Лина сидела за кухонным столом, опустив голову. Руки на столе, пальцы сплетены. В пепельнице лежала горящая сигарета. Видно, Лина давно не затягивалась: на кончике сигареты нарос длинный столбик пепла. Вид у Лины был несчастный, потерянный, одинокий. Заблудившаяся маленькая девочка!
— Ты слишком много куришь. Это вредно для здоровья.
— Зачем вы встали, Роза Моисеевна? Уже ночь! Что-нибудь случилось? — приподнялась было Лина.
Но лицо ее все равно оставалось бледно-желтого цвета.
— Сиди. Курение — это вредная привычка. Ты не маленькая, должна это знать, — выскакивали совсем не те слова, которые она хотела произнести.
— Я пришла поговорить, — добавила она. — О жизни.
— О моей жизни нечего говорить. Не вижу необходимости, — сказала Лина, глядя в стол.
— О-о, как ты не права. Ты еще многого не понимаешь. Здоровье дается только один раз, — ей было трудно говорить без челюсти, щеки проваливались в рот и мешали ей.
— Кому какое дело до моего здоровья! — подняла Лина свои длинные выщипанные брови, раздула свои ноздри уздечкой. — Да хоть бы я совсем померла — только лучше бы было. Никому я не нужна. И Илья бы не мучился.
Надо внучке мудро ответить. Чтоб поняла. Она подняла палец:
— Человек создан для счастья, как птица для полета. Ты должна это знать. Революционеры умирали за счастье своих детей. И внуков. Им не нужно было личного счастья. Поэтому вы должны, обязаны быть счастливы.
— Вашими молитвами!.. — грубо ответила Лина, не поднимаясь.
Ей тоже пришлось сесть, чтобы не упасть:
— Как ты груба! А я хочу, чтоб ты жила с идеалом в душе, идеалом коммунизма!.. В наше время мы не только любили, мы боролись, боролись за свободу трудового народа.
— Хороша свобода! Да вы шагу ступить не даете без нотаций и замечаний!
— А тебе в таком случае свобода и не нужна. Без руководства и без помощи ни один человек не может жить. Для чего тебе свобода? бездельничать? Мы свободу не для бездельников завоевывали, а напротив. Для людей труда.
Лина взяла недокуренную сигарету, стряхнула пепел, затянулась, выдохнула дым:
— Отчего же так строго? Свобода есть свобода. А как я ее буду реализовывать, никого не должно касаться. Если мне и в самом деле предоставлена свобода. Может, я сопьюсь и умру под забором. Но это мое дело, я свободна. А может, я весь день на тахте пролежу и в носу ковырять буду!..
— Это ты умеешь.
— Ну и что? Я не хочу бороться! Я хочу простого бабского счастья. Вот и все, что я хочу.
Это было пошло сказано. Она никогда не любила разговоров о бабских проблемах. Бабские страсти всегда шокировали ее. Исаак не зря говорил ей: «Роза, ты каменная! Роза, ты железная!» Она всегда была выше бабства. Но сейчас на ее каменность Лина не хочет опереться! Бедная Лина! Бедная Бетти! Как бы она хотела всем помочь, но не может.
Лина вдруг заплакала, погасив сигарету:
— Я дура! Я его потеряла. Бабушка, что делать? Как мне быть?
Сердце потеплело. Лина назвала ее бабушкой. Бедная девочка! Ей плохо. Она должна ей помочь. Надо подойти разумно. Если у Лины с Тимашевым любовь, то нужны решительные средства, чтоб ее спасти. Ведь, наверно, Илья уже не любит свою жену. Что может быть хуже, чем жить с нелюбимой!.. Она это знала. Надо принимать решение быстро и правильно, по-большевистски.
Лина продолжала плакать, даже не плакать — реветь, размазывая слезы и вздрагивая всем телом:
— Бабушка, я так несчастна! Он не вернется. Мужчины не любят, когда им говорят «нет». Я плохая. Не знаю, что со мной сталось! Что мне, жалко что ли было ему уступить! Да ничуть! Чего жалетъ-то! Моя душа — его. Тело жалеть? Хоть бы кто его забрал — мне все равно! Я не уступила любимому, когда мои подруги трахаются почти что с первыми встречными. Кто теперь меня приласкает, пожалеет?.. Кого я приласкаю? Никому я не нужна. Никому.
— Линочка, пожалей себя. Я подумаю, что сделать.
— Что мне себя жалеть! Для кого? Я конченая.
— Ты не должна так говорить. Все преодолимо, — говорила она, с трудом шамкая беззубым ртом. Кожа на голове была потной от слабости. Волосы, она чувствовала это, слиплись.
— Бабушка! а вы были счастливы?
— Да-а, — сказала она нараспев. — Я была счастлива. Борьбой за счастье других людей.
— А с дедушкой вы были счастливы?
— О-о! Это была великая любовь! Я не могла жить без него! И все равно я не хотела, чтобы он уходил из семьи. Но он не умел лгать. Твой дед считал постыдным, любя одну, жить с другой. Мы с Исааком были товарищи по борьбе. Он ведь тоже стал членом партии. Любовь окрылила нашу борьбу. Надо уметь любить…
— А я не люблю?!
