Когда Лина, наконец, вернулась, он, поднявшись с тахты, с которой до той поры даже не привстал, подошел к ней с виноватым и тоскливым выражением на лице, потянул к себе, зарываясь лицом ей в плечо, в волосы, как заждавшийся и изжаждавшийся. Но она, какая-то притихшая, высвободилась, посмотрела на него искоса сказала:
— Давай лучше не надо. Давай по доящем, пока уснет. А там посмотрим. А пока лучше почитаем. Я совсем с ней замучилась.
Ее взгляд искоса почему-то насторолсил Илью, словно она могла проникнуть в его мысли, в его воспоминания о летнем приключении в бане. Но нет, вряд ли, успокоил он себя. Достаточно с него терзаний, что он изменяет Элке! Это его главная вина, а о бане надо раз и навсегда забыть. Он выпустил Лину из своих лап, потому что не умел быть насильником, а Лина уперлась, он это видел, а стало быть ее надо утешить, успокоить.
— Ты знаешь, на Владлена телега пришла. За аморалку. С какой-то иностранкой связался, — меняя тему, ляпнул он.
— И что? Что из этого последует для меня?
— Его из Праги выпрут, я думаю. Так что скоро он вернется и твои мучения кончатся.
— Опять в свою коммуналку? Знаешь, Илья, а я привыкла здесь. Здесь мое детство прошло. Я и Кузьмина твоего помню — мальчишкой еще: ходил в ковбойке, гулял по аллее, с книжкой в руках. Знаешь, как младшие за старшими наблюдают, особенно девочки за мальчиками. Но он мне никогда не нравился. Герой не моего романа. А я не твоего героиня. Ты ведь не хочешь меня взять с собой.
— Куда?
— Куда хочешь.
— Ладно, что-нибудь придумаем. Не переживай, счастье мое. Давай сядем. Почитаем, в самом деле.
Лина сжалась вся.
— Только руками меня не трогай.
Прежде, чем сесть, она подошла к окну, задернула занавески, включила верхний свет и только после этого вернулась к тахте. Илья очень даже почувствовал, что его механическое «что-нибудь придумаем» и «не переживай, счастье мое» плохо на Лину подействовало. Она напряглась, лицо приняло стылое выражение. Одна надежда — заболтать эти слова, зачитать их кузьминским рассказом. «Бревно, только о себе переживаешь», — сказал себе Илья и немного заискивающе произнес, хотя ответ Лины был ему известен:
— Ты задергиваешь, боишься, что кто-нибудь наблюдает?
— Не боюсь, а знаю. И ты знаешь. Знаешь, что Валька, твоего Кузьмина одноклассница, со мной сдружилась. Тоже одинокая баба вроде меня, — добавила она угрюмо. — Ты же знаешь, что мы с ней перезваниваемся, словами перекидываемся, переглядываемся с балконов. Знаешь и то, что она привыкла мне в окно заглядывать.
— Ну так она сейчас Бог знает что думает, а мы как назло собираемся тихо сидеть, — поторопился Илья забежать вперед Лининого раздражения.
— Все правильно. Пусть, что хочет, думает. А ты все-таки отодвинься немного, — сухо сказала Лина.
Опасаясь рассердить ее еще больше Илья отодвинулся, хотя они и остались сидеть рядом. Он взял конверт, достал рукопись, снял связывающую листочки скрепку.
— Ты уверен, что это интересно? — спросила вдруг Лина.
— Не знаю. Посмотрим.
— О чем хотя бы?
— Говорит, что о пришельцах, об инопланетянах, — он вспомнил Вёдрина с его «теорией Альдебарана», хотел было рассказать о ней Лине, но побоялся перебить впечатление от рассказа, тем более, что Лина и без того досадливо воскликнула:
— О, Господи! Какая чушь! Ладно, давай читать.
Они сидели передавая листочки из рук в руки, пропуская рассказ сквозь свои размышления и настроения, как герои в романе Сервантеса, слушавшие с интересом истории своих случайных спутников, несмотря на собственные беды и проблемы, и примерявшие их к своей судьбе. Вот, что они прочитали.
Этот день был обычным. Совсем, как и другие, прошлые. Уже с утра в верхушках деревьев шумел ветр, сбрасывая листья, и они устилали сухой асфальт перед домом. Осень. Холодная, сухая, ветреная. Все как вчера, как позапрошлого дня. Разве что это…
Непонятно почему все листья сметались в одну большую, со всей Москвы, кучу, кучу, напоминавшую муравейник. Только один лист вырвался из нее и летал по воздуху отдельно. Внезапно что-то сверкнуло, и куча листьев вспыхнула, запылала и сгорела. И только этот единственный лист продолжал носиться по ветру. Разве что это. Листья были сухие и горели хорошо.
Уже после странного этого случая по тротуару, помахивая папкой, шел малый. Сутулый, но с большой, широкой спиной, со свисающим, как приклеенным, носом. Он был лет 22-23-х, а, если точнее, 21 года, по имени Давид Изгоев. Воротник его пальто был поднят, и он озирался довольно угрюмо. Время было послеобеденное, такое, когда ездят в транспорте люди случайные, и их мало. И когда он взошел в троллейбус и увидел, что тот почти пуст и можно сидеть на отдельной скамейке, он, видимо, сделался доволен.
