Лиза теснее прижалась к Петиной руке. «Да, она хотела бы быть Дульсинеей из Тобосо. Каждая хотела бы быть, — подумал Петя. — Но в наше время это невозможно. Выделение единицы из арифметического ряда возможно, когда узок слой людей культуры. Но когда в действие вступает закон больших чисел, уже нет места ни Дон Кихоту, ни Дульсинее. Это Станислав Лем доказал. Доказал, опираясь на физико-математические законы. В мире больших чисел нет места рыцарю, воюющему во имя своей дамы. Теперь воюют бомбами и ракетами. И уничтожают не одного врага, а сотни тысяч людей, рыцарей и не рыцарей. Этому невозможно противостоять, потому что нечего противопоставить. Человечество настолько размножилось и уплотнилось, что им начинают управлять внутриатомные законы. Каждый атом газа движется хаотически, но именно этот хаос рождает определенный порядок в виде постоянства давления, температуры, удельного веса и так далее. Там, где действует закон больших чисел, жизнь и смерть становятся случайностью. Как и любовь. Ведь встречи с той или иной женщиной могло и не быть. Так и преступление. Моделью может служить участок, находящийся под обстрелом. Вас могут убить, взяв на мушку, или же вследствие плотности обстрела. Но ведь так или иначе на той стороне кто-то заинтересован в трупах. Иными словами, шальная пуля не исключает преступления, не исключает злонамеренности. А из нашей жизни — убийство на спор первого попавшегося прохожего. Прохожий-то случайный, но убийство злонамеренное». И, как всегда, при такого рода размышлениях Пете стало за себя страшно.
На сцене между тем средних лет мужчина с тазом на голове старался говорить патетически и одновременно натурально: «Я тот, кому суждены опасности и беды, но также и великие, подвиги. Идем же вперед, Санчо, и воскресим прославленных рыцарей Круглого Стола! Летим по свету, чтобы мстить за обиды, нанесенные свирепыми и сильными — беспомощным и слабым, чтобы биться за поруганную честь, чтобы вернуть миру то, что он безвозвратно потерял, — справедливость!»
Лиза слушала, вся напрягшись, словно верила во все эти слова. Хотя простой подсчет показывал, что восстановить справедливость во всем мире невозможно. Да и не умел Петя сопротивляться бедам и опасностям: даже на оскорбление не умел ответить. Никогда не умел, проглатывал их, делал вид, что не к нему они относятся. Чтобы ответить на оскорбление, надо его почувствовать. Это условие необходимое, но не достаточное. Надо еще быть храбрым. А храбрости-то Петя в себе и не находил. В прошлом году в Молдавии, куда они с классом ездили в трехнедельный поход, они ночевали как-то в сельской школе. Вечером развели костер и сидели с местными ребятами. Петя не хотел было идти в ночь к костру, но одному оставаться в пустой ночной школе было беспокойнее, и он вышел, притулился у костра среди своих одноклассников. «Вокруг нас живут здесь евреи, — рассказывал длинный местный парень в белой рубахе с закатанными рукавами и не заправленной в штаны. — Но они трусы. Абрама ткнешь заточенной отверткой в руку куда-нибудь, — он почему-то показал на свое предплечье, — и Абрам уже домой бежит и кричит: «Мама, у мене кровь! Мама, мене поранили!» Парень харкнул далеко от костра, в степь, и презрительно засмеялся. И стало ясно, что «настоящий мужик», «не еврей», такой пустяк не сочтет раной. И даже стало казаться, что и в самом деле кровь — не кровь, а рана — не рана, так себе. И все смеялись вместе с парнем. И Петя тоже улыбнулся, хотя и натянуто. А ведь мог сказать, что его храбрый дед-революционер тоже еврей и родом-то как раз из Молдавии, и его мнительность не мешала его мужеству. Когда оно в самом деле требовалось, а не по пустякам. Но возражать сейчас!.. А надо ли? Ведь лично Петю он не затронул… Будь Петя взрослее, он понял бы, что и не стоило возражать, но суть-то была в том, что он считал нужным возразить, оскорбленным себя почувствовал, но побоялся. Он не был безумен, как Дон Кихот.
На сцене между тем действие закончилось, актеры ушли, опустился занавес, а в зале зажегся свет. Все принялись вставать и медлительным потоком выливаться из зала по руслу прохода. Петя с Лизой тоже пошли в буфет. Отстояв длинную очередь, Петя купил два бутерброда, два миндальных пирожных и два стакана «фанты». Выполняя эти мелкие джентельменские обязанности, Петя почувствовал себя лучше, чем в зале во время спектакля, оживленнее. Там он испытывал скуку и даже усталость: хорошо еще, что он умел размышлять, не обращая внимания на внешние помехи. Лиза продолжала держать Петину руку в своей, так ей хотелось, чтоб, даже не разговаривая, ощущать его рядом. Когда Петя брал со стойки тарелку с бутербродами и пирожными, он руку освободил. Лиза взяла стаканы с «фантой» и, видимо, полагая, что Петя, как и она, думает о Дон Кихоте, сказала, пока они шли к столику:
— Есть такой поэт — Саша Величанский. Из бывших смогистов. Но теперь сам по себе. Я его знаю немножко. Никакой он не политик, просто поэт, но все равно у нас не печатают. Да и там редко, — шепнула она. — Хочешь, прочту его стихи о Дон Кихоте?
— Прочти, — сказал Петя, притворяясь, что ему интересно, сам же невольно соображая, что спектакль тянется слишком долго и провожать Лизу ему придется по поздноте.
А Лиза читала:
Пусть гнетет тебя, храня, одиночества броня тяжестью своею — хоть враги — рогатый скот, все же в латах Дон Кихот, и, как нимб, сияет тот тазик брадобрея.
Она не ждала похвал стихотворению, словно чувствовала, что Пете нечего сказать. Опустив свои густые короткие ресницы, Лиза ела бутерброд, запила его двумя глотками «фанты». И сказала, словно возражала Пете, словно он хоть слово вымолвил:
— А мне нравятся. Он сущность рыцарства выразил «одиночества брони!» Рыцарь, как и поэт, всегда одинок. А все равно это одиночество для людей. И — не требуя благодарности. За то, что у тебя душа, ты можешь только небеса благодарить. А от людей — ничего не брать. Только отдавать. Богатые отдавать не умеют. Потому что они липшее, им не нужное отдают. Поэт и рыцарь отдают свою сущность, целиком себя. Я думаю, революционеры были такие, ни много, ни мало — жизнью жертвовали. Сытый и богатый этого не поймет.
— Почему?
— Они не видят обездоленных, а их ужасно много. Цветаева это очень чувствовала. Сама всю жизнь нищей прожила.
Петя промолчал, потому что он обездоленных не замечал. А когда не был поглощен физикой и математикой, отделившими его словно крепостными стенами от мира, то видел злодеев, так или иначе злоумышлявших на его жизнь. Прозвенел звонок, и он отправился назад в зал терпеть второе действие: Лиза нежно сжимала его руку.
«Конечно, — думал он, сидя в кресле и поневоле следя за героями, — Лиза права: бабушка когда-то жила по-другому. Не могла же она предположить в юности, что к пенсии она получит паек и Кремлевку. Она это все берет, потому что считает заслуженным. Но не боится и все потерять. Летом был сорокапятилетний юбилей гражданской войны в Испании. Все прославляли интернациональное содружество, пили за победу и подвиги интербрига довцев, а бабушка со своей всегдашней прямотой встала и сказала: «Не понимаю, чего мы сегодня веселимся. Войну-то мы проиграли!» Все на нее обиделись. Особенно руководители комитета ветеранов, всем довольные, сытые, как говорит Лиза. Но не тронули даже словом, на жакет она прикрутила орден Боевого Красного Знамени за Испанию. Зачем с ними было связываться? Ее наверняка приняли за выжившую из ума старуху».
На сцене противный священник в черном одеянии до пят говорил Дон Кихоту, что тот служит посмешищем, потому что вообразил себя странствующим рыцарем, побеждающим гигантов. Высокий человек с бородкой, опираясь на бутафорское копье, горделиво отвечал: «Вы считаете, что человек, странствующий по свету не в поисках наслаждений, а в поисках терний, безумен и праздно тратит время? Люди выбирают разные пути. Один, спотыкаясь, карабкается по дороге тщеславия, другой ползет по тропе унизительной лести, иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь! За кого я мстил, вступая в бой с гигантами, которые вас так раздражили? Я заступался за слабых, обиженных сильными! Если я видел где-нибудь зло, я шел на смертельную схватку, чтобы победить чудовищ злобы и преступлений! Вы их не видите нигде? У вас плохое зрение, святой отец!» Это были красивые слова, и Петя на минуту почувствовал подъем духа и прилив нежности к Лизе, вытащившей его на этот спектакль. Но действие длилось, время шло, и он отодвинулся от Лизиного плеча, снова чувствуя страх от предстоящего провожания по темным вечерним улицам. И подумал, что если он будет с ней нежен, то их вечерняя прогулка затянется до поры, когда и прохожих на улицах не будет, только шпана. А если холоден, то провожанье можно сократить до минимума: сухое, слегка ледяное «пока» у ее подъезда, затем на трамвай и домой.
Когда спектакль кончился, Лиза снова попыталась завладеть его рукой, но Петя не дался. Она удивленно взглянула на егоспокойное лицо, но ничего не сказала. Они встали в очередь к гардеробу. Петя молчал, Лиза тоже молчала, иногда быстро взглядывая на него. Он подал ей плащ, надел свой, и они вышли на улицу.
Прошли несколько шагов.
— Петенька, что-нибудь случилось? — не выдержала Лиза.
— Ничего, — тон по-прежнему холодный, мол, понимай сама.
— Я тебя чем-нибудь обидела?
— Да нет, ничего.
— Я не понимаю тогда… — остановилась вдруг она.
Петя тоже остановился, испугавшись, когда увидел выражение ее лица, что сейчас начнется выяснение отношений, как в тот раз, когда она сбегала от родителей, а это займет еще больше времени, и он улыбнулся и взял ее под руку:
— Не обращай внимания. Просто я о завтрашнем сочинении задумался, что писать там, — соврал он. — Как думаешь, оно состоится после сегодняшнего!
— Герц все равно придет. Из принципа придет. Чтоб не думали, что его что-то сломить может. Да он еще на Желватова повлиять надеется. Объяснить ему что-то.