г Иванович, устраиваясь на верхней полке между ним и Лёней. «Нет, всё взаправду. Просто я пришелец с Альдебарана», — объяснил себя Энколпиев. Олег Иванович расхохотался: «Бывает. Я тоже из Боголюбских. Побочная ветвь. За историческое время первую часть фамилии, Бога то есть, потеряли». Звонко рассмеялась и Марьяна, усевшаяся рядом с Энколпиевым. Она волновала Энколпиева, и он боялся посмотреть в ее сторону, чтоб его взгляд не стал похотливым.
Потом был бассейн, или «фригидарий». Комната, широкие лавки, квадратный кафельный бассейн семи метров в ширину и в длину, лестница в воду. Свои влажные простыни спутники Энколпиева положили на лавку, он тоже положил свою сухую: полотенцами пока никто не пользовался. Следом за ними он спустился в прохладную воду бассейна. Там он увидел, как Лёня взял в рот грудь Марьяны, принялся почмокивать ее соском. Олег Иванович не обращал на это никакого внимания. А она улыбалась, не противилась. Но улыбалась через голову Лёни Энколпиеву. Он явно ей нравился. Бассейн был неглубокий, по грудь, и Энколпиев стоял, делая руками плавательные движения. Подплыла Марьяна, освободившись от Лени, обняла Энколпиева сзади, прильнув всем телом, обхватив своими ногами его тело, пяткой нежно погладив его провисший член, который почему-то никак не реагировал на ее ласку, висел бессильно. Он обернулся, взял ее за грудь, поцеловал в щеку. Она закрыта глаза, а он вдруг резко вылез из бассейна и пошел в гостиную — выпить что-нибудь, чтобы избавиться от охватившей его растерянности. Выпил. Пил с хозяином сауны Витей и милиционером Алексеем. Простыня, в которую он был завернут, стала влажной, но казалось, что водка сушит изнутри. Подошла Марьяна с двумя мужиками, тоже уже в простынях. Один Витя оставался в костюме. Выпили еще «Имбирной», которую достал из стоявшего в углу портфеля Олег Иванович. Затем он, то есть Олег Любский, пошел играть в бильярд с хозяином Витей, а Лёня с Марьиной куда-то удалились. Милиционер Алексей глупо смеялся. Перед этим Лёня расхваливал Энколпиева, говоря, что он очень умный. Почему-то Энколпиеву стало обидно, что Лёня увел Марьяну. Он пошел их искать. Нигде не было видно. Сходил в сауну, там их тоже не было. Поплавал в бассейне, вернулся за стол. Все уже там сидели, ели, пили, курили американские сигареты. Отворилась дверь с кухни, куда Энколпиев не догадался заглянуть, и в комнату вошли Марьяна с Лёней. «Я ей окрестности показывал», — сказал Леня. Марьяна мило краснела и улыбалась. Все смеялись: «Так в простынях по улице и ходили? Вас за привидения не приняли?» Лёня шепнул Энколпиеву: «Полторы палки поставил». Олег Иванович, довольный собой и своей подругой, оглядывал всех: «Это жизнь, Энколпиев! Это и есть жизнь! У вас на Альдебаране таких телочек, небось, нет! Здесь, у нас, возрождается античность! В России! Мы ее прямые наследники». Античные пропорции Лёни Гаврилова, его прямой, с легкой горбинкой нос, мощный торс, задрапированный в простыню, как в тогу, — все это придавало ему совершенно римский вид, подтверждая отчасти слова Олега Ивановича. Да и сам он походил на римского патриция, хотя сам-то имел в виду, как догадался Энколпиев, Древнюю Грецию. Но это был Рим. Рим, и Энколпиев вслух пропедалировал свою мысль: «Так, наверно, сидели в римских термах, сиречь, в банях», — пояснил он для милиционеров. «Но туда женщин не пускали», — сказала милая нежная Марьяна. «Почему? Пускали». «А, — вспомнила она, — пускали этих, плохих женщин, гетер». Она опять слегка покраснела, произнося это слово.
