Она не убирала его рук, гладивших и мявших ее грудь, но как только он пытался приступить, приступал к действиям, комкая и задирая ее юбку, отрицательно качала головой, отводила его руки и закидывала нога на ногу.
— Что? Мне пожалеть тебя? Но мы все эгоисты, каждый по-своему. Не могу я тебя пожалеть. Не умею. Ну, не хочу. Мучаешься? Бедненький! Но все равно ничего не будет. Ты же знаешь, раз я сказала, я не отступлюсь от своих слов. Ну не смотри на меня так! Тебе лучше, легче, чем мне, у тебя жена, сын. Ты скажи лучше, каку него дела? Больше истории с оперативниками не повторялось?
…Она переводила разговор, остужала его пыл, напоминая Илье о его долге и обязанности, о его тревогах.
— Какой истории? А, этой!.. — она отчасти добилась своего, он вспомнил, в какой был панике прошлой зимой, как изливался ей, ища сочувствия и поддержки.
Год назад из райкома комсомола был звонок в школу, что Антона задержали оперативники, комсомольский отряд, за фарцовку — на площади Ногина. Из школы тут же сообщили письмом, что желают видеть родителей, потому что собираются исключать парня из комсомола и отчислять из школы, а уже последний, десятый класс! Сын признался, что он на Ногина был, что его и в самом деле задержали, но что он не фарцевал, конечно же, а тусовался с хипами и просто попал в облаву, где брали всех подряд, «всех, кто ушел из их злобно-угрюмых рядов, — сказал сын, — сами-то они тоже хороши, мы же не интересуемся, чем они там на своих комсомольских собраниях занимаются, сколько пьют и с какими девками трахаются!» Илья тогда сказал ему, чтобы он запомнил, что на площади Ногина он не был, в облаву не попадал, что его именем кто-то назвался, а он дома сидел, что могут подтвердить родители. Но в школе Илью не стали и слушать, сказав, что им поступил сигнал из источника, которому они обязаны верить. Выручил их тогда Паладин. Когда Илья растерянно рассказал в редакции эту историю, говоря, правда, что сын-то дома сидел, а его именем некто прикрылся, Саша сказал, что он как парторг готов помочь своему беспартийному другу, поручиться за него, подтвердить его слова о том, что Антон был в тот день дома, готов перед комсомолистами это засвидетельствовать, потому что и Илья, и его жена Элка, и его сын Антон ему, Саше Паладину, нравятся. На это Илья втайне и рассчитывал, полагая, что Саша, разумеется, знает Комсомольске — партийную кухню и их нравы и знает, как себя вести в таких ситуациях. И Саша безотказно поехал с ним в Колпачный переулок, надев новый хорошо пошитый костюм, рубашку с галстуком и пальто из настоящей кожи, пальто, которое достать можно только в спецраспределителях. И когда короткошеий, с микро лбом, комсомольский волк увидел Сашу, он сразу угадал в нем зверя пострашнее, а может, угадал и кто Сашин родитель, во всяком случае понял, что лучше не связываться. На бородатого Илью он при этом смотрел подозрительно. Но Саше сказал, что не может его словам не верить, и позвонил в райком, пробурчал, что вышла ошибка, просил закрыть дело. После всего Илья купил бутылку рома, и они с Сашей поехали обрадовать Элку и Антона, пили допоздна, Элка играла на гитаре и пели песни. С тех пор дружба с Сашей даже окрепла, тот стал чаще захаживать к ним в дом, даже когда Ильи не было. Такая возникла дружба с необычным для их круга человеком — Сыном Крупного Партийного Чиновника, власть имущего.
Вспомнив все это, он непроизвольно опустил руки, ответив, однако, на вопрос о делах сына:
— Нормально.
Она сразу ухватилась за его ответ:
— Ну вот видишь! Все у тебя нормально, хорошо, все выправляется. Ты не переживай. Это у меня плохо. Ты уж как-нибудь без меня обойдешься! Переживешь. Это у меня никого нет…
— Если бы ты знала, что… — начал было он, но оборвал себя, не желая давать Лине козырей своим рассказом об Элке и ее стихах Паладину. И вернулся к прежним своим вопрошаниям и домогательствам. — Ну скажи, почему ты не хочешь? Я тебя обидел чем-нибудь?
Она поднялась, отошла от тахты, заправляя грудь в измятый лифчик и натягивая блузку, а он сидел, схватившись руками за голову, изображая растерянность.
— Не огорчайся. Ты меня ничем не обидел. Хочешь, я тебя поцелую? Не хочешь? Ну, ладно, ты, наверно, прав. А то получается, что я какая-то проститутка или динамистка: поманила мужика, а не дала. Будто что выклянчиваю, вымазживаю. А это не так, Илюшенька, не так, — она подошла к двери. — Хочешь, я уйду? Тебе сразу легче станет. А хочешь, просто пойдем погуляем вместе? Воздухом вечерним подышим? Не хочешь? Ах да, тебе бы домой не опоздать, ты же у нас порядочный семьянин. Ну не сердись, Илька! Извини. Я все не то говорю. Просто я решила, твердо решила, что между нами этого больше не будет. Я тебе больше не поддамся.
— Знаешь, — криво улыбнулся он, не зная, что сказать, и желая вывести разговор из напряженной тональности, — все это прямо по анекдоту: «Маш, дай!» — «Не дам». — «Ну дай!» — «Не дам!» — «Ну да-ай!..» — «Ладно уж, уговорил, речистый!» Только я не речистый оказался.
Она с готовностью улыбнулась ему в ответ:
— Ну вот и хорошо, что ты улыбаешься! Ты ведь не очень обиделся? Ты простил меня?
— Обиделся, но не очень, — ответил он, поражаясь жертвенности — даже в мелочи жертвенности — женской души. Ведь это она должна на него обижаться, должна не прощать его. Это он ведет себя нравственно-сомнительно: любя ее, живет с другой женщиной. А можно и так: имея семью, соблазнил ее, заставил на что-то надеяться…
А она вдруг села на тахту, закрыла лицо руками и заплакала. Горько так заплакала. Илья испугался, обнял ее за плечи, она привалилась головой к его груди, продолжая всхлипывать, вздрагивала всем телом и уворачивалась от него, когда он пытался силой отнять ее руки от лица, бормоча встревоженно:
— Ты что? Ну что ты? Ты что? Что с тобой?
— Ничего, — мотала она головой, прижимая руки к лицу и говоря глухо сквозь них. — Сейчас пройдет. Ничего. Я успокоюсь. Я успокоюсь! — она еще всхлипывала, но села прямо, оторвавшись от него и высвободив свои плечи из-под его руки, сквозь всхлипы продолжая говорить. — Мне иногда кажется, что лучше было бы, чтобы я не была. Мне все кажется, что то, как я живу, это все еще прелюдия к жизни. А ведь я уже немолодая баба. Мне за тридцать лет, подумать страшно! А жизни не было. Такой, чтобы о ней можно было вспомнить хорошо, без сожаленья. Наверно, я очень тяжелый человек. Ненормальная. Я это знаю. Тяжелая для себя и для своих близких. Да и для тебя, — она неожиданно провела ласково мокрой ладонью по его щеке, сквозь слезы глядя на него, и спрятала глаза, закрыв их снова руками. — Все друзья, все эти молодые компании, все эти пьяницы, которые у меня дома собирались, сначала при муже, потом при любовнике, — твердо выговорила она это слово, — все это как-то словно мимо меня прошло. Словно и не было. А сама я была ли? Мне все противно. Не хочу я на работу, не хочу кандидатскую защищать, ничего не хочу, ты же знаешь, я умею устраиваться: когда на службу снова пошла, уже после Диаза, ну, мужа моего, набрала себе работы больше всех в отделе. Я ведь не кандидат, а работала как кандидат, понимаешь? Работала старшим, а зарплата была меньше, к тому же у кандидатов — реноме. Да всего месяца три проработала, может, четыре. Пять раз мне меняли тему: это директор меня хотел выжить, потому что у меня с его сыном роман случился. Ну да я сама ушла, когда роман стал реальностью. Хотела в уборщицы пойти, чтобы подзаработать, денег ведь не было, да с дипломом меня никто не брал. А когда любовник мой сбежал, быстро очень сбежал, стала подрабатывать шрифтами, уроками, да еще переводчицей на выставке, на ВДНХ, может, даже мимо твоего дома ездила. Вдруг что-то во мне треснуло — и психушка. После снова шрифты и уроки. Потом ты появился. Тут бабушка заболела, и я сюда переехала.
— Ты же блестяще английский знаешь, — польстил ей Илья.
— Какое блестяще! Отец вот мой знал! Как Роза Моисеевна испанский. Да и испанский тоже знал. Это от деда: он был полиглот. А у меня и практики теперь давно не было, я и рисовать, наверно уже разучилась.
— Я тоже давно ничего не делаю, — соврал Илья, чтоб ее утепліть. — Не читаю почти ничего, не пишу. Время такое.
— У тебя зато сын растет, вырос уже.
— Ну это естественное дело.
— Это и есть дело. А у меня этого естественного нет. У меня вообще ничего нет. Ну, пойду я на работу, ну буду зарплату получать, кандидатскую защищу, зарплату на сорок рублей прибавят, ну, на сто, но это же не решит моих проблем. Я всегда, ты знаешь, была отличницей. И в школе — с золотой медалью кончила, и в институте — с красным дипломом. И всегда о себе много понимала. Все ниже меня. Никого и сейчас не вижу по мне. Может, надо было иметь детей? Все равно от кого. Животно привязаться к жизни? Не хочу! Понимаю, что иначе не бывает, что все бабы так живут, но не хочу. Это у меня в душе провал, о котором ты говорил. Зачем все было, что было? Все куда-то, в какую-то пропасть рухнуло, и ты туда рухнешь, — она говорила не очень связно, но напряженно и страстно, как пьяная, как ненормальная. — Ведь ты на мне не женишься. Бабушка права. Она правду сказала, бабушка, — вдруг назвала она Розу Моисеевну бабушкой, нечасто она это делала, как знал Илья. — Все я чего-то задала, что вот-вот наступит. Перед мамой всегда за себя стеснялась, что я какая-то не такая, не такая, как она. Но я такая же. Обыкновенная баба. Только несчастливая, неудачница какая-то. — Илья с холодком, пробежавшим по спине, почувствовал невольно, что в ее несчастливости есть и его доля вины. — А мне уже, наверно, поздно иметь детей. А как бы я хотела девочку. Де-воч-ку!.. Нежную, ласковую, родную… Но я уже старуха буду, когда она вырастет. Мне просто собаку надо завести, чтобы было, в кого душу вкладывать. Я ведь никому не нужна. Пете не нужна, у него свои дела. Розе Моисеевне нужна только как сиделка. А тебе я иногда лишь нужна, для одного, а сама по себе вовсе не нужна. И это ведь правда. Ты сам знаешь, что это правда. Я сейчас одна. А раньше, наверно, тоже одна была. Все вокруг меня вертелись, крутились, заходили, болтали, а потом убегали, потому что у всех есть своя жизнь и какая-то определенность в жизни. А у меня ничего нет. Нет определенности, устойчивости, ничего своего нет, я одна. Умру, как будто и не была, как будто так и надо, что нет Линочки. Для всех лучше, что ее нет. Да и была ли она?..