— Да уж, — неопределенно ответил Петя.
Лиза посмотрела на него поддерживающе, полагая, что догадывается о его мыслях:
— А ты не обращай внимания на его придирки. Ты сам по себе, а он сам по себе. Герцу тоже трудно себя поставить.
— Я это знаю, — ответил подросток, чувствуя, что она опять становится на его защиту, желая и стесняясь этого. Но воспоминание о Желватове укрепило в нем опасливое настроение, страх перед темными переулками ее квартала, и он решил, что будет все же суше, холоднее с Лизой, чем обычно. Чтоб недолго провожать. Но не очень суше, идя на мелкие компромиссы. Поэтому, когда она предложила:
— Пройдемся немножко пешком, — он согласился:
— Давай. А докуда?
— Давай до Маяковки, а? — она заглянула ему в лицо. — Это совсем недолго, минут двадцать.
— Только не дольше, — сказал Петя, посмотрев на часы. Было уже двадцать пять минут одиннадцатого. После чего двинулся, держа под руку Лизу, по вступавшей в ночь Москве.
Они вышли к церковке на улице Чехова, там на остановке скучилось много народу, наверно, недавно кончился фильм в «России». При виде толпы людей, страх немного отпустил Петю, но Лиза перешла шоссе и шагнула в какой-то переулок. Петя плохо ориентировался в городе, будучи мальчиком домашним, по преимуществу жителем своего микрорайона. Лиза же вела его какими-то московскими двориками, о существовании которых Петя не подозревал, ходя в центре только по прямым тротуарным магистралям. А Лиза в городе, в этом взрослом мире чувствовала себя уже своей. И ее к тому же влекло все запретное. Так, недели две назад, она вытащила Петю к одному художнику, который уезжал. Правда, днем вытащила. Художник сваливал за границу, и к нему можно было придти без особого приглашения — чтобы проститься. Петя согласился, хотя не очень понимал, как он будет прощаться с человеком, с которым даже не был знаком. «Картины посмотрим», — уговаривала его Лиза. И уговорила.
Было это в воскресенье. Они доехали на одну остановку дальше Новослободского, тоже перешли шоссе, и Лиза повела его среди каких-то двух- и одноэтажных строений, в которых жили люди. Петя шел, слепо доверившись Лизе, и сегодня мог вспомнить только электрический свет из окон, разбитый асфальт дорожек, сладковатый запах открытых помойных ящиков. Они подошли к одному из двухэтажных домиков. Почти сразу от порога начиналась деревянная лесенка, по которой они поднялись. В подъезде и на лестнице пахло кошками и прокисшим бельем. Петя никогда не бывал в таких домах. Лестница кончалась площадкой второго этажа. Дверь была обшарпана, с четырьмя звонками. Лиза позвонила в один из них. Открыл дверь долговязый, бородатый мужик в рваном обвисшем сером свитере, волосы его были спутаны, глаза опухшие. «А, Лизанька, — сказал он. — Ты не одна? Заходите». Он поцеловал ее в щеку, а Пете протянул руку: «Федор». И Петя обменялся с ним крепким мужским рукопожатием. «Вчера до упора пили. Все прощаться приходят. Поспали совсем мало. Хорошо, что заначку кирюхам не отдал. Хоть чуть-чуть, а похмелился с угрева. Так что выпить нечего. Только чай», — по пути к своей комнате морщился художник. Он шаркал ногами и говорил хрипло, словно голосом тоже шаркал.
Распахнув дверь в свою комнату, он пропустил их вперед, крикнув кому-то «Санька, принимай гостей!» И им: «Вы не обращайте внимания, у меня бардак». Они вошли в комнату, в которой стоял стол, четыре стула, деревянная скамейка и шкаф, отгораживающий часть комнаты. За шкафом находилось нечто, похожее на топчан. На топчане средь смятых простишь валялась на спине совершенно голая девица. Она курила. Увидев их, она даже не попыталась прикрыться, продолжая пускать дым и стряхивать пепел на пол. Лиза ухватила Петю за руку и протащила мимо шкафа к столу. «Никак не оклемается», — сказал художник о девице и тоже сел за стол. Петя делал вид, что ничуть не удивлен, что все нормально. Он оглядывался по сторонам. На стенах, прямо на подрамниках, висели картины. «Можно посмотреть?» — подскочила Лиза. «Конечно», — ответил художник и встал, хотя его и пошатывало. Он стоял у Лизы за спиной и дышал, превращая воздух вокруг себя в какую-то омерзительную субстанцию. На картинах были изображены дворики, церкви, лики святых и почти на каждой ярко-красное солнце. «Ярило, — объяснил Федор. — Наше православное, красное значит прекрасное. Совдепии мы наш красный цвет не отдадим». Лиза повернулась к нему: «Это Замоскворечье?» Откуда она все это знала? «Оно самое, — с готовностью ответил художник. — Коренное наше, московское. Возил на комиссию, — продолжал он. — Почти всё, кретины, разрешили за копейки вывезти. Хрен с ними. Все с собой заберу. Все дворики увезу, через море-окиян, чтобы матушка Москва всегда со мной была. И солнышко. Наше русское солнышко. Самое яркое, самое красное, самое прекрасное. Нигде такого нет. У-ух, — неожиданно выдохнул он. — И раскудрявые березки — тоже заберу! Жена моя, евреечка, собирается, а я пока тоску глушу. Она не хотела, а я ей: «На хрена тогда ты мне сдалась, если любимого мужа из такого говна увезти не можешь!» Пошла, заявление подала. Теперь собирается. Главное — выехать. А там посмотрим, что с ней делать». Лиза повела глазами на шкаф. «Эта? Санька-то? — понял ее взгляд художник. — Она остается. На хрена она мне там. Да и вообще…» Петя ничего не понимал в живописи, однако старался смотреть внимательно, чтобы казалось, что понимает. Все же кроме одних и тех же двориков, одних и тех же церквей, только писанных в разное время года, он ничего помогающего понять какую-то идею не увидел.
