— Ну, хорошо, видишь, все в порядке, — произнес он, фальшиво улыбаясь. — Я пойду, пожалуй, Линочка, — он сказал это, хотя и мягко, но голосом, который звучал бесповоротно твердо.
Лина, однако, почувствовала, и он это понял, почувствовала его мысли и переживания, с трудом разжав губы, сказала:
— Я знаю, что я сама себе хуже сделала. Поэтому ты не останешься. Я такая, я, наверно, безумная. Но это потому, что я тебя люблю.
Илья молчал, опустив голову.
— Ты пошел. Я вижу. Иди, — констатировала Лина, наблюдая его движения: он натягивал куртку. Руки ее беспомощно повисли, она не делала малейшей даже попытки удержать его.
— Я тебе позвоню, — пообещал он, словно оправдываясь, и словно по телефону они о чем-то важном договорятся.
Лина скорбно покачала головой. Однако ничего не сказала, потому что видела, что ничем уже его не удержать. А Илья, подхватив стоявшую у калошницы сумку, резко открыл и сразу захлопнул за собой дверь, выскочив на площадку. Краем глаза он заметил, что, когда он выходил, она шагнула было к нему, и так получилось, словно он ее дверью в лицо ударил. Не ударил, но как бы ударил. И чувствуя, что поступил скверно, поступил не лучшим образом, он вес же не стал возвращаться. Не замедляя хода, он вышел на улицу. И остановился. Свежий, прохладный воздух будто отрезвил его. «Чего бегу? — запрыгали в голове мысли. — Можно подумать, что дома меня ждет счастье!.. Ведь нет же! А — бегу! Привычка. У человека должен быть свой дом, к которому он привык, пусть неудачный, но свой. А остаться навсегда с Линой? Пусть она и любит, и время это подтверждает, но нужно еще больше времени, чтобы решиться на такое. Несмотря на Паладина. Так с бухты-барахты это не делается, не надо с перепугу или от нерва прыгать в новую мышеловку. Мы, мышата полевые, ищем щели половые, — вспомнил он чье-то похабное двустишие. — Может, лучше уйти. Давно об этом думаю. Все равно в моем доме счастья нет».
Он почти побежал по ночному двору к шоссе. И, не идя на автобус, принялся ловить такси. Как будто те пятнадцать минут, которые он тем самым сэкономит, окажутся решающими в грядущем выяснении семейных отношений.
Глава XIII Ожидание
Долго ли рану нанесть?
Постоянно их нож наготове —
Сбоку привесив,
ножи каждый тут носит дикарь.
Старухи уже собирались расходиться. Они еще вроде бы сидели, бабка Саши Барсиковой, очень странной, по мнению Пети, девочки (смотревшей на всех мужчин бесстыдно и в упор), приподняла было свой зад со скамейки, поправила золотые очки, сползшие у нее на кончик носа, глянула сквозь них на Петю и снова опустила свое грушевидное тело на сиденье. Зато Меркулова, тяжело опираясь на палку, встала. Лежавшая на асфальте старая черная пуделиха Молли, как все говорили, похожая на свою хозяйку, вскочила и выжидающе уставилась, мол, не пора ли домой, ловя хозяйкин взгляд, а Меркулова обратилась к Матрене Антиповне, склонившей перед ней свою и без того согнутую, сутулую спину:
— Так я вас зову, любезная, пойдемте со мной, еще чайку попьем, я вам носки и шерсть Моллину дам. Спрясть надо, а потом пятки провязать, пятки прохудились.
— Я еще к Розе Мойсеевне хотела зайти намедни, — робко промолвила в ответ Матрена Антиповна, заметив Петю и, наверно, подумав, что он сказал бабушке о ее приходе во двор.
— Ну, к двум сразу вам тяжело будет, — сказала Меркулова, отметая Петину бабушку. — Завтра зайдете. Она все равно лежит, ни туда, ни сюда. Дождется вас.
— А может, они, — сказала, глядя на Петю, бабка Саши Барсиковой, — лекарство от умирания придумали. Русские люди такого никогда не сумеют. Просты мы.
Побагровев, Петя прошел мимо и свернул в аллейку, чувствуя, как деревенеет его шея. Недоброжелательство — даже одного человека — он ощущал всей кожей, всем телом. А ему и без того было не по себе, как всегда бывало, когда он выходил на улицу в непроверенный и малохоженный маршрут: потому что за каждым углом его могла подстерегать опасность.
Он миновал второй профессорский дом, стоявший напротив его собственного, вышел на проезд, соединявший Тимирязевскую улицу с Дмитровским шоссе, и двинулся по асфальтовому тротуару, обсаженному молодыми и старыми деревьями, в сторону Дмитровского, на восемьдесят седьмой автобус. Этот путь был ему знаком. Три раза в неделю он этим маршрутом добирался до центра, а оттуда на метро в Университет на подготовительные лекции по физике и математике; так получалось скорее. Кончались они около семи и в восемь он уже был дома. А театр, куда его Лиза ведет, только в семь начинается! Вечером же главное — не задерживаться на улице, в автобус и домой. Хотя и автобус не всегда спасает.
Стоял он однажды на конечной у Детского театра, подошел автобус, очередь медленно подвигалась, и за несколько человек перед Петей набилось народу в салон до невозможности, давиться он не хотел и решил дождаться следующего, где уж непременно ему достанется свободное место, чтоб сесть. Не стали подниматься и две женщины, стоявшие перед Петей. Но подбегавшие со стороны люди все же лезли в автобус, втискивались, проталкивались. Вдруг откуда-то из переулка позади Детского театра выбежал парень лет пятнадцати, вспрыгнул на нижнюю подножку, и за ним как раз дверь сомкнулась. Следом бежала компания — человек пять парней его возраста. Автобус уже с места тронулся, но двигался еще медленно, и парни застучали в заднюю дверь кулаками, крича шоферу, чтобы он открыл. Глаза дикие, бегающие, лапы ухватистые, они почти прилипали к закрытой двери. Шофер притормозил, дверь отворил, и сразу двое или трос вскочили внутрь и парня этого пятнадцатилетнего в сиреневой кофте с капюшоном оторвали от поручней автобуса и на асфальт кинули. А бесновавшийся у передней дверцы, чтобы задержать автобус, увидев победу и искомую жертву на земле, махнул рукой и крикнул шоферу: «Ехай!» А парня уже, пока на асфальт кидали, несколько раз кулаками в лицо стукнули, а когда упал, то каждый раза по два башмаками ударил его — в грудь, в лицо, в живот, под ребра: со всего разворота, как по футбольному мячу, наверно, вечно у себя во дворе в футбол гоняют. А махавший и кричавший шоферу подбежал и прямо на грудь жертве прыгнул, но чуть не упал и, озверев, выматерился. Лежавший сжался в комок, голову руками закрыл, а этот озверевший руки его от лица отбросил и каблуками на лицо вскочил. Избиваемый взвыл. Женщины закричали. Автобус тем временем поехал. Перепуганный Петя сообразил какой-то частью сознания, что у шофера график и из-за хулиганской драки он останавливаться не будет. Мелькнула мысль самому вмешаться, распихать парней, но эту мысль нагнала другая: что так же, мимоходом, они воткнут ему нож в живот и исчезнут, а он погибнет из-за того, что вмешался в какое-то неведомое ему сведение счетов.
Заводила отскочил, размахнулся ногой и еще раз ударил, норовя каблуком попасть в переносицу или в глаз, и — побежал, вся стая за ним следом скрылась в переулке за театром. Сотрясаясь, Петя отошел к газетному киоску, а киоскерша, опомнившись, вскрикнула: «Ироды! Что вы делаете!» Но ироды уже исчезли. А побитый встал и, не обращая ни на кого внимания, вытирая кровь с синевшего на глазах лица, глядя с тоской на испачканные в крови ладони, побрел в ту же сторону, куда убежали его мучители. Понуро и обреченно побрел, как и положено жертве. Никто ему ничего не сказал, не успел сказать, да и нечего было.
Петя, вспоминая и поеживаясь, вышел, наконец, к восьмиэтажному кирпичному дому, раскинувшемуся на целый квартал: сюда переселили жителей снесенных окрестных бараков. На первом этаже располагались магазины — от «Булочной» до «Бакалеи». Даже днем там кучковались мужики у двери с надписью «ВИНО». Но они не были шумными. Петя драк не видел здесь, хотя изредка слухи и доходили, что кому-то в перебранке отбитым горлышком «харю разрисовали». Чаще обитатели этого дома, напившись, буянили у себя в квартирах. Рассказывали, что раз пьяные муж с женой выбросили в окно седьмого этажа трехлетнюю дочку, чем-то досаждавшую им, а потом туда же, через окно на асфальт, опрокинул мужик и свою жену-помощницу, объясняя потом, что «обиделся на нее за дочку». Будь Петина воля — он бы мимо этого дома не ходил.
Перейдя пустырь с редкими деревьями, отделявший дом от шоссе, он встал на остановке, ожидая автобуса. Подходили все ему не нужные номера, и он, от нечего делать, принялся разглядывать бумажки с надписями, наклеенные на толстое стекло автобусной остановки. Среди объявлений о размене квартир, продаже совсем новой тахты, щенков хорошей породы и тому подобного, он вдруг увидел целое письмо, «спаслание», как сказал бы Винни Пух. Любопытствуя, он начал читать. Оторопь овладела им, жалкой и нелепой показалась ему бабка Барсиковой с надменностью своей и золотыми очками на носу, антисемитизмом и презрением к нему, к Пете, когда он прочел это «спаслание», адресованное никому и всем, всему свету:
«Кто хочет познакомиться с 15-летней девушкой? Хорошо бы, чтоб парень был от 16 до 28 лет. У меня есть машина, магнитофон, два велосипеда, энциклопедии (все), много книг, золото и драгоценности (в комоде).
Живу: Краснопрофессорский проезд, д. 12, кв. 18.
Телефон: 212-05-06.
Зовут Барсикова Саша (Шура).
Осторожно! в квартире бабка старая. Она с приветом. Если нарветесь на нее, то скажите, что из мед. училища — пришел узнать уроки. Можете врать, что угодно, лишь бы было логично. В случае чего подождите в моей комнате. Еще тетка, но она никогда из своей комнаты не выходит».
Внизу было нарисовано сердце: ♥
Петя слышал, конечно, об этой кровавой истории: что Сашин отец зарезал свою жену, Сашину мать, на глазах дочки, и сам зарезался; а сейчас вдруг припомнил, что бритая, как мужик, сумасшедшая, таскающаяся каждый день на почту отправлять письма своему бывшему мужу, — Сашина тетка. Он сорвал записку, разорвал на клочки и бросил в урну. Не то чтобы он пожалел Сашу Барсикову или ее бабку, но не хотел он наводить шпанистое отребье на их сравнительно спокойный двор.