Лёня позвал Энколпиева снова греться. Сидя на «подпопниках», они погружались, млея, в жар сауны. Лёню распирало от своего подвига с Марьяной, наклонившись к Энколпиеву, он поведал: «Прямо на кухне я ее наказал. Сейчас ее, наверно, Олег Иванович наказывает». Через пять минут дверь отворилась, вошел Любский, разглаживая усики, с довольной, сытой рожей, показал два пальца; мол, второй раз трахнул. Слегка смущенная Марьяна, опять обнаженная, села снова рядом с Энколпиевым. Олег Иванович остался стоять внизу: «Ты посмотри, посмотри, Энколпиев, какая красота перед тобой! Это же античность!» Энколпиев наклонился к Лёне и тихо прошептал ему анекдот: «Сидят Петька с Василием Ивановичем. Петька читает вслух: «Патриции с гетерами пошли в терны». Спрашивает: «Василий Иванович, а что такое термы?» — «Это, Петька, бани по-нашему» — «Ну-у! А гетеры?» — «Это, Петька, бляди» — «Понятно, это понятно. А кто такие патриции?» — «Я думаю, Петька, это опечатка. Надо читать не патриции, а партийцы». Лёня захохотал: «Думаешь, у партийцев есть такие бани» — «Уверен. Раз уж у милиции есть…» — «Эй! — крикнул Олег Иванович. — Кончайте шептаться. Ты лучше, Энколпиев, погладь ей грудь, попробуй на руку, это же форма, скульптурка!. Олег Любский кончал филологический, но дружил с архитекторами, и понятие «скульптурная форма» было ему известно. Энколпиев принялся гладить грудь Марьяны, но член у него все равно даже не шевельнулся. Она же млела от жары и от его руки, свою положив ему на член. Вошедший Алексей-милиционер ойкнул, увидев такое: «Извините». И выскочил за дверь. Еще раньше ушел Олег Иванович. «Нравится, Энколпиев?» — спросил он, уходя.
Осмелевший после его ухода Энколпиев робко положил руку ей на лобок, проведя прежде рукой от груди по гладкому, ровному, слегка впалому животу. Она немножко раздвинула ляжки, он стал ласкать ей клитор. Она еще шире раздвинула ножки и своей рукой слегка подтолкнула его руку: давай, дескать, дальше, глубже. Он засунул ей средний палец в горячую, влажную щель. Она тихо вздохнула. «Чем это вы там занимаетесь?» — воскликнул рокочущим голосом Лёня. Энколпиев отдернул руку.
И вовремя, как он решил, потому что вошли Олег Иванович и Алексей. Марьяна сказала, что ей жарко и она идет в душ. Чувствуя, что его влечет темная сила, хотя член по-прежнему не стоял, потому что не была Марьяна его любимой, его желанной, Энколпиев все же отправился вслед за ней, зашел в маленькую душевую. Она включила воду, стыдливо сводя плечи вперед, как бы прикрывая этим движением грудь. «Ой, горячо!» — и, распрямившись, выскочила из-под хлынувшего кипятка. Он повернул кран холодной воды, температура стала нормальной, теплой. Она стала под душ. Он притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она ответила, прижалась всем телом. Он гладил ее по груди, по ягодицам, пальцем снова залез в ее горячую щель. Она, вздохнув, повернулась к нему спиной, упершись руками в стенку и слегка расставив ноги. Но он был беспомощен. «Не стоит», — пробормотал он. Она повернулась, улыбнулась. Он взял ее за шею, за загривок, наклонил. Она вначале дернулась, потом сообразила. Принагнулась и взяла его член в рот, начала целовать и сосать. Он держал ручку двери, не давая открыть, в дверь рвались. Потом пришлось уступить силе. Вошел высокий красавец Леня: «Что это вы тут делаете?» — «В бассейн идем». Они побежали в бассейн, спустились по железной лестнице. Она сразу подплыла к нему, прижалась грудью к его груди, обвила руками и ногами, член привстал и коснулся ее щели. Почувствовав это, она рукой заправила его в себя. Они начали трахаться прямо в воде. Но все же член стоял плохо. Непривычно было среди народа заниматься этим. В бассейн плюхнулся Лёня: «Чем это вы тут занимаетесь? И как, получается?» — «Не очень-то», — засмеялась Марьяна. «Марьяш, а у Олега Ивановича в бассейне получалось?» — не отставал Лёня. «Тоже не очень-то», — спокойно ответила она, соскальзывая с члена Энколпиева, но хватая его рукой, как свою собственность, не отпуская его. Леня подгреб к ней, взял ее за груди, мял, сосал их. «Ты погляди, как они красивы», — обращался он к другу. А Марьяна все не выпускала из пальчиков член Энколпиева. Наконец, Энколпиев сам вырвался и нырнул, чтоб охладиться.