Тем временем, натянув прямо на голое тело платье (что было заметно), из-за шкафа вышла девица. Она, видимо, причесалась там, но глазки все равно были заплывшими с похмелья, а потому казались маленькими. Она стала резать хлеб, сыр, а Лиза неожиданно для Пети достала из своей сумки бутылку сухого вина. «Сухач? — спросил художник. — Ну, ничего, на безрыбье и рак рыба». Он достал из шкафа, с полки, где лежало комком белье, стаканы, поставил их на стол, сам разлил вино и торопливо поднял емкость: «Со свиданьицем!» Проглотил содержимое и добавил: «Конечно нечувствительный напиток. Но ты, Лизанька, не обижайся. Это тоже хорошо», — он потянулся и поцеловал ее в щеку, совсем рядом с губами. Лиза не отстранилась, но как-то странно посмотрела на Петю: как, де, будешь реагировать? Подруга художника тоже выпила стакан одним глотком. Лиза пригубила и поставила стакан почти не тронутый. Петя глотнул, ему стало кисло и невкусно, но, побоявшись показаться невзрослым, он продолжал пить маленькими порциями, закусывая сыром, иначе было не проглотить противную жидкость. А подруга художника Санька закидывала ногу на ногу, оголялись колени, бедра, она не одергивала платья, клала Пете руку на плечо и несла скороговоркой: «Ты Востриков? Вострый, значит? Во все проникаешь? И в женщин тоже? — она провела рукой по Петиным волосам ласкающим движением. — Ишь ты, какие мягкие! Любишь искусство? Эх, какую красоту из России увезет!.. Ну и кер с ним! Правда? Крысы бегут с корабля. Зато мы здесь остаемся. Ничего, не пропадем! Может, корабль им назло и не затонет… Мы еще им всем покажем, как надо жить!» Она вызывающе захохотала.
Петя отстранялся от нее, но недостаточно решительно: боялся ненароком ее обидеть. Зыркнув на них, художник склонился к Лизе и, надеясь, видимо, что его подруга и Петя заняты друг другом, принялся шептать ей что-то и все норовил поцеловать ее в плечо. Когда у него это не получилось, он взял Лизину руку, тискал ее, целуя время от времени. Но не на ту напал. Что-то отвечая художнику, Лиза внимательно следила за Санькиными заигрываниями с Петей и в какой-то момент, решив, что та слишком много себе позволяет, вскочила, вырвав у художника свою руку: «Нам пора. Спасибо за картины». И хотя Петина соседка вцепилась ему в плечо, уговаривая остаться, Лиза решительно выдрала Петю из ее лап и через минуту они уже спускались по лестнице. Петя вспомнил, как стучали быстро-быстро Лизины каблуки, как тащила она его за руку вниз по лестнице, и снова невольно умилился ее ревности — очень трогательной.
Она свернула в проход между двумя домами. И Петя спросил, чтобы преодолеть вновь возникшую в душе напряженность:
— Чего бы ты хотела в жизни?
Лиза ответила быстро, не задумываясь:
— Жить, любить и быть, если получится, счастливой. Ты бы занимался своей наукой, а я бы любила тебя и писала стихи. Но ты не бойся, я не о браке. Я понимаю, что мужчине это страшно. Я позавчера к Таньке Проценко заходила. Ее не было, за молоком ребеночку ушла, а Гиппо с младенцем сидел. Он мне в ноги упал, плакал, жаловался, что Таньку больше не любит, а живет с ней из жалости. Мне такой жалости не хотелось бы. Любовь должна быть отдачей без благодарности, без требования чего-то взамен.
Они еще шли темным проулком, и Петя, тревожась неизвестного места, ответил не совсем впопад:
— Не уверен. Бабушка Роза не для себя жила, а ради высоких идеалов. Но умирает без благодарности тех, за кого боролась. Никому не нужна. А я не хочу, чтоб со мной так было, не хочу такого одиночества!..
Слава Богу, они миновали без происшествий темный проход и теперь стояли около какой-то глухой стены, отгораживавшей внутренний дворик от других дворов и улицы. Никогда бы Петя не поверил, что есть такой дворик в Москве, в темноте, точнее, в полумраке похожий на южный или прибалтийский своей уютностью. Свет падал от двух фонарных столбов и от лампы на углу стены. А дом рядом со стеной уже спал, в окнах — ни огонечка.
— Все бедные, — тихо сказала Лиза. — Каждый на свой лад.
И замолчала. Она стояла, ждущая, готовая по первому его движению прильнуть к нему, предоставив себя его рукам и объятьям. Петя тоже хотел обнять Лизу, подержать в руках податливое женское тело, жаркое и льнущее, ощутить его трепет. Да к тому же полумрак, тишина, изолированность дворика, отсутствие аборигенов, — все располагало к нежностям. Кроме одного. Петя все время помнил, что впереди еще Бугры, где жила Лиза, бандитское местечко, и чем раньше он ее туда проводит, тем лучше. Поэтому он бездействовал. К Петиному счастью, Лиза, которой надоело ждать, воскликнула: