подруга Олега Ивановича», — шепнул Лёня. Выпили за знакомство. Не давая Лёне представить его, Илья мигом назвался сухо: «Энколпиев», отчуждая себя от ситуации. Лёня удивленно посмотрел на Тимашева, но встретил новую фамилию друга, не моргнув глазом. А Тимашев просто вдруг вспомнил лирического героя Петрония — Энколпия из «Сатирикона». Олег Иванович косо глянул на него, но проглотил эту странную фамилию, сказав понимающе: «Хорошо, хотя это не римская империя и я не Тримальхион. Ладно, мужики, пожрали? Пойдем теперь жариться, мудями потрясем. Смотрите, кого привел. Марьяночка, красавица моя!..» Они ушли жариться, а Энколпиев, так Илья тогда себя даже мысленно называл, остался и выпил еще рюмку водки. «Значит, и вправду филолог, книги читал», — подумал он об Олеге Ивановиче.
Вернулся с мокрыми волосами и каплями воды на лице запутанный в простыню Лёня, за ним милиционер Алексей. «Ты чего? — спросил Лёня. — Пойдем, я тебя раздену, погреешься». Они прошли бильярдную, вошли в предбанник, где стопочкой лежали на столе простыни, а на лавке лежала одежда. Энколпиев разделся догола, оставив одежду и полиэтиленовую сумку на лавке. «Простыню потом возьмешь», — сказал Лёня. Они вошли в баню-сауну («терпидарий», — пробормотал себе под нос Илья), прихватив с собой деревянную дощечку. Было жарко и пусто — Марьяны и Олега Ивановича там не было. Сели на верхнюю полку, подложив квадратную доску: «Подпопник, — острил Лёня, — подъяичник, чтоб яйца не сжарились». Потом, наклонившись к Энколпиеву, шепнул: «Олег Иванович Марьяну уже того, оприходовал, возле бассейна». Вдруг дверь открылась. Первым вошел усатенький, невысокий с сверкающими глазками Олег Иванович, поглаживая правой рукой висевший член, а левой почесывая ухо. Следом — его красавица: к удивлению Энколпиева, тоже совсем нагая. Породистая кобылка с темными волосами до плеч, нежная, с тонкими кистями рук и стройными лодыжками и щиколотками, которые Энколпиев уже заметил, нежной грудью античных пропорций, не обвислой, а мягкой, упругой, стройными широкими бедрами, с кучерявым лобком. Энколпиев смутился. «А почему у тебя такая странная фамилия — Энколпиев? Правда, что ль, Петрония начитался? Или псевдоним такой?» — спросил Оле