Она перевела взгляд с потолка (часть которого была высвечена светом настенного ночника, висевшего над ее изголовьем, а другая скрывалась в густой тени, вдали от света — почти черноте) на маленький круглый столик с лекарствами. Среди лекарств лежала книга стихов Бетти и стоял стакан, наполненный водой, — с ее съемной челюстью. Когда она вынула зубы, она не помнила и привычно не ощущала отсутствия челюсти. Хотя теперь знала, что рот у нее ввалился и говорить ей сейчас было бы невозможно. Только стонать и кричать. Обидно. Неужели все старики так умирают?..
Она закрыла глаза, продолжая размышлять. Она никогда не видела мать в старости, жила отдельно. Но с матерью она не была идейным товарищем и подругой. А с дочерью была. Дочь она еще увидит. Должна увидеть. Отца и мать она уже никогда не увидит. А дочь должна увидеть. Мать умерла в Аргентине — уже после Октябрьской революции, тогда она уже приехала жить в Москву. А отец поехал умирать на родину, в Юзовку. Преодолел большие трудности — шла первая мировая война. А он бросил семью в Аргентине и уехал. Возвращался через Японию, доехал до Юзовки. Там и умер через неделю. Там была его родина. А у нее? Где ее родина? Она сражалась за интернационализм, за всемирное братство трудящихся. Ее родина была там, куда ее посылала идея. Не считать же родиной, где ее братья и сестры живут. Они живут в рассеянии. Бежали от погромов. Живут кто где. Во Франции, Италии, в Уругвае, в Аргентине. В Аргентине еще и дочь. А здесь сын и внук. Только они связывают ее с жизнью. И дом. Ее дом, который она строила, сколько хватало сил, тоже здесь. Ради мужа, своего любимого, обожаемого мужа. Его давно уже нет. О Исаак, где ты? Почему я не сумела тебя спасти, чтобы ты жил дальше? Ужасно сузился ее круг. Да, дочь, сын, внук. И Лина. На остальных у нее уже нет сил. Полный упадок. Нет интереса. Потому что одна, совсем одна. Нет рядом близких по духу людей. Давно нет. В партийном движении теперь по большей части карьеристы. Она это видит, она не слепая. Она больна и не может с этим бороться. А до самой болезни она работала в госпартконтроле и выступала с лекциями. Отстаивала коммунистический образ жизни. Чтоб жили честно. Сколько она боролась! А ее не ценят, забыли, не пускают сюда дочь.
Она порывисто вздохнула. Всем наплевать! А ведь Бетти столько сделала: переводила Маяковского, Горького, Фадеева, Симонова, Федина, Эренбурга, Пастернака. Она пропагандист советской культуры! А ей не хотят помочь. Не пускают в Советский Союз. Она тоже не нужна. Отработала свое. Всем все равно, что две старухи хотят увидеться перед смертью. Две старухи! Неужели старухи? Мать и дочь! Их разделяет океан. А были молодые. Молодые и красивые. Бетти рано созрела. Как сестры ходили. Все на них оборачивались. Разница в восемнадцать лет. Как сестры. И все же мать и дочь.
Она это чувствует. Она все готова сделать, чтоб облегчить дочери жизнь. Как глупая курица прикрывает своего цыпленка крыльями. И так же бессильна, как курица перед ястребом. Она не может ничего сделать. Это дураки в аргентинском цека, это Кобовилья до сих пор ей мстит. Мафиози. Неизвестно, почему сбежал из Италии. А в Аргентине тоже был тип такого человека: каудильо пампы, вроде Росаса и Факундо, о которых писал еще Сармьенто, так любимый ее могучим отцом-свободолюбцем. Каудильо пампы бахвалились своей неприязнью к цивилизации, к европейской культуре, европейской воспитанности, к хорошим манерам, бахвалились своим невежеством и кровожадностью, требовали задушить «цивилизацию городов», призывали своих сподвижников к беспощадности. Кобовилья был из дикого итальянского местечка, невежественный, злой, как аргентинский злой гаучо, убивающий врагов и скрывающийся от закона. В партии он увидел группу, стоящую вне и против закона, что устраивало его дикарскую натуру. Он стал ругать буржуазную цивилизацию, но настоящего классового подхода она в нем никогда не чувствовала, только ненависть люмпена к культуре и чистоплотности. «Надо ли лечить зубы буржуазии?..» — осторожно так спрашивал он ее (она работала тогда стоматологом). Он вроде бы не обвинял, но сомневался. Сомневался в ее кристальности, а ведь она привлекла его к работе в партии. «Я человек простой, мне высшее образование ни к чему, я типичный партенъо, мне поэтому доверяет простой народ. Я их не пугаю непонятными словами, как некоторые». Опять намек на нее. А поначалу был подобострастный малый, ходил по пятам, и она просвещала его, хотя ей не нравилась его бесцеремонность, хамоватость, физическая нечистоплотность (он не чистил зубов, и изо рта у него пахло, под ногтями вечно была грязь), типичный уличник, житель буэнос-айресской портовой окраины, партеньо. Но мелкие услуги и славословия в глаза, хотя она понимала их преувеличенность, не то, что льстили, просто были приятны ей. И постепенно, благодаря дружеским отношениям с ней, благодаря тому, что каждому он сумел стать нужным, оказать ту или иную услугу, он вошел в ядро организации. А кончилось дело тем, что он ее исключил из партии под предлогом, что она принадлежит к оппозиции и хочет узурпировать власть. А сам жил потом, как