Тем временем Лёня с Марьяной вылезли и подошли к скамейке. Энколпиев, увидев это, тоже полез из воды. Она наклонилась лицом к скамейке, Леня приставил ей член сзади, примеривался. Энколпиев подошел, она ринулась было к нему, но Лёня в этот момент засунул свой болт ей во влагалище, точнее, не засунул, а вложил, потому что он был у него тоже не очень тверд. Она затихла, но взяла в рот член Энколпиева, чтоб только не отпустить его от себя. Лёня то ли понял, что тут возникла симпатия, то ли устал после «полутора палок», крикнул: «Иди, занимай мое место!» И отошел. Энколпиев оторвался от лица Марьяны, которое гладил, пока она работала губами и язычком, стал пристраиваться сзади: член стоял плохо, но на сей раз все же стоял. Энколпиев понимал, что главное попасть, а там, внутри, он распрямится, затвердеет. Она выгнула спину, как кобылка, как кошка, как сучка, чтоб ему было удобнее попасть в нее. Он и попал. Леня дал ей тем временем сосать свой член, она покорно взяла его в рот, но видно, что без удовольствия, а услышав, как она застонала, когда Энколпиев попал в нее, Леня окончательно убедился, что тут с ее стороны почти любовь, отошел и вообще вышел из комнаты с бассейном. Они остались вдвоем. Он драл ее, чувствуя, что его мужское достоинство налилось силой. Она стонала и была, похоже, приятно поражена его умелостью и продолжительностью акта. Распрямившимся членом он занимал все ее внутреннее пространство, она почти рычала. Заглянул Леня: «Вот это да! Вы еще работаете…» Испугавшись, что сейчас придут остальные, Энколпиев принялся кончать. «В тебя можно?» — «Нет, нет!» Он отскочил, и сперма далеко стрельнула вдоль бассейна. «О, какой ты!» — прижалась она к нему. Потом пили чай с шоколадными конфетами, завернувшись в простыни. Ни о чем с Олегом Ивановичем Энколпиев так и не поспорил. «Пора собираться, завтра на работу», — сказал, наконец, Лёня. «А мне лучше всех, — улыбнулась Марьяна, — я на каникулах. Два дня назад сессию сдала». Одеваясь, прижималась то к Лёне, то к Энколпиеву.
Вспомнив всю эту сцену Илья неожиданно для себя застонал. От неожиданности раздавшегося в полной тишине стона сам вздрогнул. Глянул на дверь. Закрыта, и никакого за ней движения. Значит, никто не слышал. Этот стон и дрожь вывели его из оцепенения. Даже хмель, который еще гнездился где-то в затылке, словно пропал, и он смог более или менее ясно, не казнясь, оценить свое воспоминание. Да, он грешен, любя Лину, изменяя жене. Но в припомнившейся ситуации видна степень еще большего падения. Рим времен упадка!.. Но для него-то это не должно быть оправданием. И почему он вспоминает этот эпизод со смешанным чувством, стыда, раскаяния и вожделения? Стыд как раз за это непрошедшее вожделение. Ведь он семейный человек, еще он любит Лину… Откуда в нем эта языческая неразборчивость, эта национальная карамазовщина? Легче было бы объяснить свое бесстыдство случайностью, самому себе объяснить. Но его все тянет на морализирование, на чтение нотаций… А это значит, что чувство должного в нем сильнее прочих потребностей организма. Надо жить, себя не стыдясь. А это возможно, только когда чист в своих чувствах. Где же в своих чувствах он не фальшивит? Он любит Лину. Желает ее. Только ее. Жалеет. Жалеет и желает. Любить, любимую женщину — вот выход, единственное решение.