— Не суди по себе, — эта глупышка не понимает, что у них с Исааком все было другое. Другое небо, другое — знойное! — солнце, зеленый океан, изнуряющая жара и прохлада парков, фонтаны на городских улицах, разговоры о смысле жизни, о предназначении человека — отдать свою жизнь за угнетенных! Все, все другое. — Это была великая любовь! — снова повторила она. — Я не хотела, чтобы Исаак бросал семью. И тогда он ушел из дома и несколько лет жил один. Ему было плохо и трудно жить одному. Тогда я его пожалела и вышла за него замуж, — как Лина может даже сравнивать свою и их жизнь! Они по-другому жили! — А ты живешь не так. Ты живешь пошло и ненужно. Поэтому не умеешь любить по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека.
Она сказала это, исполнившись вдруг жалости к себе. И осеклась. Все не то она сказала. «Тебе надо выйти замуж за Тимашева», — вот что она должна была сказать. Она же шла помогать, спасать. А стала упрекать. Это неправильно. Лина сейчас обидится и не будет дальше ее слушать. И она не сможет помочь. Так и есть. Лина поднялась, оперевшись своими смуглыми руками о стол, ее красивое лицо стало уродливым, когда она говорила зло:
— Это не моя жизнь, а ваша прошла напрасно и бессмысленно. Вы никому добра не принесли. Кто вокруг вас? Никого!
Эти слова показались ей вдруг такой ужасной правдой, что она, ничего не видя, чувствуя только головокружение, темноту в глазах, наизусть двинулась к двери, к выходу. И медленно, внутренне вся оседая, съеживаясь, уходя в небытие, поплелась по коридору в свою комнату. Вдогон летели жалкие слова:
— Роза Моисеевна! Бабу… Извините! Что с вами? Вам помочь?
Хватило сил громко ответить:
— О-о! Оставь меня в покое! Дай мне умереть. Что тебе еще надо? Оставь меня! В покое оставь меня!
И плотнее закрыть за собой дверь. И не обращать внимания на подлое и трусливое испуганное царапанье Лины за дверью. Не удивляться, почему не вышел из своей комнаты Петя. «Я его понимаю. Ему все надоело. Тяжело ухаживать за больной старухой! О, никто не хочет принести мне жертву! Кто виноват, в том, что я никак не умру?! Почему вокруг никого не осталось? Почему я никому не могу, не умею помочь?! Что делать? Только умереть. Проклятая смерть! почему ты не приходишь за мной?»
Глава XVIIНочные страсти
Оба несчастны они…
Он шел вдоль шоссе, потом свернул к дому. В ночной тишине был слышен затихающий вдали лязг трамвая. Фонари горели тускло, в неполный накал. Ветер к ночи немного приутих. Было темно и жутковато, и Петя невольно ускорял шаги. В полумраке его крепкостенный, кирпичный дом казался неприступной громадиной. Дом, построенный из кирпича, который обжигали зэки, как какие-нибудь рабы, что добывали и обтесывали в каменоломнях тяжелые камни для постройки древних крепостей. И черные железные пожарные лестницы, тянувшиеся от первого этажа до последнего, пятого, довершали сходство дома с крепостным сооружением. Железные лестницы на скобах — это запасной выход. Впрочем, выход мог оказаться и входом, лазом для врагов: грабителей — домушников, форточников и прочей нечисти. Поэтому — из предосторожности — нижние пролеты лестницы были забиты досками. Но ведь для проникновения внутрь дома возможна еще и измена. Кто-нибудь может оказаться на стороне врагов…
Петя быстро посмотрел на противоположный дом, на окна четвертого этажа, где жила Саша Барсикова. Окна были темные, пустые, их хорошо было видно над кустами и деревьями, росшими во дворе и разделявшими дома. Наверно, никакие бандиты не приходили, успокоил он себя, ведь во дворе тишина и спокойствие, все спят, да и бумажку с Сашиной запиской он сорвал. А вдруг она нечто похожее и в других местах налепила?.. И в ограбленной квартире сейчас лежат зарезанные Саша, ее бабка и тетка… Сердце заколотилось, и, чтоб преодолеть свой страх, он сказал себе, что как всегда преувеличивает, что не надо поддаваться своей трусости, что все-таки ничего такого произойти не может на самом деле. И тут, словно в назцдание, почудилось ему, будто мелькнула в темных кустах, окружавших газон, физиономия Юрки Желватова, будто подмигнул он ему, улыбнулся — зубы забелели в черноте ветвей — и опять в глубь кустов отступил, приглашая Петю шагнуть следом. Но ни слова видение не произнесло, поэтому сделал вид Петя, что ничего и никого не увидел, и, обмирая, почти добежал до своего подъезда. Захлопнул за собой дверь и ясно понял, что померещился ему Желватов. Но сердце все равно билось сильно, и страх по-прежнему сотрясал его тело. Он постоял, успокаиваясь. Чего испугался? Не того, что Желватов ему плохо сделает, а того, что потребует свидетельствовать в свою пользу, а он не осмелится сказать ему в лицо: «Ты — преступник». А еще и помогать будет.
От сознания собственной трусости Петя почувствовал себя несчастным. «Хорошо хоть, что об этом никто не догадывается», — подумал он. Может, будь рядом отец, которому не стыдно повиниться в своих ощущениях, рассказать о них, он успокоил бы его, объяснил, как себя надо вести, научил преодолевать страх. Но отец был далеко, отец оставил его, не думает о нем, забыл, как забыл о собственной матери: пишет мало, звонит редко. Оставил бабушку на Лину. Но у той хоть Тимашев есть.