У него было дурное настроение, потому что сегодня в трамвае он встретил знакомого, кончавшего в этом году школу. Когда Давид поднялся на площадку, он сразу увидел того, верзилу, чудовищного размера и силы, непропорционального, неуклюжего, в школьном костюме и с детским портфельчиком. И костюма и портфеля он явно стеснялся и потому заискивал глазами по сторонам. Его звали Петя Востриков. Они поздоровались. По инерции приветствия, из вежливости, Давид спросил того, куда он после школы собирается поступать.
— В МИФИ, — самодовольно улыбался теперь Петя. — А ты фи-ло-лог? — спросил этот буйвол пренебрежительно.
Он с сожалением смотрел на Давида. Давид вдруг ответил:
— Один человек не велел говорить.
Это была университетская шутка. Сказав, замолчал. Петя понял, что с ним не хотят говорить, и, чтобы скрыть свой пассаж и от себя, и от пассажиров трамвая, все же спрости, на всякий случай, вдруг обойдется, и ему ответят по-человечески, нормально:
— Что не велел говорить?
— Ничего не велел говорить.
— Кому?
— Никому.
— Какой человек?
— Один человек.
Скетч этот длился не более минуты, но Петя (Давид это с неожиданной для себя иронией заметил), стараясь не поворачивать головы, все же поглядел, не слышал ли кто такого неприятного для него разговора, а Давид отворотился к окну. Высокомерие и суетность мальчиков-физиков угнетали его, и он не жалел о своем жестоком ответе. Он раздражился, присутствие буйвола стесняло его, и он был рад, когда, наконец, сойдя с трамвая, очутился один.
Давид обладал одним, возможно, неприятным свойством: не мог он встречать старых друзей, с которыми уже не дружил, тем более дальних знакомых; он не мог долго иметь дело с одной компанией. Все компании казались ему просто ячейками одного и того же муравейника, слегка лишь между собой различающимися. И, чгобы чувствовать хотя бы какое различие, он все время менял приятелей. Постоянных друзей у него не было. Вот и сейчас он направлялся в компанию, с которой сошелся недели три назад.
Он сидел и смотрел в сухое ОКНО, 15 которое явственно бил ветр, когда троллейбус останавливался.
Впереди сидело пять-шесть старушек и стариков, да сзади двое-трое парней. Троллейбус был тихий и успокаивал его после встречи с буйволом. Он думал о человеческих взаимоотношениях, и ему казалось, что люди ценят в человеке не душу, не ум подлинно, а то внешнее, что определяется начальством, успехом, модой, рангом, положением и пр. Полная подчиненность общественному мнению.
Он предавался этим злым мыслям, как вдруг по троллейбусу прошуршал шепот.
— Джамбли? Что такое «джамбли»?
— ДЖАМБЛИ?
— ДЖАМБЛИ!
— Что вы знаете про Джамблей? Приземлились?..
— Приземлились… приземлились… приземлились…
— Не порите чепухи!
— Правда, правда…
— В «Вечерке»…
— В «Вечерке» и не могло быть…
— А что ж, по вашему, получается, что…
— Нет, точняком, Саньк… Кем быть, Джамблн приземлились!..
Давид вздрогнул и огляделся. Публика упивалась сплетней. Неизвестно, как это он сорвался и как получилось, что он сорвался, но выкрикнул он на весь троллейбус:
— Какие такие ДЖАМБЛИ?! Откуда?
Публика — и те, кто не верил, и те, кто рассказывал, — всполошилась и загалдела:
— Как, вы не знаете?..
— Он не знает! Вот это да!
— Про Джамблей не знаете?..
— Вся Москва уже знает…
— Только одни верят, другие нет…
— Не может быть, чтобы хоть кто не знал!..
— Старик, слушай сюда! — это кто-то из парней с заднего сиденья. — Вчера на Новодевичьем кладбище приземлился какой-то космический корабль…
— Улыбок тебе пара, вчера! Утром щас!
— И не на Новодевичьем, а на Ваганькове!
— С Марса!
— Сказал! С Кассиопеи!
У Новослободского метро, не дослушав, Давид вышел. Но и тут, на улице, как жужжание — слово:
Джамбли!
— Джамбли!
ДЖАМБЛИ!
Джамбли, Джамбли, ДЖАМБЛИ, джамбли.
Он шел к метро и слушал. По дороге, из обрывков разговоров он успел только выяснить, что Джамблям приписывается способность внушать мысли на расстоянии, как… Фактически он только дошел до середины перехода, как вдруг люди, шедшие с ним рядом, рванулись, обратились в толпу, и по улице пронесся дикий вопль:
Джа-а-амбли-и!
Люди понеслись к метро. Они толкались, пихались, дрались, сшибали друг друга с ног, топтали упавших, грозили друг другу кулаками и пускали их в ход, били друг друга в ребра, в зубы, под микитки, под дых, по морде, по лицу, по харе, по физии, по тыкве, по уху, по челюсти, в нос, в глаз, отталкивали один другого, выталкивали, выкидывали, выбрасывали, выпихивали, расталкивали, распихивали, отдирали, продирались, жали, давили, сминали и снова били, теснили, давили, душили, вопили и орали. Только в дверях метро Давид сумел оборотиться назад и то лишь на мгновение. Он увидел, что посередине шоссейного перехода стоят две блатные или, скорее, приблатненные девки в зеленых платьях и, указывая пальмами на толпу паникеров, пронзительно и глумливо хохочут.