богдыхан, как глава мафии. Партия постоянно в полузапрете, а он жил в собственном дворце с охраной и в подражание Сталину написал «Краткий курс Аргентинской компартии», А там, что ни сюжет, то: «Кобовилья сказал… Кобовилья указал…» Да, этот Кобовилья-каудильо сумел понравиться Сталину, Кобе, казался тому сильной личностью, вождем, и только она одна знала, что по духу он нечистоплотный дикарь и мафиози, а вовсе не вождь. Но никому об этом сказать не могла, потому что ее выдвиженец и впоследствии узурпатор представлял в международном движении компартию Аргентины как ее Генеральный секретарь. И это было для всех важнее истины. Теперь у нее тем более нет сил с ним бороться. Да и кто она? Кем она стала? Доцент, преподаватель истпарта, пенсионерка, старый большевик не у дел… И никто не помнит, не знает, никому дела нет, что именно она организовала Аргентинскую компартию, таков кульминасьон, таков итог ее жизни. Что ж, она не жалеет, ювентуд и муэрте, юность и смерть — все, как оказалось, совсем рядом, удивительно близко друг от друга находятся. Дочь все время цитировала Гильена: «И де пронте эс ун суспиро куэн те льяма эн альта воз». В русском, хоть и приблизительном, переводе это тоже звучало неплохо: «Малейший вздох былого теперь подобен крику». Скоро наступит конечная мгла, сомбра финал, но она ни о чем не жалеет. Потому что жила и действовала не ради преуспеяния, ради идеи. Обычно все боятся, спрашивают себя: «Что будет, когда я умру? куандо йо ме муэра?» Она знала ответ: ничего. От нее лично ничего не останется, важно, чтоб осталось дело. Поэтому она молчит о Кобовилье, тот тоже о ней не вспоминает. Только на дочери отыгрывается, мелочный, грубый человек. Оговорил ее в посольстве, и дочери не хотят помочь с приездом. И дочери не на кого рассчитывать, только на нее. Да! как же она об этом забыла!.. Надо написать Брежневу! Или кто там сейчас? А может, она уже писала?..
Она лежала, вспоминая, писала ли она, потому что два письма подряд могут вместо пользы принести вред. Она знала правила игры. Проклятая память, чертова ля мемориа!.. Петя рассказывает анекдоты про Генерального секретаря капеэсэс, на него кто-то дурно влияет, плохая компания в школе. И эта дура Лина его поощряет, смеется вместе с ним. Какой позор! И это в ее доме. Она вспомнила последний анекдот про ботинки. Ничего смешного. Как на приеме обнаружилось, что Леонид Ильич в разных ботинках — желтом и черном. Ему говорят тихо: «Надо поехать домой, переодеться. А то неудобно». А он так же тихо, но косноязычно отвечает: «Ничего не получается. Уже ездил. Там тоже только желтый и черный». Она вначале не поняла юмора, вообще ничего не поняла. Ведь и в самом деле дома были тоже разные ботинки, но потом Петя ей объяснил. А Лина и этот Тимашев хохотали. Бедная Лина. Она любит его. Хотя Тимашев хороший парень, заходит к ней, но пьет и несобранный. Рассказывал при Пете какую-то невероятную историю, что во время войны полковник Брежнев мародерствовал, будто бы рассказ адъютанта. В каком-то западном городке Брежнев захотел хорошее охотничье ружье и послал адъютанта, тот вернулся с неудачей, потому что лавки были закрыты. Полковник его обматерил и поехал сам, разумеется, привез ружье и будто бы сказал адъютанту: «Грабить надо уметь!» Это была явная клевета. Как и рассказы о каких-то бриллиантовых делах семейства Генерального секретаря. Этого просто не может быть. Иначе все идет прахом. Потому что Кобовилья это случайность, периферия, а здесь, в главной крепости социализма, все должно быть чисто. Иначе не пригласят ее дочь. А она должна приехать. Дитя революционной борьбы! Надо все объяснить Генеральному секретарю. Он обязан помочь старым борцам за светлые идеалы социализма, всю жизнь отдавшим Советской власти. Ведь ей уже девяносто три года. И в этом году она стала что-то плохо себя чувствовать. Не знает, долго ли еще сможет прожить. А она очень хочет повидаться с дочерью. Тоже уже старухой. И тоже боровшейся за социализм. Революционная писательница Аргентины! Ведет большую работу по распространению классической русской и советской литературы. Она тоже плохо себя чувствует. Дитя подполья! Генеральный сможет дать соответствующие распоряжения для организации ее приезда в этом году. Хорошо, что она решила преодолеть бюрократов и написала письмо Генеральному секретарю. Да, написала. Теперь она вспомнила. Написала. Он поможет. Леонид Ильич такой же старый и больной, как она. Если он еще жив. Кончилась партия. Уходят последние ленинцы. Поэтому он должен помочь. Последние защитники великой крепости социализма!..
Бедная Бетти! Она лежала, закрыв глаза, и слышала голос дочери, читавшей ей свое письмо, голос, который сочился ей прямо в правое ухо, словно дочь сидела около ее постели: «Бесконечно дорогая мат! Сколько времени нет от теба весточки! Как мой обожаемый брат Владлен? Скажи мне. Ты плохо меня слышит. Я далеко. У нас весна, а у вас осей. Я хотела бы быт с тобой в следущий ден рожденя твой. Это не шутка. Я верю, что так будет. Я хочу быт в состоянии ехат. Мое здорове так не ровно. И тоже теряю сознание. Иногда до двадцати минут. Это заст